Филип Рот - Грудь

Это началось странно. Да и могло ли это начаться как-нибудь иначе, уж коли вообще началось? Разумеется, давно известно, что все под солнцем начинается «странно», и кончается «странно», и является «странным»; самая совершенная роза странна, как и самая несовершенная роза, как и самая обыкновенная роза розового цвета, радующая глаз в саду моего соседа. Я умею взглянуть на вещи под таким углом зрения, когда все кажется необычайным и таинственным. Задумайтесь о вечности, поразмыслите, если у вас есть к тому склонность, о забвении и обо всем чудесном. Я же со всем смирением, на какое способен, буду утверждать, что есть предметы куда более чудесные, чем прочие, и я — один из оных.

Итак, это началось странно — с легкого периодически появляющегося зуда в паху. В течение первой недели мне приходилось по нескольку раз на дню удаляться в мужской туалет — он расположен рядом с моим кабинетом в здании гуманитарных дисциплин, — где я спускал брюки и, тщательно себя осмотрев, не обнаруживал ничего необычного. В конце концов я заставил себя просто не обращать внимания на этот зуд. Я всю жизнь был отчаянным ипохондриком и настолько чутко реагировал на малейшие изменения температуры своего тела или нарушения естественных отправлений, что для такого разумного человека, коим я являюсь, давно уже стало невозможно относиться слишком серьезно к угрожающим симптомам, которые обнаруживались у меня едва ли не каждую неделю — при этом я неизменно воспринимал их как признаки приближения неизлечимой болезни или скорой кончины. Помимо мрачных предчувствий смерти, или паралича, или невыносимой боли, которой должна была сопровождаться всякая моя новая болезнь, мне все же приходится признать, что за тридцать восемь лет я умудрился избежать серьезных недугов: во мне шесть футов росту, мой кишечник всегда работал исправно, я обладал сносной сексуальной потенцией, неиссякаемым зарядом бодрости, хорошим аппетитом, у меня нормальная фигура и комплекция, почти не тронутая лысиной шевелюра и полный набор своих зубов. Хотя со свойственной мне ипохондрической манерой все драматизировать, я мог счесть этот зуд в паху за проявление некоего нервного расстройства — опоясывающего лишая или чего-то еще более ужасного — я в то же время утешался мыслью, что, как всегда, беспокоиться было не о чем.

Но я ошибся. Было о чем. Прошла вторая неделя, и я заметил, как кожа под черными завитками волос в паху чуть-чуть порозовела, однако это порозовение было настолько слабым, что я приписал увиденное своей фантазии. Прошла еще неделя — по моим подсчетам, истек двадцать один день «инкубационного периода» — и как-то в ванной, собираясь принять душ после утомительного дня лекционных часов, собрания на кафедре, банкета и вечерней толчеи в электричке, я взглянул на себя и обнаружил, что кожа у самого основания моего пениса приобрела светло-красный цвет. Это было похоже на пятно — будто о мой лобок раздавили ягодку малины или вишенку, и ягодный сок протек на мой член, окрасив его подножие в несомненный красный цвет. Это полиняли трусы, решил я (то, что лежащие у моих ног трусы были нежно — голубого цвета, мало что значили для этой истерической вспышки самоуспокоения). Встав под душ, я трижды тщательно вымыл и ополоснул пенис и пах, потом покрыл мыльной пеной всю нижнюю часть тела и снова смыл мыло обжигающе-горячей водой. Но пятно не исчезло. Это была не царапина, не порез, не синяк, не нарыв, а явное изменение пигментного состава кожи, которое я сразу же принял за симптом рака.

Я немедленно позвонил домой своему лечащему врачу. Доктор Гордон — щепетильный и совестливый человек. Несмотря на все мое старание скрыть тревогу, он распознал нотки страха в моем голосе и с готовностью пообещал одеться и приехать через весь город осмотреть меня. Была ровно полночь — как говорят верящие в магию, именно в этот час и происходят всякие невероятные превращения — время, когда вызвать врача в Нью-Йорке почти невозможно. Может быть, если бы в ту ночь Клэр была со мной, а не писала в своей квартире какой-то отчет, я бы не стал сдерживать страх и умолил бы доктора спешно примчаться. Конечно, сомнительно, что, основываясь на моих описаниях симптомов, в столь поздний час доктор Гордон решил бы поместить меня в больницу и — если учесть, что мне теперь известно — или неизвестно, — окажись я в больнице, можно было бы хоть чем-то предупредить или остановить трагедию. Боль и ужас последующих четырех часов, вероятно, можно было смягчить дозой морфия, но я уверен, что медицинское вмешательство не способствовало бы предотвращению болезни.

Если бы Клэр была рядом, я бы совсем пал духом, но в одиночестве мне внезапно стало очень стыдно за то, как малодушно я утратил над собой контроль. Прошло не более трех минут с того момента, как я заметил пятно, и вот, мокрый и голый, я лежал на своем кожаном диване и, тщетно пытаясь унять дрожь в голосе и глядя на свой пенис, описывал доктору Гордону увиденное. «Держи себя в руках», подумал я, и это помогло — так всегда бывает, когда я приказываю себе. Я сказал ему, что если это было то, чего я испугался в первый момент, то можно было бы подождать и до утра; а если это было совсем другое, то тем более. Все будет отлично. Я просто переутомился на работе. Я просто перепугался. Я и сам приеду к нему в офис — я подумал, что веду себя достаточно героически — около полудня. «В девять», — сказал он. Я согласился и сказал спокойно, насколько хватило выдержки: «Доброй ночи».

По телефону я рассказал доктору, как начинался зуд в паху и описал ему вид своего разукрашенного пениса с, как мне казалось, медицинской «объективностью». Я не упомянул о третьем симптоме, потому что только повесив трубку, уловил его связь со своим нынешним положением. Я имею в виду чрезвычайно возросшую чувствительность моей плоти, которую я ощущал, занимаясь любовью с Клэр в течение последних трех недель. Я считал, что это вызвано вновь пробудившимся во мне вожделением. Почему и как это произошло, я не знал, ибо Клэр была не более и не менее симпатичной и сексапильной молодой женщиной, какой была всегда, — но мне нравилось, что желание снова вернулось ко мне. Вообще-то говоря, сильная похоть, которую вызывала во мне ее физическая красота в течение первых двух лет нашего романа, потихоньку затухла, пока наконец я не стал заниматься с ней любовью два или три раза в месяц — и то всегда по ее инициативе.

Мое охлаждение к ней, моя бесстрастность беспокоила нас обоих, но поскольку мы оба пережили серьезные эмоциональные и психические потрясения в жизни (она — как ребенок вечно ссорившихся родителей, я — как муж вечно раздраженной жены), мы не хотели предпринимать какие-то шаги к разрыву. Разумеется, эта моя холодность для молодой красивой женщины двадцати пяти лет была сильным разочарованием, но Клэр внешне ничем не проявляла ни подозрения, ни тревоги, ни гнева, хотя и то, и другое, и третье даже я, источник ее несчастья, счел бы вполне обоснованным в данной ситуации. Да, ей пришлось расплачиваться за мое «хладнокровие»: на моей памяти она не самая страстная женщина, несмотря на всю ее сексуальность, но и я уже достиг той стадии жизни, когда моим потребностям более соответствовала тихая заводь с чистыми ласковыми водами, нежели пенные штормы открытого океана. Если раньше я обольщался необузданностью и бурным темпераментом, то теперь находил удовольствие в спокойствии и предсказуемости. Пусть порой невозмутимость Клэр делала ее как в постели, так и в дружеских застольях менее живой и изобретательной, чем мне бы хотелось ее видеть, тем не менее я был удовлетворен ее надежной рассудительностью, которая с лихвой возмещала отсутствие в ней «изюминки». Благодарю покорно, у меня было предостаточно «изюминок» в течение шести лет брака — с меня хватит!

Мое умирающее желание беспокоило меня вот почему. За три года мы с Клэр выработали такой образ совместной жизни — он, в частности, включал в себя и жизнь порознь, — который обеспечивал нас теплом и надежностью взаимной любви и общения без неизбежного чувства зависимости, или всеразъедающей скуки, или неодолимой, бесцельной тоски, или круглосуточной стратегии обмана, раболепия и диктата, которые разрушили все (за малым исключением) известные нам браки. Несчастья, выпавшие на долю Клэр в детстве, привили ей трезвую расчетливость: она не питала никаких иллюзий относительно брака — подобно мне, с моим неудачным опытом семейной жизни. Благодаря уникальности этого опыта, я выработал в себе могучую способность к воздержанию и поклялся, что никогда не попадусь на этот крючок снова. Кроме того, наверное, никто не заключал такого разумного и взаимовыгодного договора, как мы с Клэр. Словом, мы так отлично ладили друг с другом, наша любовь была настолько беспроблемна, что для меня это было просто катастрофой (хотя тогда я еще мало что смыслил в катастрофах), когда как гром среди ясного неба я начал испытывать скуку и терять удовольствие от наших занятий любовью. За год до того я завершил курс лечения у психоаналитика с убеждением, что полученные мною в браке (больше походившем на шутовской балаган) и в кровопролитном разводе раны окончательно затянулись. Я стал совершенно иным человеком по сравнению с тем, кем был раньше. Хотя я вряд ли был похож на истекающего кровью буйвола с перебинтованным черепом, я не бил в барабан жалости к самому себе, когда, покидая поле брани, известное под наименованием Семейный Очаг, печально переступал порог кабинета психоаналитика. С Клэр моя жизнь стала упорядоченной и стабильной — впервые за десять лет я мог так сказать о себе. Я обрел твердую почву под ногами, ощутил уверенность в себе, чего не было по крайней мере со времени моей учебы на третьем курсе колледжа, и наконец-то почувствовал себя серьезным и мудрым человеком. И вот наслаждаясь всем этим изобилием, я вдруг понял, что перестаю испытывать влечение именно к той женщине, которая помогла сделать мою жизнь достойной удовлетворения. То, что происходило со мной, порождало у меня гнетущее чувство, и, как пи старался, я ничего не мог с этим поделать. В конце концов я начал избегать прикосновений к ней, и ей не позволял дотрагиваться до себя. Я, по правде сказать, даже записался на прием к своему психоаналитику, чтобы обсудить с ним утрату сексуального влечения к Клэр, когда, снова как гром среди ясного неба, я внезапно стал куда более страстным, чем был когда-либо и с кем-либо ранее.