Михаил Сергеев - Последний мужчина

Есть нечто жуткое в своей величественности, объединяющее нас где-то там, в незримой высоте, куда «особи» пути нет. В непостигаемых разумом просторах невидимого, но живого. Что, обнимая, соединяя, и делает нас творением. Именно потому мы частичка всего и каждого на планете, всюду и рядом. Не только людей со всем многоголосием природы, с её слезами, но и скал. Ибо, если живо невидимое, не смеет никто сказать, что и камни мертвы.

А «Первый концерт» Чайковского — гимн той незримой высоте, вечно звучащий в человеке. Тому, что прощает тебя, не требуя согласия. Прощает и равнодушно смотрящего на солёные слёзы, и в глаза смерти у вязанки хвороста, и сжимающего с трепетом награду. Гимн тому, что узнавал в каждой травинке Лев Толстой, боясь наступить на неё. От чего в ужасе, заходясь криком в непонимании, отшатнулся Достоевский. И во что плюют многие известные миру имена. Не только ушедшие.

Так кто же ты, человек?

Я обвиняю и выношу приговор: не видел я тебя на земле! Лишь слышал о подобном.

Соберись с духом особь, обними камни, и боль придёт. Пойми наконец, кто ты!»

Статья была подписана странным именем: «Звенислов Ольхонский».

«Чертовщина какая-то! И кто этот Звенислов? Ольхой, Ольхон… по-моему, остров на Байкале. — Богданов отложил газету. — А написано-то ничего… Надо бы узнать, как попала статья в номер», — решил секретарь и вдруг услышал:

— Ну, что, готовы? — вчерашняя знакомая, точно как давеча, ворвалась в кабинет. Как ни готовился к предстоящей встрече Юрий Николаевич, тяжёлого вздоха избежать не удалось.

— Вижу, чем-то недовольны? — усмехнувшись, дама вопросительно смотрела на него. — Но причина-то не в рукописи… В чём-то другом, — уверенно заключила она.

— Мы, кажется, договаривались на обед, — недовольно буркнул Богданов, пытаясь перехватить инициативу. Беспардонного напора он не выносил. Но и хозяином себя не чувствовал. Какая-то зависимость от ситуации, от странной женщины не могла быть объяснена лишь одним желанием приобрести сокровище. Мешалось что-то другое. И это другое было в нём самом, зависело уже от него и не давало быть твёрдым. Две зависимости коварно разрушали то, что и пытался скрыть Юрий Николаевич, — свою уверенность. И хотя интуиция подсказывала идти не таким путём, желание обладать упрямо оттаскивало его назад.

— Кто будет проводить экспертизу? — Дама взглянула на человека в зелёном галстуке, сидящего напротив, и ухмыльнулась. — Поклонник дальневосточной икры?

Тот кивнул.

— Это господин Лесовой. И поклонник он совершенно другого. Пройдите в соседний кабинет. Там помощники… и оборудование, — устало произнёс секретарь.

Прошло около получаса. Оба зашли одновременно.

— Все в порядке, Юрий Николаевич. Подлинник. Я покину вас… тороплюсь.

Зелёный галстук исчез.

— Давайте к делу, — сухо сказала женщина, присаживаясь. — Теперь вам ясно, что я работаю честно. Как моё условие? Согласны?

— Понимаете… — начал он, подбирая слова для объяснения задуманного.

— Согласны? Или нет? — оборвала его посетительница.

— Согласен! — не выдержал Богданов. — Но только на звонок. И только то, что я попрошу Сапронова не печатать! Ничего больше! Ничего! Никаких дополнений!

— Что вы так кричите? — голос женщины стал мягким. — Никаких дополнений не будет. Они никому не нужны. Ни мне, ни вам, как я убедилась.

— Книгу, — выдавил Богданов.

Та протянула ему рукопись, одновременно доставая телефон из сумки.

— Вот, кнопка вызова на дисплее. Динамик включён, можете оставить на столе. И побыстрее!

«Как же, бегу и падаю», — Юрий Николаевич не торопясь встал, завернул ветхие страницы в целлофан и запер в сейф. Затем повернулся и сквозь зубы процедил:

— План. План места библиотеки.

— Нет, дорогой. После разговора. Звони! — перейдя на «ты», вызывающе потребовала дама.

Юрий Николаевич спокойно прикоснулся к цветному экрану. «Би-и-ип, би-и-ип, би-и-ип», — разнеслось по кабинету.

— Не берут, — секретарь поднял глаза на женщину. — Я свои условия выполняю… — И облегчённо вздохнул.

— А я со вчерашнего вечера в вас не сомневаюсь, — откровенно искусственно улыбнулась та.

— Да… не берут же… — ехидно парировал он.

— А мы подождём, — улыбка не сходила с лица посетительницы. — Заливная рыба всегда находит своего клиента.

Богданов удивлённо поднял брови.

— Сапронов у телефона, — вдруг отозвался динамик. Секретарь вздрогнул.

— Геннадий Константинович?! — почти выкрикнул он. — Вы ли?!

— Да, Юрий Николаевич… что-то случилось?

— Падайте назад! Юрий Николаевич! — услышал он, видя бежавшего к нему через весь ресторан Сергея.

Нитроглицерин лежал в правом кармане пиджака. Мужчина согнул руку… темнеющая у ног за краем какого-то уступа бездна стала проваливаться, убегая вниз. Больно ударившись спиной, он потерял сознание.

Когда «скорая» привела Богданова в чувство, первое, что увидел он, был распахнутый сейф.

— Я сама! Сама! — старуха дрожащей рукой поднесла свечу к кофте. Та вспыхнула.

— Сними же! Сними её! — заорал парень с телеги, бросившись к ней. Но руки его провалились в пустоту.

— Так надо, — прошептал вдруг самый знакомый голос. — Только так, родной. Беги, тебя ждут. Они споткнулись на тебе. Всё будет хорошо. Всё хорошо… — услышал он из исчезающего видения.

— …Ваша мама пошла на поправку… Прямо чудо какое-то! — Медсестра доброжелательно улыбалась. — А знаете, такое случается… и доктора не знают почему.

Счастье. Больше ничего не присутствовало здесь. «Странно, — подумала Слава, — оно такого же яркого цвета, как и всё в кабинете. Почему я не замечала этого раньше?» Счастье, наполняя её саму, передавалось и маленькому человечку, который ещё не научился удивляться миру, но которому другой, привыкший к этому, отдавал частицу себя прямо сейчас, в эти мгновения.

— Я знаю, у тебя будет сын. — Мужчина встал из-за стола и быстрым шагом направился к ней. — Я так хотел и так ждал этого! Прости, что не говорил раньше. Но я буду повторять эти слова всю жизнь… и может… ты когда-нибудь простишь меня… Только не уставай слушать…

— Но откуда? Ещё никто не знает! Я сама… только что… два часа назад…

— Я видел его. Не спрашивай, где и с кем… Но всё будет теперь хорошо. Верь мне.

Самая счастливая женщина на свете закрыла лицо ладонями. Плечи задрожали, и тёплая щека мужчины смешала слёзы двух сердец. И уже никто и никогда в мире не смог бы отличить их от океана других слез.

Смотритель кладбища стоял в недоумении. Посреди ровной, словно кем-то выстриженной травы, в двух шагах от аллеи, цвели маки. Ни могильной плиты, ни трещины на ней не было и в помине. А между клёном и могучим дубом появилась плакучая ива. Длинные ветви, то склоняясь до самой земли, то поднимаясь, раскачивались в такт играющему ветру, касаясь поочередно стоявших на страже её покоя великана и молодости.

— Какое удивительное зрелище! — услышал он вдруг за спиной. — Ведь художник многое может прочесть… если… он неизвестен.

На аллее стоял незнакомый мужчина. Плащ в пол и высокая тулья шляпы с широкими полями что-то напомнили смотрителю.

— Вы уверены, что видите то же, что и я? — Он с удивлением поднял брови.

— Конечно! — Незнакомец улыбнулся.

— Тогда скажите, — служитель перевел взгляд на маки, — скажите, как вы стираете воспоминания? Ведь нужно как-то жить дальше? Ведь нужно же?

— О, я вам помогу. Положите их на страницы, сделайте кораблики и отпустите в море. В его слёзы. Нужно лишь, чтобы море начало наступать, и тогда поймёте — они такие же солёные, как и ваши. Их просто больше.

— Но ведь кто-то может прийти за ними?

— За слезами… уже нет. А за корабликами… только дети. Но это не страшно… Напротив…

— Ну да… А вы… — смотритель обернулся. Позади никого не было.

— Хельма, откуда ты? Тебя ведь…

— Ты обязательно должен досмотреть концовку! Вспомни, красный зонт!

— Да, да, — прошептал мужчина. — Я знаю.

«…А самые крупные капли дождя отчаянно и громко ударяли по листьям, дрожащим на тонких ветках. И те, отзываясь жалобным стоном, словно слыша томящие звуки двенадцати терцин, умирали, видя приближение осени. Осени жизни. Вдруг один из них, по имени Сергей, сорвавшись, упал прямо на клавиатуру, но не на ту, где место листьям вдохновения, удивлению человеческому, а на льстивую, чёрно-горбатую линию клавиш другого музыканта, хозяина и чародея замка двойников и обманщиков. Клавиш, что исторгают сладостную музыку снов обители фраков и бабочек, усыпляя человека. Чтоб не слышал он звуков подступающего времени буйства. Невидимого, но отторгаемого людьми прежде. Времени кошмара, приближающего смерть. Когда клавиши намокнут и станут красными. И листик тот, залипнув на них, не давал звукам продолжить свой путь, повторяя и повторяя собственное имя. Отодвигал сроки и умирал. Долго и мучительно, принимая боль и стон человеческий. Забирая их у людей».