Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен

– Так, – сказал он металлическим голосом и уперся ладонями в подоконник. – Сейчас я иду к Максу и рассказываю… Я рассказываю ему все! Все, милая Наденька!

Умирающий аспарагус заметался под напором гневного голоса.

– Бедный вы, бедный, – грустно сказала Надя. – С вашими друзьями дружить, что пальцы в розетку совать. С ними ничего не сделать. Двое жаждут крови, третья одержима комплексом вины, и будьте уверены: своего любовника она истребит.

– Вам-то это все зачем? – с отчаянием проговорил Филипп. – Пусть бы оно без вас шло.

– Как-нибудь на досуге объясню, – сказала Надя, – если слушать захотите. Теперь вот что, будьте дома нынче ночью и завтра днем.

– Вы зайдете? Позвоните?

– Может быть, да, может быть, нет.

– Ладно, я буду ждать. Только знаете, последние дни я слишком часто стал вас ждать.

– Вам это не нравится?

– Я боюсь, что это не понравится вам.

– А вы не бойтесь.

Они вышли на набережную и незаметно для себя и почти без разговоров добрели до Петропавловской крепости. На лугу кронверка они уселись под деревом и молчали так долго, что Филиппу показалось – Надя забыла о нем. Он осторожно посмотрел на ее профиль, и Надя медленно повернула голову навстречу взгляду.

– Если бы я могла, – проговорила она почти беззвучно, только губы шевельнулись. – О, если бы я только могла спрятать вас. – Теперь слова стали слышны. – Хотя бы на месяц! Да что я говорю! Я бы могла спрятать вас и на месяц, и на два, и на три… И они бы поискали-поискали да и сделали без вас все, что им положено. Но вот что: я боюсь. Вы увидите, что они натворили (а уж они натворят, будьте уверены), и решите, конечно, что это ваша вина. Потом вы немного подумаете, поймете, что во всем виновата я, и мы никогда не напишем нашу курсовую.

– Черт с ними, – сказал Филипп, – я очень люблю их, но черт с ними хотя бы на два часа! Было бы очень любопытно – где вы меня станете прятать?

– Я бы спрятала вас, как Кощееву смерть. А завтра вы все-таки будьте дома. Филипп… – она выдержала паузу, – …Юрьевич, как вы думаете, что такое естественная смерть?

– Кощея?

– Блин! Вы что, издеваетесь? Кощей же бессмертный, у него не может быть естественной смерти.

Филипп закрыл глаза и медленно вдохнул аромат городского тлена. Облетевшие листья, остывающая земля и привкус бензинового смрада, переползающий из-за канала – он почувствовал все разом и неожиданно растрогался до слез. Филипп потряс головой, стиснул двумя пальцами переносицу так, что перед глазами разошлись фиолетовые круги, дождался, пока сырость отступила, и сказал, что естественные причины они потому и естественны, что не заключают в себе ничего противоестественного. „Вот, скажем, грипп или язва желудка. И чем дольше человек болеет, тем естественнее кажется окружающим причина его смерти“. – „Ну, они вас и достали!“ – проговорила Надя с некоторым даже ужасом. – „А послушайте, Филипп Юрьевич, сегодня меня звали на одну вечерину. Не пойти ли нам вместе?“ – „Зачем?“ – спросил Филипп. Он вдруг ясно почувствовал, что может просидеть под этим деревом до темноты. „Да вы что, засыпаете что ли? Затем и пойти, чтобы не думать про язву желудка!“

Она поднялась стремительно и потянула за собой Филиппа. „Авантюра, – сказал Филипп, – авантюра. Преподаватель, идущий на студенческую вечеринку, смешон“. – „Не всегда, не всегда“, – возражала Надежда. – Вот я вам расскажу…» – и они уже шагали мимо кирпичных бастионов к Иоанновскому мосту. На мосту, не сговариваясь, остановились и глянули вниз. Сытые селезни рассекали мелкую воду и сверкали изумрудным оперением.

– Как же я забыл? – сказал Филипп. – Если способность любить естественна (а это так!), то и смерть от любви естественна. – Ему стало весело. – Так где ваша вечеринка, мадам Мамай?

К великому конфузу Филиппа вечеринка оказалась днем рождения того самого Сергея Вертихвостова, которым его пугала Надя.

– Неловко, – сказал Филипп, – я с пустыми руками. К тому же он на меня странно смотрит.

– Он ревнует, – объяснила Надежда, – но от любви он не умрет. Не обращайте внимания. Считайте, что вы подарили ему сильные ощущения. Или ревность это не круто?

Сидевший во главе стола Вертихвостов выпил водки и, приобняв рослую барышню по правую от себя руку, мрачно смотрел на Филиппа. Гордеев покашлял в ладошку. Крохотная рюмочка была холодна и тяжела, точно ртуть в нее налили. Движением скупым и точным (несомненно, кто-то направил его руку) Филипп поднял посудинку, и тут же холод от запотевшего стекла пробежал пальцами правой руки к плечу, освежил веселым морозцем гортань и дохнул на сердце, так что оно сжалось в веселом предчувствии. «Боже мой, – подумал Филипп, – это же оно!» Утренняя пауза явилась не в срок и, несомненно, по его произволу. Оставалось наполнить это сверкающую пустоту собой и всеми, кто случился у этого стола. Он остался сидеть, лишь развернулся лицом к новорожденному и расправил плечи. О, как он любил в этот миг Сергея Вертихвостова! Этой любви поверили все. И мрачная тяжесть ушла из глаз новорожденного. И ледяная капля водки согрела гортань, а сердце рассмеялось.

– Вы колдун! – шепнула Надя.

– Я – доцент! – строго ответил Филипп, и на краю зрения промелькнуло растерянное лицо Вертихвостова.

– Соглашайтесь на волшебника, – проговорила Надя, сверкая глазами. – Вертихвостов на три минуты стал человеком и чуть не помер. Волшебник, волшебник!

Тем временем Вертихвостов с преувеличенной пьяной четкостью выбрался из-за стола, подошел к Гордееву, склонился, стиснул локоть.

– Умм-моляю, – сказал он. – Три минуты. Поговорить, – прижал ладонью карман на рубахе. – Ты поскучаешь, Надин? – Кивнул кому-то, и бокал перед Надеждой наполнился. Он стиснул локоть сильнее и почти силой поднял Филиппа.

В кухне Вертихвостов ударил кулаком в ладонь, трижды прошелся между раковиной и холодильником, остановился перед Филиппом, звонко хлопнул себя по ляжкам и с отчаянием, неизвестно откуда взявшимся в лице и голосе, спросил:

– Что вы сделали сейчас? Вы для этого, вы для этого пришли? – На минуту спохватился. – То есть я типа рад… Препод на дне рождения… Надька млеет. А что вы сделали сейчас? Со мной что сделали – не врубаюсь! Валька мне пять сотен полгода как должен. Я его не звал! Я его за столом увидел, у меня во рту кисло стало. Под коньячок, блин!

А вы, уважаемый Филипп Юрьевич, две минутки поговорили, рюмочкой туда-сюда подвигали, и – все. То есть я уже Вальку-клеща люблю и не то что простил, а типа того, что сам прощения попрошу. М-минуту! – сказал он. – Не перебивать! У меня – рождение. Я еще наговорю. Значит, теперь Вальку любить! Значит, Вальку в убыток! А мне все по барабану, я, как дурак, радуюсь. Отлично! Но наши радости продолжаются. К Надьке Брасс три года… Замуж вышла назло мне. Мамаем стала. Ладно, думаю, все равно доберусь! Теперь приходит бесценный гость – это вы, Филипп Юрьевич, бесценный гость – и я уже счастлив, потому что Надька с вас глаз не сводит. В голове не помещается! Выходит, что этого я и хотел, только мне соображения не хватало. А тут вы – раз! – и все в моей тыковке на месте.

Рубаху на груди Вертихвостова прохватило потом, кой-где ткань прилипла к телу, и стало видно, какой он здоровенный парень.

– Филипп Юрьевич, – отчетливо и трезво сказал Сергей, – вы что, про каждого что-нибудь знаете? Вот так вот, наведете на человека чертово свое гудение, и готово – уже знаете.

– Сергей, – сказал очумевший Гордеев, – что за бред, какое гудение? – Но тут же сообразил, что это его пустота, его великая пауза и в самом деле накрыла своим прозрачным колпаком то ли все застолье, то ли одного Вертихвостова.

– Из меня, извините за выражение – прет! – проговорил Вертихвостов яростно. – Вам, понятно, все равно, а я свои подробности берегу. А что вас в кухню увел и распинаюсь тут, так это исключительно, чтобы не разорвало. Вы, кстати, не можете это как-нибудь выключить?

Дивясь себе, Филипп сосредоточился. Пауза полнилась голосами. То соединяясь в хоре, то разделяясь, они выводили что-то бессловесное, и он, ужаснувшись внезапному знанию, ощутил, что его прекрасные купола исчезнут не раньше, чем оборвется этот хоровой дивертисмент.

– Послушайте, – сказал Филипп, – мне кажется, я здесь ни при чем. То есть, почти ни при чем. Уймите вы свои откровенности! Ну, хоть пойте «В лесу родилась елочка», и, глядишь, оно от вас отстанет.

«Господи, воля твоя! – поразился Филипп, глядя на внезапно исказившееся лицо Вертихвостова. – А он ведь и в самом деле скармливает моей пустоте какой-нибудь бред!»

Вертихвостов тряхнул головой, плечи его напряглись, он зажмурился изо всех сил и вдруг вздохнул прерывисто, как человек, вырвавшийся из толкучки. В тот же миг из комнаты послышался взрыв голосов. Исход Вертихвостова из пустоты был если и не понят, то уж замечен несомненно.