Кеннет Уайт - Дикие лебеди

Путешествие-хокку. С французского.

Перевод Василия Голованова

“Мыслители Востока не столько старались возвыситься над существованием, сколь быть его эхом, резонатором, в котором наши отношения с бытием звучат более ясно. Восточная философия учит согласию мысли и бытия — изначальному выбору, из которого она родилась и который мы постепенно утратили, становясь “цивилизацией запада”, — возможно для того, чтобы отыскать его снова”

Морис Мерло-Понти. Знаки

В течение долгого времени в моем мозгу созревала идея поездки в Японию. Это геопоэтическое путешествие было бы, с одной стороны, данью уважения к драгоценному и хрупкому миру Японии, с другой — возможностью совершить путешествие в стиле хокку по следам Басе, то есть поведать о своем фантастическом погружении в мир островов и дорог, о головокружительном прыжке в Пустоту в небольшой по объему и экстравагантной книжке, полной спонтанных образов и мыслей, написанной в “порхающем белом стиле”, как говорят художники. После чего, говорил я себе, я снова затворюсь в своей космологической обсерватории на бретонском берегу для работы над будущим циклом и буду себе гулять по нехоженым тропинкам вдоль взморья, а кругом меня будут ветер, дождь и тишина...

Наконец как-то осенью я ощутил внутреннюю готовность и приблизительно прикинул маршрут: Токио будет отправной точкой, оттуда я двинусь на север, покуда не достигну Хоккайдо.

Сидя солнечным сентябрьским утром в кафе парижского аэропорта (накануне я покинул свой уединенный дом в Бретани), я внимательно вслушивался в японские звуки, различимые вокруг меня, в особенности те, что производила высокая девушка с круглым, как луна, лицом. Несколько литературных ассоциаций промелькнуло в мозгу: заходящее солнце Осаму Дазаи; Ругецу, учитель хокку в новелле Нагаи Кафу “Сумида”; юный студент Кавабаты, на морском берегу полуострова Идзу встречающий группу танцоров (“когда я услышал, что они говорят об Осиме, мое сердце исполнилось поэзией”)...

Земля Японии: литораль и горы. Заливы, бухты, окруженные скалистыми мысами. Творенье Вулкана, конвульсирующая, опустошенная плоть, омытая дождями и ветрами, приливами и туманами, россыпями мельчайших брызг, играющими на солнце. Необузданные потоки, водопады, красные листья...

Я хотел погрузиться в это, слиться с пульсациями стихий и света. И еще я хотел, если это возможно, увидеть диких лебедей, прилетающих из Сибири. Как появляются они и расправляют крылья, оглашая своими потусторонними криками туманную гладь озер японского Севера, куда они прилетают на зимовку.

Да, именно этого я хотел. “Рейс на Токио, секция 17”.

Пересекаю мосток деревянный

Сумерки

Полный отзвуков вечер

Ночью, где-то над Америкой, рядом со мной уселась маленькая японочка и принялась дымить, как вулкан. Всосав в себя достаточное количество дыма, она сладостно свернулась в кресле клубочком и заснула. Немного погодя голова ее покоилась на моем левом плече. Должно быть, я задремал и сам. Когда очнулся, японочка исчезла, а чей-то голос объявил, что сейчас наш самолет начнет снижение для посадки в Токио.

“Hoteru Sundown, ku da sai!” — произнеся эту фразу таксисту в белоснежных перчатках и услышав энергичный ответ: “Hoteru Sundown — hai”, я откинулся на сиденье в незапятнанном белом чехле и уставился в окно, высматривая некий символический знак, соответствующий моменту. Радио в этот момент передавало вдохновляющие вопли какого-то американского пастыря авангардной конфессии, обращенные к воинам вооруженных сил: “Научитесь быть самими собой... ваша сила в вас самих... в вас вложил ее Господь. Господь хочет, чтобы вы стали самими собой...” Я подумал, что само по себе “я” не более чем метафора или средство переместиться из одного места в другое... Во всяком случае, там, за стеклом автомобиля, был Токио.

На первый взгляд это было просто-напросто безобразно. Токио — это не город, это бедствие. Ни один уважающий себя город не мог бы позволить себе такой винегрет стилей: неоклассицизм, неоготика, необарокко, неомодерн, нео-нео — и все это из красного кирпича и железобетона, тусклого, удручающего, ужасного.

Толпы, потоки, орды горожан самого чудовищного городского агломерата планеты. Сияющие вывески: словно здесь разорвало какой-то всемирный цирк и все его афиши выплеснулись на чудовищные фронтоны Дальнего Востока.

Однако я знал, что за кричащими фасадами должны быть спокойные улочки и сады, остатки старых каналов. Другая Япония. Непременно...

Два американца вселялись в отель “Sundown” одновременно со мной. Один по виду был нервный нью-йоркский еврей, другой — высоченный медлительный техасец, который не уставал повторять своему приятелю, суетящемуся с чемоданами, визитками и кредитными карточками, одну и ту же фразу: “Que pasa, man?” Нервный продолжал суетиться, а высокий со стоическим лаконизмом повторять свое “Que pasa, man”1, когда я, вызвав лифт, нажал кнопку тринадцатого этажа. Там я оказался перед металлической дверью, за которой открылась крошечная комната с видом на весь Токио, переливающийся в окне красными, желтыми, зелеными и фиолетовыми огнями. Когда я открыл это окно, ветер, налетевший со стороны Алеутской гряды, на уровне тринадцатого этажа превратился в ураган и рванулся в сторону Kюсю, Манилы и невесть куда дальше. Может быть, перелет из Европы был слишком долог, может быть, комнатка слишком тесна, а Токио слишком огромен, там, внизу, а ветер наверху слишком силен, но у меня возникло вдруг в высшей степени неприятное ощущение, что еще чуть-чуть — и я кувыркнусь в пустоту. Только плотно закрыв занавески, я почувствовал себя в относительной безопасности. Но позже вечером я предусмотрительно положил подушку там, где по идее должны были лежать мои ноги, а ноги разместил в головах кровати, поскольку меня не покидало чувство, что она висит над пропастью.

Понемногу освоившись, я спустился на двенадцатый, чтобы перекусить. Заказав порцию красной рыбы, плошку риса и пива “Саппоро”, я расположился в баре абсолютно довольный жизнью, как вдруг земля задрожала. В баре, наполненном красным светом и табачным дымом, были и другие люди, все японцы, но не похоже было, чтобы они что-то заметили, во всяком случае, они ни на секунду не прекратили разговаривать между собой. Я сидел на скамеечке, протянутой вдоль окна, и не смог удержаться от того, чтоб не сползти ближе к краю, все время вопрошая себя, какого черта покинул я прекрасную туманную Бретань и прибыл в этот злосчастный Токио, чтобы здесь землетрясение поглотило меня. Я потратил немало времени, чтобы привыкнуть к подобным толчкам, и стал даже находить некоторое удовольствие в преодолении чувства страха, но только не в комнатке на двенадцатом этаже отеля, стоящего в самом центре города, даже если — как меня уверяют — конструкция здания действительно антисейсмическая.

Подкрепившись таким вот образом, я вышел из отеля, чтобы пошататься субботним вечером по Роппонги[2]. И тут я вновь столкнулся с японочкой, которая в “Боинге” спала у меня на плече. Таких были здесь сотни, тысячи. Они изливались из выходов метро — тысячи токийских девушек, одинаковых, одетых в шелк или в атлас, с маленькими сумочками в блестках — они приехали получать удовольствия: несколько часов горячительного рок-н-ролла в “Капри”, грустные блюзы в “Blue Lady” и что-то вроде фанка в “Banana Junky”.

Когда я вернулся в отель, три маленьких японца выводили из бара пьяную австралийку, распевающую “Walzing Matilda”, а в лифте какая-то девушка рыдала на плече своего дружка, который, вперив в пространство пустой взгляд, изображал полнейшее безразличие. В тот миг, когда я наконец улегся в постель, техасец протопал по коридору, вновь обращаясь к невидимому собеседнику: “Que pasa, man?”

На следующее утро за завтраком я разглядывал открывающуюся из гостиничного ресторана панораму и одновременно план Токио, спрашивая себя, с чего начать знакомство с городом, и тут натолкнулся на название “Уэно”. Оно было мне знакомо: у Басе есть хокку, в котором он, сидя в домике, слышит удары колоколов над городом и думает: то ли он слышит колокола Асакузы, то ли колокола Уэно.

Итак, я отправляюсь в Уэно, парк Уэно.

Естественно, не я один. Здесь полно мам, пап, детей, игроков в бейсбол и нищих. Нищих в парке Уэно так же много, как бретонцев на Монпарнасе — и, кстати, по сходным причинам. Позже я узнал, что вокзал Уэно обслуживает север страны, сюда приходят поезда из Сендая, Мориоки, Аомори, Ивате, Нагано, Ниигаты, бесконечные поезда с людьми, которые ищут работу. Многие, обманувшись в своих надеждах, однажды приходят к мысли, что птичья жизнь нищего в парке Уэно не так уж плоха, и оседают тут, в сторонке. Сидят на скамейках, болтают или молчат, высматривают что-то погасшими глазами...