Василий Ливанов - Мой любимый клоун

— Задержите старт! — задушенным голосом взмолился Роман, вцепившись коченеющими пальцами в железный передок саней. — Я забыл фотографию любимой жены!..

Скорость все возрастала.

— Внимание! Выходим в открытый космос! — крикнул сверху Синицын.

Санки подбросило, полозья выскочили из лыжни, и друзья увидели, что киоск, который должен был оставаться справа, вдруг почему-то нахально встал на пути и начал расти как на дрожжах.

— Катапультируйся! — басом заорал Ромашка.

— Земля, Земля, — тонким голосом заверещал Синицын, которому снежной пылью залепило очки. — Земля, ничего не вижу, дайте совет…

И санки с разлету врезались в киоск. Ромашка едва успел отдернуть руки. Фанерный щит получил три мощных удара: сначала передком саней, потом Ромашкиной головой и — завершающий — левой коленкой Синицына.

Дробное эхо покатилось над замерзшей рекой.

Клоуны барахтались в снегу по обе стороны от санок, не в силах подняться, потому что их атаковали обезумевшие пудели. Очки Синицына Ромашка аккуратно снял с куста недалеко от киоска. Когда — один хромая, а другой прикладывая к голове снег — они залезли на горку, Алиса, обняв древесный ствол, сотрясалась от смеха, а Ванька воодушевленно заявил:

— Я тоже хочу, как папа!

— Ванечка, — сказал Синицын, осторожно ощупывая колено, — это мы тебе показали, как не надо кататься…

— Да, — поддержал Ромашка, — лучше не надо. А сейчас тетя Алиса утрет слезки и покажет, как надо.

— Поедем, Ванечка. Ну их совсем, клоунов. — Алиса сняла свой длинный шарф, перекинула через передок саней, усадила малыша, села сама, намотав на руку концы шарфа, оттолкнулась, и санки стремительно заскользили вниз, точно следуя поворотам старой лыжни. Миновали киоск, вылетели на бугор, съехали в прогалину между кустов и, замедляя бег, остановились на засыпанном снегом пляже.

Алиса, обернувшись, крикнула:

— Не слышу аплодисментов нашему дебютанту!

И клоуны, забыв про ушибы, устроили настоящую овацию в четыре руки.

Потом катались по очереди, по одному и попарно, сидя, лежа и даже стоя пробовали, удерживая баланс с помощью Алисиного шарфа.

Вывалялись в снегу, опьянели от морозного воздуха, проголодались и с раскрасневшимися лицами вернулись к машине.

Жадно вкушали Алисины чудеса и, к горделивой радости Алисы, горячо внушали друг другу, что ничего вкуснее не пробовали. Все банки, баночки, кастрюльку и термос опустошили дочиста. И свертки не пощадили. Одна бутылка минеральной осталась.

— Сейчас бы спать завалиться!

— Смотри за рулем не засни, Птица прожорливая.

— А вы мне по дороге рассказывайте что-нибудь замечательное!

Ванька скоро уснул, положив голову на Алисины колени. Собаки тоже подремывали.

— Ну, кто будет рассказывать?

— Я расскажу, — вызвалась Алиса.

Давно это было. До войны. Но я все хорошо помню. Отец повел меня в зоопарк. Меня очень влекли птицы. В птичьем павильоне кроме нас с отцом ходил еще какой-то старик: белая борода, широкополая соломенная шляпа и большой альбом под мышкой. Старик мне очень поправился, я все гадала, что у него в альбоме такое? А старик заметил, как я на него поглядываю, и подошел.

— Как тебя зовут? — спрашивает.

— Алиса.

— А на кого ты похожа?

— На папу.

— Нет, — говорит старик, — ты похожа на маленькую цветную свечку, которую зажгли в темной комнате на новогодней елке.

Я почему-то очень смутилась, а старик опять спрашивает:

— Как ты думаешь, — говорит, — какая птица самая красивая?

— Не знаю, — говорю, — наверное, лебедь?

— Нет, — старик покачал головой.

— Тогда павлин.

— Нет. Никогда!

— Но ведь не попугай же?

Старик смеется:

— Нет, конечно. — А потом говорит: — Самая красивая на свете птица — белая ворона.

Я на папу посмотрела тогда, а он ничего, молчит, слушает старика.

— Почему белая ворона? — спрашиваю.

— А потому, — отвечает старик, — что она исключение. Можно увидеть стаю лебедей, семью павлинов, компанию страусов. Но никто никогда не видел целую стаю белых ворон. Да этого и не может быть. Тогда все потеряет смысл.

Старик выставил вперед бороду и оглядел нас вызывающе. Но мы не возражали.

— Белой вороной нельзя стать по желанию, — воскликнул старик. — Нужно призвание, талант! Белой вороной нужно родиться. Конечно, любая ворона может вываляться в муке, выпачкаться в мелу, выкраситься белилами. Многие обыкновенные вороны так и делают. Но они не белые — они ряженые. И белую ворону можно очернить, но сделать ее черной невозможно. Она белая ворона! Она самая прекрасная птица, потому что ей труднее, чем другим. Она всегда хорошо заметна в любой стае. Поэтому, как правило, становится предметом всяческих охотничьих нападок. Но она гораздо важнее любой вороны в стае. О такой стае говорят: стая, в которой летает белая ворона. По ней одной помнят всю стаю! Но белых ворон обычно недолюбливают.

— За исключительность? — спросил старика папа.

— Нет. За чувство ответственности. Быть исключением из общего правила — это очень, очень ответственно. И белые вороны это понимают.

— А здесь, в зоопарке, есть белая ворона? — спросила я.

Старик рассмеялся и погладил меня по голове. Рука у него была сухая и горячая.

— В жизни таких птиц, кажется, не бывает. Но в искусстве без них не бывает жизни.

Некоторое время он шел с нами вдоль клеток молча. Потом кивнул нам:

— До свидания.

Мы смотрели, как он уходит от нас по дорожке, крепко прижимая локтем свой большой альбом.

— Папа, — спросила я, — этот старик сумасшедший?

Отец строго взглянул на меня:

— Я думаю, он — художник.

«Сын у меня, — думал Синицын, — сын Ванька. И я уже не тот Сергей Синицын, каким был раньше. Синицын плюс еще что-то. Только что это такое, я понять не могу. Только это не Ванька, Ванька сам по себе, я сам по себе. А вот то, что мы вместе, и есть это „что-то“. Но что это такое?»

Репетиции гастрольной программы шли в цирке полным ходом. Утром Синицын завозил Ваньку к Алисе, а вечером забирал домой. Алиса старательно репетировала дома, втайне подготавливая свой дебют в новой для нее роли.

Теперь у нее были два пуделя, мраморный дог и маленький японский хин. У Романа в карманах стали обнаруживаться кусочки сахара и бефстроганов в размокших обертках. И вдруг Алиса открыла в малыше дар дрессировщика. Всячески поощряемый Алисой, Ванька стал уже совершенно сознательно помогать ей, и Алиса призналась клоунам, что плохо представляет себе будущий номер без Ванькиного ассистентства.

Ванька сиял от гордости, от него неистребимо попахивало псиной.

Клоуны уставали до полного изнеможения. Они пересмотрели свои старые репризы, усложнили трюки и теперь бесконечно повторяли одно и то же, ища нужный ритм и темп.

Синицын успевал накормить Ваньку ужином, уложить в подаренную Димдимычем кроватку, навредить какую-нибудь диковатую колыбельную историю, без которой Ванька не желал засыпать, и, едва коснувшись ухом подушки, забыться тяжелым сном.

И этот вечер был похож на все предыдущие, только Ванька уснул, так и не дослушав истории, где в финале, по замыслу Синицына, людоед по имени Фома должен был положить свои острые зубы на полку и радостно поступить продавцом в кондитерский магазин.

Синицыну приснилось, что он приехал за Ванькой. Но в квартире, кроме собак, никого нет. Он ходит по комнатам и всюду — под кроватями, за дверьми, в шкафах — ищет Ваньку, а за Синицыным ходит маленький хин и, похрапывая, лает.

«Я ведь прекрасно говорю по-собачьи, — сообразил во сне Синицын. — Сейчас спрошу хина, где Ванька… Как это надо протявкать-то?»

Синицын напрягся, припоминая собачий язык… и проснулся.

В комнате было темно. Призрачный свет от уличных фонарей расплылся бледным пятном по низкому потолку. Послышалось, как возле дома проехала машина, судя по звуку мотора — грузовик.

Вдруг кто-то в комнате, прямо под ухом Синицына, захрапел и хрипло несколько раз пролаял.

«Сплю я или с ума сошел?» — с каким-то вялым интересом подумал Синицын.

И, словно кто-то щелчком выключателя вернул ясность. Синицын отбросил одеяло, рывком соскочил на пол, нагнулся над Ванькиной кроваткой. Ванька сполз с подушки, лежал навзничь. Из открытого, с пухлой верхней губой рта вырывался тугой протяжный храп.

Синицын приподнял малышу голову, подсунул под нее подушку. Ванька открыл бессмысленные сонные глаза и закашлялся, будто залаял, — сухо, отрывисто, жутко.

— Ванька, Ванька! — позвал Синицын.

— Папа, — неожиданно страшным хриплым басом произнес Ванька и опять залаял прямо в лицо Синицыну. Схватив Ваньку и укутав его одеялом, Синицын, как был босой, в одних трусах, бормоча: «Ванечка, ну что ты, что ты…», выбежал на лестничную площадку и прилепился пальцем к белой кнопке соседского звонка.