Борис Кригер - Кружение над бездной

Иногда, чтобы понять состояние собственного духа, нужно писать. Ибо внешне все спокойно и благопристойно. А тут вдруг такое на бумагу выплеснется, что и не знаешь, откуда оно пришлоХватит во всем обвинять туманное бессонное подсознание. Легко все сбросить со счетов. Мол, живет в нас этот вольный безумствующий демон, и имя ему Подсознание. Просто и удобно. Поделать с этим бесом нечего. Молитвы не помогают. Батюшка бессилен. Кто–то сказал: «Слова бессильны, от них остаются одни лишь восклицания». А кто–то другой добавил: «Человек бессилен перед липким страхом». Ничего не попишешь, такова наша природа. Мрачная и неуместная.

Сны чаще всего вызывают чувство досады. Несмотря на то что словно бы отрезвляешься предутренним всплеском бодрствования, все же там, позади, зиждется нечто досадное и непокорное, как родительский упрек, как взгляд исподтишка.

Нам не дано управлять своими снами, и в них выплескивается все ничтожество нашего брожения по тропам осеннего мира. И мыслящий ли ты человек, или так, распустившийся недоумок, — не важно. Сны обволакивают тебя своей блеклостью и неразрешимостью. Давно ли вы получали удовольствие от сна? Я имею в виду не сам процесс отдыха, а его содержание?

Почему наши сны не полнятся надеждами, радостью, смехом? Нет, что–то серенькое, отталкивающее селится и гнездится там, и быстро хочется забыть его, но ощущение растерянного опустошения остается на все утро, если не на целый день.

Нужно больше смешить себя и других. Может быть, тогда неприятное присутствие снов отступит или наполнится светлым, веселящим содержимым!

Герберт Адлер давно хотел решить для себя, какие закономерности присущи смешному. Ведь ясно, что шутки, остроты, приколы можно классифицировать и выяснить, почему они вызывают смех. Умеющий смешить имеет безусловное преимущество. Ведь смех вызывает у человека чувство удовольствия, причем не простого физиологического, но и душевного, интеллектуального, если хотите.

Итак, хочешь привлечь внимание — научись шутить. Говорят, что смехом можно разрешить то, что иначе осталось бы неразрешенным. Однако не бывает смеха просто так. Во всякой шутке должна присутствовать жертва. Пусть даже неодушевленная, но жертва. Без жертвы шутка невозможна. Может быть, поэтому смех считается грехом… Существуют ли безобидные шутки? Всегда, пусть с натяжкой, можно найти жертву.

Жертва — это старая валюта обнищалого мира. Без жертвы мы не можем. Все кажется тусклым и недостаточно пикантным на наш человеческий вкус, а тяжеловесность наших взглядов часто облегчается слезами, приносимыми в жертву обезлуненной ночи.

Я снова пью. Зачем?

Голова раскалывалась на тысячи змеиных головок.

У меня же недавно был запой! И опять? Всё. Это последний раз. Или лучше постоянно потихоньку пить? Жаль, потихоньку я не умею.

Может, нужно строго и категорично принудить себя закодироваться? Хотя бы на год? И жить. Трезво жить, чтобы умереть, или пить, чтобы выжить?

Просто даже не знаю что… Да и можно ли жить трезво, когда по городу ходит убийца отца?. Причина, конечно, крутая, чтобы не просыхать. Но не пить же целое десятилетие? Я и раньше ведь пил, до гибели отца… Бывшая моя жена Лиля, ядовитый цветок, говорила, что у алкашей всегда есть повод и оправдание. Что каждое пьяное чудовище мнит, будто у него израненная трепетная душа… С чего она взяла, что я чудовище? Что я ей сделал?

Лиля. Два месяца прожить и сбежать беременной очертя голову… Это ж надо ухитриться — довести женщину до отчаянного бегства? А уж чтоб ножом пырнула? Или я и впрямь чудище страшное? Что такое я делаю, что становлюсь нестерпимым для людей? Жена говорила… Много острых слов говорила она. Что основная черта моего характера — самодурство, доведенное до абсурда. Что у меня в мозгу осталась одна извилина, отвечающая за самомнение, а все остальные человеческие черты давно смыты пивом.

И все ведь пьют, но не на всех жены с ножом кидаются. Наоборот, возятся, спать укладывают, ботинки снимают, бутылочку на опохмел покупают… Короче, по–доброму, с пониманием относятся. А тут прямо что–то страшное!!!!

Смешно, но безверие совершенно не мешает дремучему суеверию. Я жутко суеверен. Более того, сам придумываю себе суеверия. Если вижу нож — стараюсь его спрятать подальше. Видимо, никак не могу забыть тот проклятый вечер, когда я приехал к Лиле. От меня ее увез отец. Беременную. Он меня сразу возненавидел. А она, сбежав от меня в другой город, потом, видимо, раскаялась…

Наш ребенок к тому времени уже родился. Она позвонила, позвала. Я всё бросил… В общем, и бросать–то было нечего. Приехал. Прожили две недели. Опять началось. Я ревновал ее к прежним хахалям. Я ей сказал, что у меня уже есть другая женщина. (Ну, было пару раз, так, по пьяному делу…) А она пошла на кухню. Я думал, она там плакать будет. Как бы не так. Я вошел, а она неожиданно пырнула меня кухонным ножом в живот. Я ничего не успел сообразить. Смотрю — кругом кровь, какая–то неестественно алая. Даже не сразу понял, что это моя кровь, что это кровь вообще… Она тем временем спокойно вызвала милицию и «скорую» и сказала им, что я сам себя пырнул ножом. Я, конечно, подтвердил. Подписал протокол. Кормящая мать… Малюсенький ребенок. Она знала, что я не выдам.

Мне сделали перевязку. Пырнула неглубоко, так, мышцу разрезала, а брюшину не проткнула и органов никаких не повредила. Как выразился один мой друган — побаловалась. Хотела бы убить — убила.

Ее отец сунул мне денег и выселил в дурную гостиницу. Я оклемался и уехал к себе.

А она меня до сих пор любит. Давно замужем за кем–то, а я знаю, что любит… А я ее — нет. Как женщину, да, именно как женщину, я, может, ее и хотел бы, но не более. Хотя и выгляжу, как бомж, а все же глубоко всадил себя ей в сердце. Она мне — нож в живот, а я ей — себя в сердце… Вот такое взаимное проникновение.

Не так давно потряс меня один случай. Я подходил к дому и наткнулся на бомжа, он умирал прямо на тротуаре. Я наклонился, и он вцепился в мой шарф. Было холодно. Он весь дрожал.

— Вызови «скорую»! Я умираю!

Ну, у меня тогда еще был мобильник. Я вызвал. Прождал на морозе не меньше часа. Они приехали, увидели, что он бомж, и бросили там же, на улице. Что мне было делать? Тащить его к себе? Я сказал: «Прости, браток», и ушел не оборачиваясь. А вслед неслись его стоны. Такие громкие, будто наигранные, ненастоящие… На следующее утро дворник аккуратно передвинул мертвое тело в сторонку, закрыв ему лицо варежкой. Потом его как–то быстро увезли. А ведь было это в двух шагах от моего подъезда. А что, если я мог его спасти? Может быть, он не был смертельно болен, а просто замерзал? Мороз–то был знатный.

И что бы я себе ни шептал, что бы ни внушал своей совести, не идет у меня из памяти этот бомж. Вот не идет, и всё. Острее, чем кухонный нож моей бывшей женушки, запал мне в душу. Как такое объяснишь? Богом? Совестью? Где были хваленые благоверные христиане? Почему я, безверный, должен был час стоять на морозе и ждать коновалов?.. А они, Гиппократ им в задницу, бросили его умирать. Протокольно, правомерно, бесхитростно.

И что во мне говорит? Сострадание к этому совсем незнакомому человеку? Страх закончить таким же образом? И то и другое одновременно? Рвотный рефлекс на разглагольствования о бессмертии души и любви к ближнему?

Мой бывший благодетель Герберт Адлер — неофит. Воцерковился. Просто анекдот. Часами обращал меня в православную веру. А я ответ всё про бомжа умершего талдычил. Нет и не может быть Бога в мире, в котором происходит такое. А сам думал об отце и нащупывал шрам от ножа. Я как–то даже рассказал Адлеру про этот шрам на моем левом боку.

— Ну, что ты можешь сказать о моей благоверной?

Адлер, почмокав губами в телефонную трубку, промолвил:

— Она у тебя правша.

Пинкертон хренов. Всё увещевал:

— Ступай в церковь, спроси, где ставить за упокой, поставь свечку за отца. Потом поставь за здравие, за мать и сестру, и помолись.

— Не умею я молиться!

— Тут и уметь нечего… — Было видно, что Герберт и сам еще не очень умеет. — Ну, скажи от себя, скажи просто: «Господи, Боже мой, прости мне все грехи мои…»

— Да какие у меня грехи? — сразу перебил я его.

— Мне тоже поначалу казалось, что я безгрешен. И что, думаю, я на себя наговариваю? А потом потихоньку такое сам в себе нашел — и ужаснулся. Молитва и покаяние, видимо, для того и нужны, чтобы самого себя внимательно разглядеть…

— Да некогда мне молиться.

— А ты молись, когда есть когда!!! Не человек для молитвы, а молитва для человека!

— Герберт, отстань. Ты хочешь, чтобы я обращался к тому, в кого не верю? Это всё равно, как если бы ты попросил меня обратиться с мольбами к шифоньеру. Только с Богом еще хуже. Шифоньер–то вот он. А Бог где?

— Пообещай мне, что сходишь в церковь.