Владимир Рынкевич - Пальмовые листья

– Вам надо загорать не под солнцем, а под лунными лучами,- говорил капитан.- Есть такая особенная порода людей, подверженных лунному свету. К ним относятся девушки от восемнадцати до двадцати двух, увлекающиеся поэзией. Что сейчас читают-то? Ах да! Щипачев!-это Сашка пользовался информацией, полученной от меня. - Как это там?… «Пусть твердят, что и моря мелеют,- я не верю, чтоб любовь ушла…»

– Мне очень понравилась ваша мысль о загаре под луной,- сказала девушка и посмотрела на Сашку с требовательным ожиданием.

Однако не подхватил капитан брошенный ему голубой шарик: его позвал Семаков.

– Мои друзья смотрят на меня с нетерпением,- сказал Мерцаев.- А вот и лодка. У нас планы на той стороне.

– Ты меня не понял,- сказал Иван, когда капитан вернулся к нам.- Зря ты ушел от нее.

– Почему?

– Ты, лопух, ничего не знаешь.

– Брось ты, Вань. В такой жаркий солнечный день любой нормальный человек знает, что самое необходимое- это сидеть в тенистом прохладном месте и пить ледяное пенистое пиво.

– Я знаю где! - обрадовался Иван.- Двинули. А по дороге я тебя удивлю.

Переправившись на другой берег, мы пошли лугом, и Семаков, суетливо семеня рядом с Сашкой, забегая вперед и заглядывая ему в лицо, многозначительно понижая голос, говорил:

– Ты, чудак, не знаешь, кто она такая. Вот слушай, я тебя сейчас удивлю. Сейчас ты к ней обратно побежишь. Был я недавно дежурным по академии, и вдруг по телефону какой-то девичий голосок: «Товарищ дежурный, мне нужно срочно увидеть папу…»

Семаков рассказал о встрече с этой девушкой в академии, и Мерцаев резюмировал:

– Итак: он был фронтовым капитаном, она - генеральская дочь.

– А что? - горячился Семаков.- Запросто. Она в тебя врезалась. Я усек.

– Надо обратно идти,- сказал я.

– Зачем спешить?-возразил Мерцаев.-Она мне телефончик дала.

– И ты пойдешь к ней?

– Если пригласят. Я же интеллигентный человек. V._. Сашка видел, что я начинаю кипеть от возмущения, и добродушно иронизировал.

Мы вошли в дремотно-тихий городок, разбросавший белые свои домишки среди левад по пологому склону зеленой горы, увенчанной мрачным дворцом аракчеевских времен. На пустой улице солнце высушивало обвалившиеся песчаные тележные колеи, в тени глухих заборов сонно кудахтали куры, с огородов тянулся аромат распаренной пряной зелени.

– Может быть, и женишься на ней? - продолжал я.

– Естественный шаг в жизни каждого человека.

– Она будет готовить тебе ледяной квасок по старинному рецепту, а ты, приходя со службы, будешь целовать ее в щечку, слушать радиолу и рассуждать с тестем о событиях на левом фланге Второго Белорусского?

– Прекрасно, - сказал Мерцаев.

– А что такое мещанство?

– Бросьте вы философствовать, - перебил Семаков.- Привел я вас на экскурсию.

На дощатом некрашеном заборе висела жестяная, местами поржавевшая табличка с надписью, сообщавшей, что на этом месте когда-то стоял дом, в котором родился знаменитый художник. В соседнем - уцелевшем доме помещалась пивная.

– Итак, надпись на заборе гласила,- сказал Мерцаев, когда мы сели за длинный деревянный стол с кружками пива.

– Ты лучше вспомни о счастье с белыми окнами в сад,- сказал я.- Теперь тебе это больше подходит.

– И с кремовыми шторами,- согласился капитан.

– С радиолой, которую ты будешь включать, приходя со службы.

– Чего вы завелись? - удивился Семаков.

– Не знаю, Вань, чего он ко мне пристал,- притворялся непонимающим Сашка.

Отодвинув кружку с пивом, я говорил о мещанстве, о смысле жизни, о долге, о том, что надо стремиться к самоутверждению, что надо быть по-хорошему честолюбивым.

– Вот, с этого бы ты и начинал,- сказал Мерцаев,-

Теперь все предельно ясно: тебе нужна ржавая табличка на заборе.

– Тебе она нужна больше, если ты еще не забыл, что на фронте…

– Слушай! - поспешно перебил меня Семаков. - Ты забыл одну вещь, о которой я тебе говорил.

– Я просто хотел сказать, что Сашка забыл… свой род войск.

– Род войск,- укоризненно повторил Семаков.- А вот, скажи,- что это за род войск: погоны белые, а шея красная?

Мы засмеялись и прекратили серьезный разговор.

В лагерь возвращались на закате и долго звали какую-то лодку. В лодке оказался наш друг Левка с незнакомыми девушками. Он был в любимом своем состоянии опьянения мужским успехом, и глаза его сделались особенно круглыми и голубыми, фуражка сползла на затылок, обнажив русую россыпь прически, курносый нос вздернулся особенно дерзко.

– Ты на этого капитана глаз не клади,- сказал он своей соседке.- Дядя любит другую тетю.

– Неужели вы вправду такой верный? - кокетливо спросила девушка.

– Как собака,- ответил капитан.

– Как собака на сене,- уточнил Левка.-Меня боится подпустить.

– Насчет верности не беспокойтесь,- не мог я промолчать.- Только что Сашка здесь на бережку ранил в самое сердце одну юную генеральскую дочь.

– Лидку, что ли? -потрясенно спросил Тучинский.

– Ее, - подтвердил Семаков.- Запросто.

– Ну, Саша, ты даешь,- уныло изумился Тучинский.

– Где уж нам,- ухмыльнулся Мерцаев.

Мы успели на вечернюю поверку и стояли на широкой передней линейке лицом к сосновой роще, затихшей и потемневшей, почти невидимой за фонарями, в свете которых застыл начальник лагеря - худой длинный полковник. В конце каждой поверки, когда оркестр играл «Зорю», он всегда стоял не шевелясь, отдавая нам честь. У него было особенное, подчеркнуто-уважительное отношение к офицерам-слушателям. Еще в день приезда в лагерь я с удивлением и даже с некоторой иронией наблюдал, как полковник, стоя у пыльного поворота дороги, отдавал честь автобусам, въезжающим в ворота. Теперь я понимаю его. Такого крепкого и верного мужского содружества, какое сложилось из молодых офицеров первых послевоенных лет, тем более из лучших офицеров, отобранных для учебы в академии, я больше не встречал никогда и нигде, и если мне в чем-то повезло в жизни, так это в том, что я был членом этой семьи.

Как много нас было тогда! Многого мы ожидали от себя, много обещала нам жизнь! Я был убежден, что мы- это и есть будущее. Все великое и славное, что должно было произойти, могло осуществиться только нами, только с нами.

Те годы, промчавшиеся, как мечтанье, я недавно вспомнил на южном курорте, где мыльно-зеленые волны выбрасывают на пляж сердолики и аметисты, а когда отворачиваешься от моря, то видишь мохнатые пальмы, узкие пирамидки кипарисов и бесстыдно-голые стволы эвкалиптов, ослепительно белые в изумрудно-кудрявых кронах. Здесь было много людей разных возрастов и разных общественных положений, и мне захотелось понять: кто же теперь те молодые, энергичные, обещающие, какими когда-то были мы. Я видел молодых, широкоплечих, лоснящихся загаром парней, иронически-пренебрежительно отворачивающихся от всего, что не принадлежит к их миру, где царствуют девушки в подвернутых истрепанных джинсах, где гремит органола и бас-гитара, где, по их поговорке, «без кайфа нет лайфа». Я понимаю и принимаю их девушек, их музыку и преувеличенное внимание к полутемным барам с магнитофоном и хлорвиниловыми трубками, заменившими настоящие соломинки, которыми пользовались мы. Нам тоже пришлось долго экспериментировать, пока с годами не выяснилось, что лучший вид опьянения - это спросонок нырнуть в шипящую морскую волну или в речку, на берегу которой стоят палатки военного лагеря. Правда, в этом вопросе никто не верит добрым советам, и каждый сам открывает истину, причем истина в конце концов оказывается банально одинаковой. Кстати, и музыка остается неизменной. В 1938 году пили вино и танцевали под вальс «Желтые листья» («Желтые листья в вальсе кружатся…»), в 1948 году - под вальс «Осенние листья» («Осенние листья кружат и кружат в саду, по темным аллеям я рядом с тобой иду…»), в 1958 году - под «Опавшие листья» («Листья кружатся и опадают на песок и на траву, слово любви не умирает, если оно слетело с губ…»), в 1978 году - опять под «Желтые листья» («Листья желтые над городом кружатся…»). И девушки охотно меняют потертые джинсы на вечерние платья. И не за что осуждать новое поколение, которому теперь принадлежит будущее, и не к чему торопить свою старость, осуждая все новое и проливая слезы по прошлому. Но…

Эти сегодняшние не очень любят гимнастерки и погоны. Они носят светлые трикотажные рубахи, которые лишь по недоразумению называются футболками: их хозяева, как правило, не любят футбол. На груди каждой рубашки красуется цветной рисунок, похожий на детскую переводную картинку, и надпись на чужом языке, причем не удается встретить два одинаковых рисунка, что наводит на мысль о существовании некоего правила, подобного действующему в Индии относительно сари. Надев темные очки, я украдкой рассматривал рисунки. Некоторые показались интересными. Например, «Shark» со страшной зубастой пастью или «Beata». Некоторые я тщетно пытался расшифровать: «Adidas» «Levi Strauss», к иным отнесся одобрительно: чем плоха, например, эмблема «Испания-82» или «Москва-80»? Но…