Георгий Семенов - Вольная натаска

Родился я 12 января 1931 года в Москве, в старой московской семье. У моего деда по отцу на Москве-реке в районе нынешнего Большого Каменного моста стояла лодка, с которой он ловил язей и плотву в чистой и рыбной тогда реке.

У деда по матери была большая библиотека, и с детства я много, хотя и бессистемно, читал.

В сорок первом мы жили в эвакуации на Урале. Жили в деревне. Таким образом, мои самые пытливые мальчишеские годы прошли в заботах и радостях деревенских. Работа на земле и свет пламени за дырявой заслонкой печи — все это вошло в кровь мою и плоть.

Потом, после окончания седьмого класса, уже в Москве, я поступил в Московское Высшее Художественно-промышленное училище (б. Строгановское) и, окончив его, уехал на строительство города Ангарска. Работал лепщиком, мастером декоративной скульптуры — украшал фасады домов. Проработал шесть лет, сначала в Ангарске, а потом в Москве, прежде чем поступил в Литературный институт имени Горького.

Не знаю, как, какими путями пришел я к писательству — так уж вышло. В детстве рисовал карандашами, писал. красками, потом лепил из глины, потом пел, но ни скульптором, ни живописцем, ни певцом я не стал. А стал ли писателем — судить не мне.

…Мне кажется, я знаю, представляю достаточно ясно, — при самом общем взгляде, конечно, — как писалась эта книга. Вынужден оговариваться потому, что совершенно точно этого знать нельзя, досконально это не дано проследить, думаю, даже и самому автору, как бы внимательно ни пытался он отыскать в своей памяти начальные истоки замысла. Зрея в нем, в его творческих недрах, это до поры до времени происходит как бы помимо него, помимо его сознания и воли, способных фиксировать этот процесс, это движение, и выказывается после какой-то (у одного больше, у другого меньше) стадии беспокойства, неуверенности, неопределенной и тяжкой зависимости от чего-то, что никак не удается ухватить ни мыслью, ни чувством. Но вот в один чудесный момент вдруг выказалось, открылось, — как речка Тополта, действующая в этой книге и набравшая сил, чтобы выйти из-под земли, — открылось на удивление и счастье истомившемуся писателю, и с чем захватило его это неожиданно явившееся движение, с тем и отправился он в долгий и трудный путь.

Тополта, речка Тополта… Но почему Тополта, откуда столь странное название и что оно означает?.. Вопрос этот, энергично возникнув, тут же, еще не прозвучав до конца, ослабевает и не требует ответа: Тополта, как не зависимая ни от чего реальность уже живет, течет, а не утопла, не ушла обратно в землю, мало-помалу она начинает позванивать в наших ушах кое-где на камушках, и мы, покоренные, наклоняемся над нею, чтобы зачерпнуть воды. Мы не только смирились, мы любим ее и готовы сколько угодно идти вдоль ее берегов, веря и в красоту, и в половодье, и в счастливую, полезную для людей судьбу и опасаясь в то же время, чтобы в сложный наш век не случилось с нею ничего нехорошего — например, не задумал бы какой родившийся подле нее умник, возымев Силу и власть, повернуть ее вспять.

Внимательный читатель сразу же заметит, что книга начинается без особой заботы о своей строгости, и, вместо того, чтобы кратчайшей дорогой, рекомендуя по пути, как это принято, своих героев, выбраться на открытое место, где развернутся ее основные события, — она с первых же шагов и с первых же строк круто забирает в сторону. Ну, предположим, начинать можно и не с Верочки Воркуевой, можно и с ее родителей, коли она главная героиня и корни ее нелегкого характера проследить не повредит, но зачем же сразу так много и так наизнанку Верочкиного отца, Олега Петровича? Ведь неплохой же в конце концов человек, хороший даже человек, а тяжесть и неловкое чувство от знакомства остаются… И даже когда автор выводит наконец на сцену Верочку Воркуеву и Колю Бугоркова, то, странно даже, начинает почему-то с «пикового» положения, в котором они по неопытности оказались, как будто не было у них до того ничего более подходящего для знакомства с читателем. Но и в этом щекотливом положении герои словно бы поменялись местами и ведут себя, надо сказать, без видимой сообразности с обстоятельствами логики. Не дав и в самой малой степени разобраться, к чему он клонит, автор снова размашистым жестом забрасывает действие далеко в сторону, сведя нас на этот раз с дедом Коли Бугоркова — Александром Сергеичем…

Да, но тут, поблизости от Лужков, где проживает старый Бугорков, течет Тополта…

«…Хрящеватое черное донышко, по которому скользит прозрачная ее вода, рябит поверхность, и чудится, будто река аспидной струей прыгает по камням, будто это заблудившаяся в березовых рощах горянка, занесшая сюда горячий нрав предков. Битком набитая почерневшими от тины камнями, скользит она среди березовых перелесков, дубняков, стиснутая сухими берегами, поросшими бессмертником, лиловым вереском и можжевельником.

Но за недальним крутым изгибом, уже не узнать речку Тополту. Высоко поднимаются над ней берега, густо заросшие мелким дубом. А сама река светлеет на песчаном донышке, и вода ее словно бы становится теплее. Смутно просматривается сквозь ровно и плавно движущиеся пласты воды золотистый песок».

Не напрасно, надо думать, вскоре прибудет сюда, на берега Тополты, автор, а затем соберет здесь волшебной властью, чтобы не быть вдали от них, своих героев. Счастливые наступят тут для Верочки Воркуевой и Коли Бугоркова дни, но то будет разное и розное счастье, счастье прозрения и одиночества, вещего понимания, что никому не миновать своей судьбы, и его, это счастье, в первую очередь откроет им Тополта, ее вольная и безбрежная вечная красота.

«Многолика и непостоянна Тополта! Не знаешь, что увидишь за следующим ее изгибом, чем поразит тебя своенравная красавица, в какой оденется наряд. То она течет спокойно и плавно, затаиваясь под нависшими кустами ивняка, зеленея омутами и тихими плесами. То вдруг раздробится на мельчайшие, сверкающие под солнцем осколки, шумно и торопливо побежит по мелким перекатам. То на ее пути встанет плоский островок, поросший нежно-зеленой травой, и река лениво разольется вширь, подмывая крутой лесистый и высокий берег, такой высокий, что чудится, будто река течет в горном ущелье, в вечных его сумерках и холодной сырости…»

Приведя не без умысла из книги эти картины, эти описания любимой автором Тополты, я готов перейти к прямому сравнению: течение повествования напоминает мне течение реки с ее сложной, глубинной и до конца не разгаданной жизнью. И как река в истоке своем, выйдя на поверхность, на наши глаза, не является вдруг, из ничего, так и книга, открываясь, есть уже продолжение — и продолжение авторской мыслительной и чувственной работы, и продолжение жизни ее героев, и продолжение нашего восприятия искусства и окружающего мира. Границы книги гораздо шире ее начала и конца; она есть лишь обозримое, высвеченное пространство в ряду других пространств, и только тогда она, очевидно, может считаться принадлежностью искусства, когда этот свет не резок и не фальшив, когда наблюдению не мешает, а помогает то, что называется творческой индивидуальностью автора, и когда, миновав это пространство, читатель выходит душевно обновленным и обеспокоенным: что я и зачем я?

Искусство, давно и очень точно замечено, проистекает из природы — и как кстати здесь это слово «проистекает».

Неровно и, кажется, даже неуверенно начинается повествование этой книги. Если продолжить сравнение с рекой — то углубится в бочажину, то отвернет в сторону, то незаметными, потайными ходами, скрыв течение, перекинется далеко вперед. Но как нет ничего ошибочного в движении реки, так и здесь: когда выправляется и набирает силу рассказ, понимаешь, что ничего не писалось напрасно, и если каждый поворот мысли и каждый событийный ход заранее не намечался и не выверялся, а был очевидным следующим толчком в общем движении, то ни один толчок не оказывался зряшным. В литературе вообще не может быть напрасно сказанного слова, если это истинное слово, и в какие бы глубины и в какие бы высоты оно ни возносилось, мы готовы следовать за ним с восторгом. Река, поворачивая то вправо, то влево, ищет и вымывает из земли необходимые ей соли; книга, выбирая загадочные, ведомые одному автору пути, преследует ту же цель обогащения и наполнения — и когда это происходит, когда повествование, окрепнув, выходит на простор, где героям вольно, забыв обо всем на свете, подолгу скрадывать глухаря или рассуждать о натаске охотничьей собаки (книга не зря называется «Вольная натаска», в этих рассуждениях и мечтаниях старого Бугоркова, подведенных жирной чертой окончательного их результата, глубокий смысл) — тогда повествование, успевшее до того доказать свою естественность и правомерность, не вызывает в нас уже сомнения ни в чем. Оно словно бы выходит даже из-под власти творца, которому остается лишь надзирать, чтобы в низких, удобных для разлива местах оно не выплескивалось из берегов, и автор, продолжая время от времени выступать в качестве активно действующего героя, поддерживает тем самым в нас это впечатление: книга идет своим путем, не подготовленным загодя, а избираемым естественным ходом художественного развития и реального бытования затронутых в ней вещей.