Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

– Нет, я свой чемодан купил совсем недавно, в середине пятидесятых.

Он немного поразмыслил, отключившись с открытыми глазами.

– Наверное, последний. Какого он был цвета?

– Зеленый холст, красное дерево, медная отделка.

– Ну да, – сказал, медленно шевельнувшись. – Думаю, это был последний, что мы продали. Тогда все отправлялись на Амазонку, и у нас их было – выше крыши. Большие, маленькие, всякие.

– И ни одного не осталось? – спросил я. – Если у вас есть свой, нужного мне размера, я был бы рад поменяться с вами и доплатить разницу.

– Ни одного. Это вещь из прежнего времени. Сейчас мир изменился. Никто не думает о термитах. Эти чемоданы никому не нужны.

– Мне нужен.

– Что вы волнуетесь?

– Я волнуюсь, что термиты все сгрызут.

– У меня нет такого чемодана. Мир стал другим.

– Только не я. Я не другой. Я не изменился.

– Нет? – спросил он.

– Нет.

– Почему?

– Не могу, – сказал я. – Не могу их оставить.

– Кого?

– Всех, с кем расстался.

– Ну, если вам доставляет удовольствие так думать… – сказал он. – Но факт остается фактом. Антитермитные чемоданы сняты с производства. Вы не найдете такого чемодана во всем мире!

Мне удалось отыскать свет в каждом темном закоулке прошедших восьмидесяти лет. Но, услышав вдруг, что никто больше не делает чемоданов, надежно защищающих рукопись от термитов, что никому они не нужны, что о них не помнят или не знают, я подумал, что всему пришел конец.

Каким совершенно естественным, ожидаемым, а при определенных обстоятельствах даже восхитительным делом представлялось в дни моей молодости приобретение такого чемодана! Теперь же, если верить этому астроному, никто и не думает о термитах. Разве в мире стало хоть одним термитом меньше, чем было когда-то? Напротив, популяция термитов выросла, вероятно, не на один триллион, и все же никто не думает о производстве антитермитных чемоданов.

Дело обстоит так, словно бы все термиты оказались каким-то образом искоренены, а они, однако же, пребывают и здравствуют повсюду. Если президент Франции уронит бриошь с подноса со своим завтраком, то термиты Елисейского дворца явятся, чтобы завладеть ею, устремляясь к пиршеству по потайным ходам под паркетом и узорчатым шелком.

И это отнюдь не особенность Франции. Термиты, если того пожелают, могут пуститься в пляс на столе в Овальном кабинете или устроиться вздремнуть в горностаевых мантиях королевы Елизаветы. Они могут проникать повсюду – ведь они такие маленькие, что никто не утруждается их убивать. Я не одержим термитами (я вообще ничем не одержим), но просто когда у вас есть что-то важное, вы убираете это подальше от термитов, разве нет?

В половине случаев, когда нам кажется, будто что-то меняется к лучшему, на самом деле оно меняется к худшему. Великолепие какого-нибудь достижения неверно воспринимается последующими поколениями единственно из-за количественного прогресса. Например, полет Линдберга был поистине велик. Один бесстрашный человек совершил то, чего никто до него не совершал, добился успеха там, где щедро подпитываемые синдикаты с многомоторными самолетами и гораздо большими возможностями пошли на попятную. С одним-единственным двигателем, на маленьком, но великолепно сконструированном самолете, он сделал то, что они могли только планировать. И дело не столько в том, что он перелетел через Атлантику, сколько в том, что сделал он это в одиночку.

А теперь он почти забыт – ведь изо дня в день такой трансатлантический перелет за несколько часов совершает «Конкорд», меж тем как его пассажиры посиживают в тишине над своим шампанским и икрой. Не лучше ли быть Линдбергом, мучающимся бессонными темными ночами над Атлантикой, чем магнатом в шелковом галстуке, путешествующим быстрее скорости звука и даже не задумывающимся об этом?

Мир оставляет позади все то, что исполнено величия, все то, к чему он привязан. Когда старые привязанности забываются, рождаются новые, которые затем тоже будут оставлены. В этой поспешной и трусливой гонке нет места преданности, не ценится постоянство, а любовь вознаграждается лишь забвением. Это не по мне. По-видимому, на свете остается только один антитермитный чемодан, и он принадлежит мне, но, к несчастью, недостаточно велик, чтобы вместить все, чем полнится мое сердце.

Так что, как видишь, я теперь пишу на обороте каждой страницы, продвигаясь от конца к началу. У меня от этого голова идет кругом, потому что я чувствую, будто обладаю машиной времени. Если бы только это было так! Я бы отправился на ней обратно в чудесный июньский вечер и дождался бы появления двух джентльменов, соскочивших с подножки вагона мистера Эдгара. Когда бы они пошли через лес, я всадил бы из винчестера по пуле в мозги каждому из них, а потом скатил бы их тела по склону холма в болото. А потом поспешил бы домой к обеду, не в состоянии ничего рассказать, слишком потрясенный, чтобы говорить.

Чемодан мой поистине прекрасен. Таких больше не делают, а если бы даже и делали, то не смогли бы их искусственно состарить до соответствия отблеску перенесенных страданий, или добиться того, чтобы они знали, где бывал и что содержал он, или обучить их шестидесяти годам абсолютного неодушевленного терпения. Правда, он мог видеть одно только небо, лежа на полке у окна. Но он мог пролежать на той полке двадцать лет и стать магистром по определению нюансов облаков, или тишины и темноты тех лет, что были проведены им в ящике, или сквозняков, гуляющих по прохладному кафелю, когда он ночевал на полу.

Ты был моим маленьким союзником, всегда настороже – взбегал в гору, чтобы передать мне предупреждение от парикмахера, прислушивался к шагам у двери. Хотя сейчас, когда я это пишу, ты еще ребенок, уверен, что раннее твое понимание подобных вещей со временем усовершенствуется. Не найдется в мире такого оружия, которым бы ты не смог быстро и с легкостью воспользоваться. Ты уже научился, как передвигаться в ночи, не производя ни звука, как появляться нежданно, как никогда не давать застать себя врасплох.

Не представляю себе, как можно не преподавать ребенку таких уроков, но должен умолять тебя о прощении не только за то, что они стали столь ранним бременем, но и за то, что ты все это знаешь лишь потому, что знаешь меня. Надеюсь, что, если настанет такое время, то, чему я тебя обучил, спасет тебе жизнь – и ты обнимешь воспоминание обо мне, как я обнимаю свое представление о тебе, взрослом.

Золото пребывает в воде, где ему и положено находиться, – в воде текущей, в воде растворяющей, в вечной коллизии кислорода и брызг, в прохладном облаке, размывающем камни и понятие времени.

Оно покоится за клокотанием пены, в целости и сохранности. Размах потока и сила обратного течения не могут его унести, а река никогда не пересохнет – по той простой причине, что ее притоки раскинулись по огромной зеленой территории. Те части самолета, что могли быть увлечены потоком, унеслись вместе с ним много лет назад, чтобы никогда больше не появиться или, если все же появятся, лишь озадачить любого, кому случится наткнуться на них.

Я возвращался туда несколько раз и по ночам соскальзывал в реку. Телескопическим алюминиевым щупом я обследовал область рядом с обратным течением и обнаружил фюзеляж, который лишился крыльев, и хвост. Вес золота и моторов удерживает самолет на том месте, где он лежит.

Если хочешь, можешь его забрать. Поскольку я обещал Марлиз никогда тебе об этом не рассказывать и поскольку эти мемуары могут попасть в чужие руки, я не укажу точно, где находится золото. Не смею нарушить свое обещание. А знания того, что оно лежит у подножия водопада, все равно недостаточно, поскольку я присочинил кое-что в своем описании, дабы сохранить подлинное место в тайне. В Бразилии это или в какой-то другой стране? Действительно ли это водопад? Держи свой разум открытым и думай о моем рассказе как о шифровке.

Между прочим, Фунио, ты помнишь, где мы с тобой видели уток? Мы ели что-то такое, что мама не разрешала нам есть дома или в ее присутствии, и это было нашим секретом. С тех пор мы несколько раз о нем вспоминали. Я в тот день принес воздушный пистолет и дал тебе из него пострелять. И сам случай, и то, где он имел место, запечатлелись в твоем сознании, и я неоднократно убеждался, что ты все прекрасно помнишь.

Вот и все. Передача имущества завершена. На самом деле все это совсем не так странно: богатые люди часто преподносят своим детям подобные сюрпризы, только вместо золота под водой дар обычно предстает в виде номера счета в каком-нибудь банке Цюриха. Если бы агентам фискальных служб было это под силу, они, наверное, обернулись бы мухами на стенах детских или лягушками, прячущимися в камнях у ручьев, где плещется форель, когда отцы сообщают своим сыновьям и дочерям упомянутые номера, сопровождая это ритуалами, которые, неведомые детям, запечатлевают в их памяти код, словно раскаленное клеймо, опускающееся в воск. У половины из тех, кого я знал в Гарварде, имелись такие счета, но тогда все было по-другому, тогда там по-истине все – за исключением меня – были богаты.