Юрий Герт - Кто если не ты

Едва поняв, кто перед ним, он отвернулся и быстро пошел прочь.

Но Шутов окликнул:

— Погоди, Клим!,,..

Клим... Не Бугров, а Клим?.. Он остановился и напряженно всмотрелся в своего давнего врага.

Расстегнутая рубашка, ворот; задравшийся торчком из-под пиджака, всклоченные волосы... Стремительность, с которой Шутов настиг его, подсказывала, что он искал этой встречи. Наверное, сторожил его где-то поблизости и теперь, по привычке опустив голову, исподлобья сверлил, его своим взглядом.

Клим невольно отодвинулся.

— Ну? — нетерпеливо, спросил он.

— Погоди,— отрывисто проговорил Шутов.— Есть разговор...

Среди ветвей, где-то неподалеку, рассыпала голосистые трели невидимая птица. Едва она замолкла, ей , ответила другая: кувыр-р-ль, кувыр-р-рль...

Шутов провел рукой по лбу, словно пытаясь что-то припомнить.

— Торопишься?..

— Да.

— Конечно, конечно... Который теперь час?..

— Часов одиннадцать.

— Вот оно что!.. Одиннадцать?.. Это кто?

Издали, со стороны психиатрического корпуса, донесся гортанный смех.

— Сумасшедшие.

— Веселый народ... Часто они так?..

Он говорил, не думая, и вряд ли понимал, что говорил — слова сами собой срывались у него с языка.

Что случилось? Зачем он Шутову? Они были врагами, всегда. И даже когда ему пересказали выступление Шутова в пятой школе, Клим думал, что тому просто захотелось вновь раздуть свою чадящую славу. Правда, в последние дни он ловил иногда на себе украдкой брошенные непонятные взгляды Шутова. Они раздражали его. И сейчас... Что ему нужно?..

Шутов похлопал себя по карманам.

— У тебя курить есть?

— Я не курю.

— Не куришь?.. Да, да... Это верно... Это верно... Это хорошо, что не куришь...

«Смеется»,— мелькнуло у Клима.

Но Шутов не смеялся. Он вытащил завалявшийся в брюках окурок, достал спички, но так и забыл про коробок, зажатый в руке.

— Каяться будешь?

— Что?..

— Каяться... Ну, ошибки признавать... Прощения просить... Завтра... будешь? — глухим, рвущимся голосом спросил Шутов.

— За что — прощения?

Клима начала возмущать эта нелепая сцена.

Шутов смотрел на него долго, испытующе, потом у него вырвался удовлетворенный вздох.

— Я так и думал,— проговорил он и чиркнул спичкой.

Короткая вспышка вырвала из темноты сломанные усмешкой губы. Нижняя была рассечена в двух местах.

— У тебя кровь,— сказал Клим с отвращением, решив, что Шутов пьян.

Тот провел по губам ладонью.

— А?.. Да... Пустяки,— он глубоко затянулся и выдохнул дым прямо в лицо Климу.— Я ведь завтра тоже выступлю.

В его голосе послышалось торжество.

— Ты?..

— Я.

— Зачем? — не меняя враждебного тона, проговорил Клим.— Мое дело — мне и отвечать.

— А ты не благородничай. Терпеть не могу в тебе этого благородства...

— А мне плевать, можешь или не можешь! И не суйся не в свое дело! ....

После всего... После всего, что было... Дойти до того, чтобы еще принимать помощь от Шутова?..

— Значит, не хочешь? — с какой-то неестественной покорностью произнес Шутов.

— Нет!

— Не хочешь?..

— Ни за что!

Вдруг Шутов рассмеялся — негромким коротким смешком — к придвинулся к Климу.

— Я выступлю. Это не для тебя, а... Спутал нас черт одной веревочкой. Всех спутал. А тебя со мной — особенно: не разорвать?.. Только раньше я сам ничего не знал про это, сегодня узнал! Не думай, что я такая сука, что я знал раньше... А завтра и ты узнаешь! Я хотел тебе сегодня сказать, да ты все равно не поверишь. И правильно — не поверишь! А почему мне верить?.. Ведь с меня все началось. Тогда, после пьесы... Если бы не я с той запиской, так ничего бы, может, и не было. Но я не знал, Клим, это я тебе как богу говорю! Потому что я подлец, но не до такой же степени, чтобы... Ладно! Завтра, Клим! Все узнаешь, все поймешь!..

Он стоял так близко, что Клим не мог видеть его глаз, и смотрел на его разбитые, в крови губы. Он хотел спросить Шутова, о какой веревочке тот говорит, но не успел. ...

— Запомни, Клим, оба мы были честные, только каждый — на свой лад... А теперь признаю: твоя взяла! Теперь — вместе... А там — будь что будет! А если мне похуже будет... А мне-то уж наверняка похуже, будет, чем тебе, Клим... Не продашь? Знаю, что не продашь! Ты не такой, чтобы продавать! А я... Я тоже, Клим. Ты меня еще не знаешь... Завтра, завтра все узнаешь, а пока... Я тебе как брат буду, больше, чем брат... Потому что... Мамонты воскресают, Клим! И мы всем свиньям покажем, что мамонты воскресают!..

Он схватил Клима за плечи, стиснул их жесткими, как железо, пальцами и тряхнул так, что у Клима клацнули зубы.

— Вот так, Клим, вот так! Мамонты воскресают!..— и канул в темноту.

Когда Клим кинулся ему вдогонку, было уже поздно. Шутов исчез так же внезапно, как и появился. Озаряя безлюдную улицу светом фар, мимо проехала машина скорой помощи.

Что случилось? Что он узнал? Почему вспомнил ту записку?.. И мамонты... На что намекал Шутов?..

Напрасно пытался он в чем-то разобраться. Бывают дни, похожие на землетрясение: каждая минута грозит новым толчком. Он устал. Он еле добрался до своего дома, и прежде, чем успел что-нибудь сообразить, — навстречу ему высыпала целая ватага ребят, и Мишка обхватил его и смял в своих объятиях, изо всех сил колотя по спине и крича:

— Жив! Сволочь, мерзавец, негодяй — жив!..

А Майя встала на цыпочки и поцеловала его в макушку.

Потом он почувствовал, что его, как полено, перебросили из рук в руки, и перед ним было уже другое лицо — Мамыкин, и тот мял и тискал его так, что хрустели кости, потом его передали ещё кому-то, и он ничего не понимал и не отбивался.

24

Клим растерялся.

Он никого не ждал.

Он ощущал себя осколком метеора, брошенного в холодную, мертвую пустоту вселенной. Это было и там, в степи, это было и тогда, когда он подходил к своему дому.

И вот — пустота кончилась.

Ребята забили всю комнату, они сгрудились вокруг Клима, они толкали, хлопали, щипали, смеялись, оглушали вопросами, перебивая друг друга, и все хотели заглянуть в его недоуменные, растерянные, обрадованные глаза. Он плохо думал о них — и теперь ему было тепло и сладко от блаженного чувства стыда.

Мишка, счастливо разулыбив рот, уже в третий раз принимался объяснять, как, забравшись вместе с Мамыкиным на чердак, он не нашел в потаенном углу пистолета...

— Вот и-и-дол! — возмущенно гудел Пашка Ипатов, ухватив Мишку за оттопыренное ухо и раскачивая его голову наподобие китайского болванчика.

— Сам ты идол! — смеясь, орал Мишка, выдирая из Пашкиных пальцев багровое ухо.— Скажи спасибо, что я ошибся!

— Вот тебе какое спасибо! — Наташа Казакова крепко шлепнула Мишку по спине и обратилась к Климу: — Настоящий псих! Прибежал и вопит: «Бугров застрелился!»

Все снова покатывались, вспоминая вытаращенные Мишкины глаза, и Клим смеялся, и Мишка смеялся тоже, но оба они старались не встречаться взглядами, потому что Мишка понимал: пистолета все-таки на месте не оказалось, и он не так уж ошибся, не так уж ошибся... И Клим знал, что Мишка кое о чем догадывается, а ему не хотелось, чтобы Мишка догадался... Особенно теперь, когда все кончилось!

Всё кончилось... Все разрешилось, все стало на свое место — и правда торжествует! Сообщить об этом и пришли ребята!

Он усмехнулся про себя, подумав о Кире. Его удивило только, почему с ребятами нет Игоря.

— Не знаю,— ответила ему Майя и, отвернувшись, начала тщательно заплетать распустившуюся косу.

Что-то в ее тоне насторожило Клима, но на пороге появился Николай Николаевич. Он был в своей пижаме в зеленую полоску, и его бледное лицо альбиноса с белыми бровями и веками без ресниц отливало зловеще-зеленоватым цветом.

Он сдержанно улыбнулся, обнажая высокие розовые десны, и попросил Клима зайти к нему, когда гости — он выделил это слово — разойдутся.

Клим покорно вытерпел поцелуй Надежды Ивановны и был ей благодарен за то, что на этот раз она ограничилась лишь одним восклицанием: «Воскрес!»

А когда она поставила, на стол корзиночку с хлебом и кастрюльку, полную молока, он объявил, что она — гений.

После того, как от буханки не осталось даже крошек, а кастрюлька, пущенная по кругу, опустела, Клим потребовал, чтобы ему рассказали все подробно.

Он сидел на сундуке в излюбленной позе — упершись в крышку каблуком, обхватив руками колено и прижавшись к нему подбородком — сидел и слушал, хмуря широкий, нависший над глазами лоб. Слушал Мамыкина, который говорил, с трудом подыскивая слова, слушал Витьку Лихачева, который не мог сдержать возбуждения и ежеминутно прерывал Лешку, слушал Раечку Карасик, не умевшую молчать, когда говорят другие, и Лапочкина. Слушал всех, и мало-помалу в глазах Клима туманился и гас блеск, к нему возвращалось чувство усталости и горечи.