Елена Катишонок - Свет в окне

Прием авторского описания: Ирэн – только косвенно, ни одного внутреннего монолога! Ни разу, нигде. Что она по-настоящему думает и как? Остальные написаны гораздо более свободно, даже второстепенные; но не она.

Никем не развеянный миф о беззащитности Ирэн. Обаятельная хищница.

Возможно ли, что «Vendimia» – символ? Урожай винограда = созревшие плоды = итог жизни Сомса, то есть Флер. Поэтому «Vendimia» = двойник Флер (якобы). Все, что недосказано в «Серебряной ложке», составило «Лебединую песню».

По аналогии, картина Флер наз. «Запретный плод» (!)

И «Vendimia» (= Флер) убивает Сомса!

Две хищницы: Ирэн и Флер. Ирэн сильнее, что она и доказывает, со всей очаровательной беспомощностью увозя влюбленного сына от Флер.

Безотказное оружие страдающей матери: нежный шантаж.

Одиннадцать карточек, выпавшие из портфеля неизвестного человека, пролежали в кармане Карлушкиного пиджака с того рокового дня.

Лейтенанта, составлявшего протокол, он в милиции не застал. Вместо него за столом сидел пожилой старшина. При виде Карла он неохотно отодвинул «Огонек», раскрытый на кроссворде, и поднял голову.

– Помню, – настороженно сказал он, выслушав Карла. – Следствие ведется в установленном порядке.

– Следствие?..

– Ну да. Техника безопасности не соблюдалась. Должны были поставить леса, во избежание.

Старшина искоса глянул на кроссворд, потом снова на Карла:

– А вы кто будете?

Подумав, неохотно достал папку, откуда извлек протокол и просмотрел бегло, обращаясь то ли к бумагам, то ли к собеседнику:

– Потому что, если рамы менять, то считается как капитальный, а стало быть, соблюдать надо. Иначе что же это получается? – Человек требовательно посмотрел на Карла и продолжал: – Где-то должен быть акт осмотра, вот… – Он что-то перекатывал во рту. На столе, рядом с сигаретами, лежало несколько «тузиков». Потянулся было к пачке, потом с досадой отодвинул.

– Курить бросаю, – пояснил хмуро. – Жена достала, как не знаю кто. Сует в карман ириски, а у меня от этих ирисок зубы болят…

Захлопнул папку.

– В общем, передали в прокуратуру. Вас как свидетеля вызовут. Или не вызовут. Хотите что-то добавить?

Пришлось рассказать, как подобрал выпавшие карточки, как они остались в кармане пиджака, который не носил, и как случайно наткнулся…

– Это к ним, в прокуратуру, – махнул старшина рукой. – У него в портфеле карточек этих штук, наверно, сорок было, если не больше.

Узнав про командировку, милиционер снисходительно объяснил, что «там не горит, тянуться эта бодяга будет долго, а уж карточки вовсе никому не интересны». Помолчав, добавил: «Теперь-то». И потянулся за «Огоньком».

– Не сходится? – посочувствовал Карл.

– Ну! Вот, «семь» по горизонтали: «Древнеримская катапульта», пять букв. Что бы это?..

– Какая первая буква?

– В том-то и дело, что нету. Вот если отгадать «четыре» по вертикали, то последняя буква как раз для этой… древнеримской.

– А по вертикали что?

– Да тоже не знаю!

Старшина решительно вытряхнул сигарету и протянул пачку Карлу: «Кури». Вдохнул с наслаждением дым и пробормотал скороговоркой:

– «Передача и прием звука на расстоянии»; что это за хреновина? Пять букв.

– Радио.

– А? Я выключил, там концерт по заявкам.

– Попробуйте вписать: «радио». Пять букв.

Милиционер недоверчиво посмотрел на Карла, потом хлопнул ладонью по колену:

– Нну! Точно!.. А я-то…

Прикусил сигарету и, щурясь сквозь дым, вписал.

– Тогда в этой древнеримской, как ее, первая буква «о», – задумчиво протянул он, и Карл счел за лучшее попрощаться.

Подойдя к двери, остановился.

Старшина обрадованно поднял голову:

– Вспомнил?

– Катапульту? Нет. Скажите, а родные у него остались? Я мог бы им передать… ну, карточки.

Вот так приходят с улицы и заявляют, насупился старшина, однако быстро сообразил, что заявлять мужик ничего не заявляет, а пришел сам, хотя мог сто раз выкинуть этот мусор. На кой ляд, спрашивается, кому-то эти картонки нужны? А если вдруг в прокуратуре спохватятся, так он самый свидетель и есть, с него и спросят.

Он не успел убрать папку, поэтому найти адрес жены погибшего было делом одной минуты.

– Жена бывшая, фамилия у ней другая: Дуган, а когда в браке состояли, так она тоже была Присуха, как он. С такой фамилией жить, знаешь… Учителю тем более.

Карл стоял, оглушенный. Записал адрес и телефон, пробормотал «спасибо» и вышел.

Он смутно припомнил доцента Присуху по далекому безмятежному времени, когда встречал Настю вечерами после лекций, однако теперь все перепуталось: вполне вероятно, что помнилась только фамилия, а силуэт человека с бородкой и потрепанным портфелем, которому гардеробщица несла столь же потрепанное пальто, принадлежал не Присухе, а кому-то другому. Однако силуэт маячил, хотя далекую эту картинку властно заслоняла недавняя, с лежащим на тротуаре пострадавшим, а был ли он доцентом Присухой, и тот ли самый портфель он, Карлушка, поднял с земли, не имело значения.

Или казалось, что не имеет значения, потому что одно дело быть свидетелем несчастного случая, происшедшего с кем-то неизвестным, и другое, если этот «кто-то» тебе знаком, хотя бы только опосредствованно. В пору своего студенчества Настя часто упоминала научного руководителя, часто и по-разному: то с восхищением («он настоящий подвижник»), то раздраженно («к мелочам цепляется»), то иронически. Были моменты, когда слова «научный руководитель» звучали укоризненно, с прямым намеком на то, что Карлу тоже нужно позаботиться о научной карьере («сегодня он доцент, завтра профессор»), а в напряженных паузах громко звучал упрек инженеру – даже не старшему! – Лункансу. Вот и все, что он помнил о доценте Присухе, который не вызывал в нем ничего, кроме легкой заочной неприязни.

Теперь предстоял еще один абсурд – встреча с его женой; по лицу старшины Карлу стало ясно, что карточки скорее всего окажутся в мусорной корзине. Но жена – после командировки.

С этим решением и со странным ощущением недовольства собой он и уехал на следующее утро.

Командировка неожиданно оказалась очень удачной. Опытный завод полупроводников, везде фигурирующий как номерной «почтовый ящик», разработал крохотный транзистор. Задачей Карла было детально ознакомиться с техническими характеристиками и составить отчет, однако намного интересней было прикинуть, подойдет ли эта штука для новой модели приемника, над которой он работал. Рассчитал схему: новый транзистор подходил идеально. Давно такой продуктивной командировки не случалось, и свободного времени осталось предостаточно.

Всякий раз, приезжая, останавливался в одной и той же гостинице, и все-таки не мог привыкнуть к процедуре выписки: «Сдайте номер». Коридорная – или кто она там, администратор? – царственной поступью входит в комнату, чтобы проверить, не похитил ли командировочный Лунканс пробку от графина или пыльную стеклянную вазу. Пересчитывает кривые занозистые вешалки в шкафу, проверяет ящики письменного стола, после чего подходит к кровати и властно откидывает одеяло: действо особенно неприятное, напомнившее давний эпизод в другой гостинице и в другом городе…

Они с Аликом Штрумелем нетерпеливо перетаптывались у столика коридорной с ключом, отягощенным захватанной деревяшкой, и посматривали на часы: поезд ждать не станет. Та стояла в полуоткрытой двери одного из номеров и гневно выговаривала кому-то: «А вам должно быть стыдно, очень стыдно!». Из комнаты доносились приглушенные голоса, затем почти выбежали двое – у девушки горело лицо, ее спутник смотрел прямо перед собой, – и бросились к лестнице. Коридорная подошла к столику, выдвинула ящик и бросила внутрь трешку. Невозмутимо забрала у Штрумеля ключ и повесила на гвоздик.

Выписался из гостиницы, съездил в Москву, погулял по городу – шумному, горячему, пыльному. Воспоминания о двух поездках «на болото», к Настиным родителям, изрядно стерлись, зато отчетливо виделся жизнерадостный транспарант про какао; интересно, обновили его или сняли?

Абсурдное место тот «поселок городского типа», где с трудом отыщется какао, зато все больше людей начинают день отнюдь не с него… Да разве только там?

Любопытно, кстати, как Настины родители отнеслись к ее новому браку? Хотя настоящего интереса он не испытывал, а мысль о родителях снова навела на Лизу. Нужно написать Лизе – узнать хоть что-то о сыне; может быть, сообщит адрес?..

И сквозь все, чем жил последнюю неделю, просверливалось смутное, непонятное раздражение, неудобное, как заусенец.

Поезд подошел к перрону. После громоздкой и переполненной Москвы даже вокзальный шум показался домашним уютным гомоном. Матери не застал – хороший знак – и поехал домой.