Елена Скульская - Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны

А, кстати, ведь и не плохо. Забавно даже. И на студии не вернули ему заявку, а велели прийти месяца через два за окончательным ответом. Вот так, ясно вам?

Тут серьезно следовало задуматься. Но у меня, признаться, совершенно не было времени, поджимал путеводитель, каждый день нужно было руководить отделом нашей уважаемой газеты «На краю». Писатель же, несмотря на почти одобренную заявку, собирался продолжить поиски читателей своей книги про наших мам. Я ему не особенно нужен был в эти дни, поскольку следующей в нашем списке стояла хозяйка говорящих грибят, а с ней писатель прекрасно был знаком и без меня.

Да с ней все были знакомы. Зеленые очень ее любили, носились с ней, не раз показывали ее по своему зеленому телеканалу, печатали очерки в своей газете. Но и церковь всячески восхваляла ее как образец смирения, а митрополит даже сказал в последнем обращении к пастве, что ей удалось воплотить его мечту — молиться за своих врагов и постепенно, шаг за шагом, превращать их из своих врагов в самых близких друзей. Мы с мэром были совершенно равнодушны к этой особе, но мэр все-таки просил меня хотя и сдержанно, но вежливо и уважительно отозваться о ней в путеводителе.

Один раз в жизни, еще молодым репортером, побывал я у нее в доме вместе с писателем, а больше не хотелось. Правильнее было бы назвать это жилище совсем и не ее домом, а домом говорящих грибят…

Писатель тогда вызвался написать об этом доме пространное эссе, написал, но печатать его сочинение никто не стал, писатель, как всегда, раскапризничался, разобиделся, швырнул мне свое произведение чуть ли не в лицо, и я совершенно не понимаю, для чего я сохранил несколько страниц:

…в доме у говорящих грибят всегда жарко от парникового жаркого воздуха тепличных обильных растений, завоевавших подоконники, облепивших зеленой волчанкой стекла окон, навсегда закрытых, хотя иногда, в сильный ветер, и мелькает какая-нибудь залысина воздуха и просвета в том месте, где наметанный глаз предполагает форточку.

Стены дома украшает портрет хозяйки грибят в жестяной медальонной раме. Портрет — раскрашенная фотография. Белая, в рисовой пудре кожа натерта на щеках оберткой от сигарет «Прима», которые в годы ее молодости, а она на портрете совсем девочка (после войны ей было всего восемь лет), помещались в бумажной пачке красного цвета; краска плохая, осыпалась, и, если ее наслюнить, можно накрасить щеки. Брови в сурьме, волосы, подступающие к бровям, расчесаны на прямой пробор и, кажется, а так оно и есть на самом деле, намазаны маслом. Они и до сих пор остаются жирными, иногда она пересыпает их мукой, тогда они становятся суше, и она долго вычесывает муку из волос, готовясь в гости.

Хозяйка живет разведением и продажей маленьких говорящих грибят. Опят, облепивших пень в густом лесу, — маленьких рыжих лысых собачек. Тщательность породы хозяйка обеспечивает вырождением. Двенадцать грибят живут в крохотной двухкомнатной квартире, тут же гадят, оставляя на бегу маленькие оранжевые кучки. Кучки окаменевают, и на них взбираются, как к пульту, тараканы, одергивая на себе длинные дирижерские фраки.

Вечером хозяйка включает музыку, ложится отдыхать на диван и рассматривает свой портрет, а собачки, суетясь и повизгивая, ползают по ней, облизывают, щекочут острыми лисьими язычками. Недавно хозяйка решила заказать еще один свой портрет: «Мадонна с младенцем». Мадонной была бы она сама, а младенцем — маленький говорящий гриб с бессмысленной лукавой развратной мордочкой.

Во время войны хозяйка впервые увидела такое количество собак. Стоял длинный-длинный стол. На нем всякие сладости. Всё, всё, всё: и шоколадки, и конфеты, и печенье. Детей подводили к столу. Потом впускали овчарок. Овчарки обнюхивали детей, и тех, от кого пахло шоколадом, разрывали, урча, на части. А одна маленькая девочка только в руку взяла шоколадку, не съела, овчарка ей эту руку отгрызла. Тогда эта девочка подползла к окну и выползла из него. Она падала долго-долго, упала, но не умерла. Но она не плакала, а только лаяла.

После войны ей сделали очень хороший протез, его все время меняли, совершенствовали, он, можно сказать, рос вместе с нею и становился все незаметнее и незаметнее.

После войны, когда другие покупали вещи, хозяйка подросла и завела себе овчарку. Очень скоро овчарку пристрелили соседи: собака долго умирала в снегу, оседая и тая вместе с ним, — вокруг были разбросаны ошметки окровавленной ваты, которой пытались затыкать рану, — снег.

Потом у нее был дог, а потом она полюбила таксу. Лапки таксы были похожи на рождественские подарочные носочки Санта-Клауса. Такса много болела, капризничала, и хозяйка устроилась посудомойкой в ресторан, чтобы ее прокормить. В ресторане такса бегала между столиками и подавала гостям меню. Все уважали таксу, но она все равно много болела и наконец умерла.

И тогда хозяйка стала разводить говорящих грибят…

Тут заметки писателя обрываются, но я прекрасно могу продолжить и без него. Мне совершенно ничего не стоит писать так, как он. А вот пусть он попробует писать, как я!

Она устроилась санитаркой в ветеринарную клинику города, принадлежавшую зеленым. Тайно там лечились и люди — и были очень довольны. Правда, чтобы попасть в эту ветеринарную клинику, людям приходится копить годами — такие там цены, и не всем удавалось дожить, — там собраны лучшие врачи, лучшие хирурги и лучшие диагносты города. Да подумайте сами! Как же иначе! Ведь это человек придет к врачу, все расскажет, на все пожалуется, все объяснит, — что его лечить? Он сам себя вылечит, да еще врачу назначение сделает. Не то, скажем, кошка. Молчит. Молчит и молчит. А вдруг что-то не то? А какие сложности? А с поджелудочной? Тут-то и подавай УЗИ, рентген, энцефалограмму, матку, наконец, в разрезе. Мне, например, там удалили аппендицит. Одно удовольствие!

Я ведь как туда попал? Там работал патологоанатомом мой приятель, он и устроил меня за полцены. Но с зелеными-то я, как известно, на ножах, вот они, когда узнали, и решили применить ко мне санкции. Причем тянули до последнего, я уже пошел на поправку, готовился к выписке. И вот как раз перед самой выпиской приходит с обходом главный зеленый. Говорит моему лечащему: «А эта животина почему голос не подает? Не долечили, что ли?» Врач умоляюще на меня смотрит, а я: «Ку-ку, курлы-курлы, тук-тук-тук!» Куда там! Спустили с лестницы. А патологоанатома моего выгнали, да еще и диплома лишили. Он с горя в мебельщики пошел.

Итак, хозяйка устроилась в ветеринарную клинику. Иногда ее за особую плату нанимали сиделкой к послеоперационным больным. Ей хотелось, чтобы больные любили ее, это именно она и придумала читать им вслух книги. И я, кстати, был уверен, что книгу писателя она купила с той же целью — читать животным. Правда, читать ей было тяжело. Она читала плохо, буквы расползались у нее перед глазами, будто они не могли долго стоять на одном месте, надо им было размяться.

В клинике у хозяйки было много друзей; особенно ее уважал главный врач, который был еще художником-любителем. Он все время рисовал Иисуса Христа в разных позах. Дома у него висел Иисус Христос, распятый на кресте в свободном дирижерском фраке, внизу фалды для ласточкиных раздвоений. В руке у него дирижерская палочка; ладонь пробита гвоздем, но палочка с усилием все-таки приподнимается и руководит оркестром; ноги скрещены для общего гвоздя, терновый венец наклоняется над крахмальной манишкой. Именно главный врач обещал хозяйке сделать из нее Мадонну с младенцем, хотя он и предлагал ей вместо говорящего грибенка на тоненьких желтых ножках, какие бывают только у опят, прижать к груди хотя бы боксера, со страданием, заложенным в толстых замшевых юбочных складках лица.

В конце концов главный врач пригласил ее к себе домой в гости вместе со всеми ее грибятами. Ей пришлось приходить как бы три раза: больше четырех грибят за раз ухватить было невозможно. Главный врач налил ей вина и поставил на стол вазу с виноградом.

Писатель тут же бы пустился в сравнения, мол, ягоды винограда были большими, с тонкой кожицей, прозрачные. Будто головки больных эмбрионов, в которых косточками плавают глаза, зубы, может быть, одна ушная раковина.

Такой ребенок — с головой, как надувной шарик винограда — не может жить; голова его прозрачна и мутна.

Собственно, это и не голова даже, а волдырь. Недозревший волдырь винограда.

Ну, я ведь говорил, что могу писать в точности как он, перевоплотиться в него так, что никто не узнает…

Хозяйка испугалась и говорит:

— Доктор, бугристая проказа винограда. Мы можем заразиться, это нехорошо. С кем же останутся наши детушки — кошечки и собачки?!

А доктор ее успокаивает и незаметно подсаживается ближе; им обоим лет по семьдесят, наверное, но они не знают, чем себя занять, если не любовью:

— Что вы, милая, — говорит доктор, — летят, летят надувные шары винограда на красном подносе, и никому ничего плохого не сделают, — и пододвигается к ней.