Дорис Лессинг - Кошки

У маленькой черной кошки имелись красный ошейник и красный поводок, и на этом этапе жизни она была только собственностью и декоративным атрибутом прекрасной девушки. Кошечку держали подальше от царившей наверху королевы: им не давали возможности встретиться.

Потом вдруг сразу для серой кошки наступила полоса неудач. Прежде всего, наконец забрали ее сына: новые хозяева увезли его жить в Кензингтон. Четыре котенка тоже обрели новые дома. И мы решили, что хватит, ей не стоит больше рожать.

Я тогда не очень представляла себе, в чем заключается кастрация кошки. Я знала людей, которые «врачевали» котов и кошек. Когда я обратилась за советом в Королевское общество защиты животных от жестокости, они настойчиво советовали кастрацию. И их можно понять: им каждую неделю надо было уничтожать сотни нежелательных кошек, — каждая из которых, я полагаю, была для кого-то «Ах, какой милый котенок», пока не вырастет.

Причем в голосах дам из Королевского общества защиты животных от жестокости звучала та же нотка, что и в голосе продавщицы бакалейной лавки на углу, которая всегда говорила мне, когда я ходила по соседям, пытаясь пристроить котят: «Вы до сих пор еще не сделали это? Бедное животное! По-моему, жестоко заставлять ее проходить через такие пытки». — «Но ведь для кошки естественно иметь котят», — настаивала я, хотя по отношению к серой кошке была неискренней: уж в нее-то материнский инстинкт приходилось буквально вколачивать.

Мои контакты с жительницами нашей улицы в основном ограничивались кошками — потерянными или приходящими в гости, или котятами, которых дети хотят посмотреть, или котятами, которых они готовы взять к себе. И представьте, не было ни одной соседки, которая бы не настаивала, что заставлять кошку рожать — жестоко; они заявляли это страстно, истерично или, как минимум, хмуро и враждебно.

Старый холостяк, владелец овощного магазина на углу — который теперь закрыли (во-первых, из-за конкуренции с супермаркетом, а во-вторых, потому, что хозяин, не имея семьи, объявлял свой бизнес семейным), — тучный старик со щеками, красными до черноты, так отозвался об этих женщинах: «Сами-то они рожают все время, но о своих детях не заботятся, верно?» У зеленщика не было своих детей, и он был уверен, что прекрасно разбирается в чужих проблемах.

Правда, у него была престарелая мать, лет восьмидесяти, полный инвалид, и он взял на себя все заботы о ней. У его брата и трех сестер имелись свои семьи и дети, и они решили, что в обязанности неженатого брата как раз и входит заботиться о старой матери, а им хватает хлопот со своими детьми.

Он стоял в своем крошечном магазинчике, где на полках лежали брюква, турнепс, картофель, лук, морковь, капуста — остальные овощи, как всегда бывает в таких кварталах, появлялись только в замороженном виде, — и, наблюдая за детьми, бегавшими по улицам, недоброжелательно отзывался об их матерях.

Зеленщик тоже был за то, чтобы «сделать это» серой кошке. В мире слишком много людей, слишком много животных, слишком мало еды, никто сейчас ничего не покупает, куда катится мир?

Я позвонила трем ветеринарам и спросила, необходимо ли удалять у кошки матку и трубы, — нельзя ли только перевязать ей трубы? Мне не хотелось превращать беднягу в бесполое существо. Все трое с чувством настаивали, что лучше будет убрать все. «Все это хозяйство» — так выразился один из них; кстати, именно эту фразу как-то сказал моей подруге гинеколог: «Я бы избавился на вашем месте от всего этого хозяйства».

Очень интересно.

Г. и С., португальцы по происхождению, рассказали, что в Португалии среди представительниц буржуазии принято обсуждать на чаепитиях медицинские операции и свои женские проблемы. Причем описывают они эти органы весьма оригинально, словно речь идет о домашней птице — словом «потроха». Так и говорят: «Мои потроха, твои потроха, наши потроха».

Действительно, очень интересно.

Я посадила серую кошку в перевозку и отнесла ее к ветеринару. До сих пор ее никогда не запирали, и бедняга стала жаловаться: оскорблено было ее достоинство и попрано чувство самоуважения. Я оставила кошку у ветеринара и вернулась за ней в тот же день, попозже.

Она лежала в перевозке; от нее пахло эфиром, она была вялая, сонная, ее тошнило. На одном боку было выбрито большое пятно, и обнаженную светло-серую кожу пересекал красный шрам длиной в пять сантиметров, аккуратно зашитый кетгутом. Бедняжка смотрела на меня огромными темными возмущенными глазами. Ее предали, и она это понимала. Ее предал друг, тот, кто ее кормил, защищал, с кем она разделяла постель. С ней сделали что-то ужасное. Я не могла вынести ее взгляда. Я отвезла кошку домой на такси, и она стонала всю дорогу — издавала безнадежный, беспомощный, испуганный звук. Дома я посадила ее в корзину и убрала подальше перевозку, чтобы не напоминать ей о ветеринаре и боли. Я укрыла киску одеялом, поставила корзину возле радиатора и села рядом. Нельзя было ее считать очень уж больной, да и осложнений после таких операций почти не бывает. Просто бедняжка перенесла сильное потрясение. И безболезненно оправиться от такого жизненного опыта не может, по-моему, ни одно живое существо.

Два дня киска неподвижно пролежала в корзине. Потом с трудом воспользовалась кошачьей коробкой. Выпила немного молока и ползком вернулась, снова улеглась.

В конце недели на безобразном пятне, изуродованном швом, выросла щетина. Вскоре мне надо было снова нести ее к ветеринару, чтобы снять шов. Это путешествие далось мне труднее, чем первое, потому что теперь бедная кошка знала, что поездка в машине означает боль и страх.

Она кричала и бушевала в перевозке. Таксист, всегда готовый помочь, на некоторое время остановил машину, дал мне возможность попытаться успокоить кошку, но потом мы решили, что уж лучше покончить с этим сразу. Я ждала, пока снимали швы. Затем с трудом затолкала кошку обратно в перевозку и снова отнесла ее в то же такси. От страха она обмочилась и жалобно плакала.

Таксист оказался любителем кошек. Он удивлялся: почему бы этим врачам не изобрести противозачаточные таблетки для кошек? Неправильно, сказал он, что мы лишаем кошек их истинной природы ради собственного удобства.

Когда я вошла в дом и открыла перевозку, серая кошка, ожив наконец, выскочила из дома и взлетела на стену сада, проходящую под деревом. Глаза у нее снова были большими и испуганными. Ночью она пришла поесть. И спала не на моей кровати, а на диване. Она не разрешала до себя дотрагиваться еще много дней.

В течение месяца после операции ее очертания изменились. Не постепенно, но вдруг, сразу, она лишилась своего изящества, природной грации; и вообще все в ней стало грубее. Кожа вокруг глаз едва уловимо обвисла, сморщилась; изменилась форма мордочки — она стала шире. И сразу она стала пухлой кошкой, хоть и по-прежнему симпатичной.

Если же говорить об изменениях характера, ну, их можно отчасти объяснить, вероятно, другими ударами судьбы, обрушившимися на бедняжку в то же время: она лишилась своего друга — молодого кота, потеряла котят, и вдобавок в доме появилась черная кошка.

Так или иначе, но характер нашей кошки, несомненно, изменился. Ее самоуверенности был нанесен серьезный удар. В доме больше не было красотки-деспота. Ушло все: безусловное обаяние, душераздирающие приемы кокетства — изящные движения головкой и глазками. Она, конечно, вернулась к прежним трюкам: каталась на спине взад-вперед, чтобы ею восхищались, затаскивала себя, сгибая лапы, под диван, — но долгое время все это делалось с оглядкой. Кошка не была уверена, что ее трюки понравятся. Она долгое время вообще ни в чем не была уверена. Так что она стала настойчивой. В ее характере появилась жесткая нотка. Она вспыльчиво защищала свои права. Наша киска стала злой. Ее требовалось развлекать. Ее раздражали прежние поклонники, коты на стене. Короче говоря, она превратилась в типичную старую деву. Просто ужас, что мы делаем с нашими кошками. Но, очевидно, у нас нет выхода. Маленькая черная кошечка по ряду печальных причин не обрела своего дома и стала членом нашей семьи. Для гармоничного сочетания лучше бы она была котом. Но в существующих обстоятельствах две кошки встретились врагами; они часами, припав к земле, следили друг за другом.

Половина бока серой кошки еще была щетинистой после обработки бритвой, она отказывалась спать на моей постели, ела только после долгих уговоров, была несчастной и неуверенной в себе, за исключением одного твердого убеждения: черная кошка не должна занять ее место.

Черная же кошка, со своей стороны, знала, что будет жить в этом доме. И была уверена, что ее не прогонят. Она не сражалась: серая кошка была крупнее и сильнее. Черная залезала в уголок кресла, где спина была защищена стенкой, и не спускала глаз с серой кошки.

Когда ее враг уходил спать, черная кошка ела и пила. Потом тщательно обследовала сад, с которым уже была знакома, насколько это возможно при прогулках в ошейнике и на коротком поводке. Затем кошка осматривала дом, этаж за этажом. Она решила, что моя постель ей подойдет. Увидев это, серая кошка вскочила, зашипела и выгнала черную кошку, заняв свое место на моей постели. Тогда черная кошка расположилась на диване.