Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

– Да, я заметил, это очень раздражает.

– Просто сохраняйте такое же расположение пальцев на ладах при перемещении по грифу, и все станет гораздо проще. – Он выпрямился и добавил: – Хорошего музыканта сразу видно, потому что кажется, что руки у него совсем не двигаются, а музыка возникает, словно по волшебству. Если будете делать как я говорю, вам почти не придется передвигать руку. Только пальцы. И так легче – инструмент не соскальзывает. Это вечная беда у мандолин с закругленной спинкой. Я часто думал о том, чтобы достать португальскую, с плоской спинкой. Но так и не собрался.

– Похоже, вы здорово разбираетесь в этом.

– Так, приходится. Почти всю жизнь я был профессиональным мандолинистом. Могу сказать, что вы будете хорошо играть.

– Сыграйте что-нибудь, – попросил мальчик, протягивая мандолину и плектр.

Старик порылся в кармане пиджака, достал пластинку и сказал:

– Я всегда пользуюсь своим. Не обижайтесь.

Он принял мандолину, устроил ее у себя на поясе, взял на пробу аккорд и начал играть «Сицилиано» из Большой сонаты соль-мажор Гуммеля. Яннис вытаращил глаза от удивления, когда старик вдруг остановился, перевернул мандолину, внимательно осмотрел ее, словно не веря себе, и воскликнул:

– Мадонна Мария, это же Антония!

– Откуда вы знаете? – удивленно и в то же время с подозрением спросил Яннис. – То есть, вы же не можете знать, что это – Антония, так ведь? Вы ее раньше видели?

– Где ты ее нашел? Кто ее тебе дал? Откуда ты знаешь, что ее зовут Антония?

– Я выкопал ее вон из той ямы, – сказал Яннис, указывая на раскрытый тайник посреди развалин. – Бабушка рассказала мне, что она там, и она ее так называла, поэтому и я ее так зову. Вообще-то бабушка и маму мою назвала Антонией, потому что она, когда была маленькой, курлыкала, как мандолина.

– А бабушка твоя – кирья Пелагия, дочь доктора Янниса?

– Это я Яннис. Меня назвали в честь него.

Старик присел на стену рядом с мальчиком, не выпуская из рук мандолину и вытирая платком со лба пот. Он выглядел очень встревоженным. Яннис заметил у него шрам поперек щеки, слегка прикрытый клочковатой седой бородой. Старик вдруг спросил:

– Когда ты нашел мандолину, четырех струн на ней не было?

– Да.

– А знаешь, где они?

– Нет.

В глазах старика промелькнул огонек, и он постучал себя по груди.

– Они вот здесь. Доктор Яннис залатал ими мои ребра, а я их так и не вынул. Я был к тому же нашпигован пулями, и доктор их вытащил. Что ты об этом думаешь?

На мальчика это произвело сильное впечатление. Глаза у него расширились. Не желая, чтобы его превзошли, он заявил:

– А у нас вон там есть настоящий скелет.

– О, я знаю. Потому и приехал. Это Карло Гуэрсио. Он был самым большим человеком на свете. И он спас мне жизнь. Он закрыл меня собой на расстреле.

Теперь мальчик был не просто впечатлен, а совершенно ошарашен: человек со струнами от мандолины в ребрах, человек, который был на расстреле и который лично знаком с хозяином скелета! Это почище, чем быть знакомым Спиро.

– Скажи мне, юноша, что – твоя бабушка жива? Она счастлива?

– Она плачет иногда, с тех пор как мы выкопали из ямы Антонию и все другие штуковины. Колени у нее плохо гнутся, и руки дрожат.

– А как твой дедушка? Он здоров?

Казалось, мальчик озадачен. Он нахмурился и спросил:

– Какой дедушка?

– Я говорю не о папином отце. Я имею в виду мужа кирьи Пелагии. – Старик снова вытер со лба пот. Он выглядел еще более взволнованным.

Мальчик пожал плечами.

– Его нет. Я никогда и не слышал, что он у нее был. У меня был прадедушка.

– Да, я знаю, это был доктор Яннис. Так ты говоришь, что у кирьи Пелагии нет мужа? И у тебя нет дедушки?

– Ну, наверное, должен быть, но я никогда о нем не слышал. У меня есть только папин папа, но он полуживой. Такой неполный дедушка.

Старик поднялся. Он огляделся вокруг и сказал:

– Это было красивое место. Здесь прошли лучшие годы моей жизни. И знаешь что? Когда-то я собирался жениться на твоей бабушке. Думаю, пора нам снова повидаться. Кстати, эта мандолина была моей, но я слышал, как ты играешь, и хочу, чтобы ты оставил ее себе. Я отказываюсь от своих прав на нее.

Когда они вдвоем спускались с холма, Яннис сказал:

– Самый большой человек на свете – Велисарий.

– Porco dio, так он тоже еще жив?

Яннис споткнулся.

– Но раз вы тот, кто играл на мандолине и собирался жениться на бабушке, значит, вы… привидение?

Щедрое осеннее солнце ненадолго выглянуло из-за облаков над Ликзури, и старик приостановился в раздумье.

Хотя Антонио Корелли было за семьдесят, он вновь ощутил достаточно юношеской живости в своих старых членах. Он увернулся от запущенной чугунной сковородки и вздрогнул, когда она разнесла окно позади него.

– Sporcaccione! Figlio d'un culo! – визжала Пелагия. – Pezzo di merda![180] Всю жизнь ждать, всю жизнь оплакивать, всю жизнь думать – ты умер! Cazzo d'un cane![181] А ты жив! А я – дура! Ну как ты мог не сдержать слова? Предатель!

Отступая перед болезненными тычками под ребра рукояткой швабры, Корелли уперся в стену и, сдаваясь, поднял руки.

– Говорю же тебе! – закричал он. – Я думал, ты замужем!

– Замужем? – с горечью воскликнула она. – Замужем? Ну где уж нам такое счастье! Благодаря тебе, bastardo![182] – Она снова ткнула его и собралась съездить рукояткой швабры по голове.

– Твой отец был прав. Говорил он, что в тебе есть свирепая сторона.

– Свирепая? А разве я не имею на это права, рогсо?[183] Права я не имею?

– Я вернулся за тобой. В сорок шестом. Я пришел к повороту дороги, и ты сидела там, такая счастливая, со своей малышкой, и она сосала твой палец.

– А замужем я была? Кто тебе это сказал? А что, если я взяла ребенка, которого подбросили на порог? Спросить ты не мог? Не мог ты сказать: «Извини, пожалуйста, корициму, но это твой ребенок?»

– Пожалуйста, перестань колотить меня. Я приезжал каждый год, ты же знаешь. Ты же видела меня. И всегда я видел тебя с ребенком. Мне было так горько, я и слова вымолвить не мог. Но я должен был видеть тебя.

– Горько? Ушам своим не верю! Тебе? Горько?

– Десять лет, – проговорил Корелли, – десять лет мне было так горько, что я даже хотел убить тебя. А потом я подумал – ладно, хорошо, меня не было три года, может быть, она решила, что я не вернусь, может, решила – я умер, может быть, решила – я забыл, может, она встретила кого-то и полюбила. Ну и ладно, раз она счастлива… Но я все равно приезжал, каждый год, просто чтобы увидеть, что у тебя все хорошо. И это – предательство?

– А мужа ты когда-нибудь видел? А ты подумал, как мне было, когда я побежала к тебе, а ты исчез? Ты подумал о моем сердце?

– Ну да, я перепрыгнул через стену и спрятался. Мне пришлось… Говорю тебе, я думал, ты замужем. Я старался быть деликатным. И даже не спросил про Антонию.

– А! – вскричала Пелагия, осененная догадкой, – так ты оставил ее, чтобы я чувствовала себя виноватой, да? Bestia![184]

– Пелагия, прошу тебя, все это ужасно смущает посетителей. Не могли бы мы прогуляться и поговорить обо всем на берегу?

Она оглядела окружавшие ее лица – одни ухмылялись, другие делали вид, что не смотрят. Повсюду валялись расшвырянные Пелагией стулья и опрокинутые столы – кильватерный след ее беспредельной ярости.

– Лучше бы ты умер! – завопила она. – И оставил мне мои фантазии! Ты никогда не любил меня!

Она выскочила в дверь, предоставив Корелли беспрестанно кланяться посетителям, прикасаясь рукой к краю шляпы и говоря: «Пожалуйста, извините нас».

Двумя часами позже они сидели вдвоем на знакомом камне, глядя в даль моря, на желтые огни причала, отражавшиеся в потемневшей воде.

– Так, значит, ты получала мои открытки, – сказал он.

– На греческом. Зачем ты выучил греческий?

– После войны все стало известно. Абиссиния, Ливия, гонения на евреев, зверства, тысячи политических заключенных в тюрьмах без суда. Мне было стыдно, что я сам был оккупантом. Мне было так стыдно, что я больше не хотел оставаться итальянцем. Я прожил в Афинах почти двадцать пять лет. У меня греческое гражданство. Но я довольно часто езжу домой в Италию. Летом езжу, в Тоскану.

– А мне было так стыдно, что я хотела стать итальянкой. У тебя получилось написать твои концерты?

– Три. Исполнял их по всему миру. Первый посвящен тебе, там главная тема «Марш Пелагии». Помнишь его?

Он напел несколько тактов, пока не заметил, что она старается не заплакать. Кажется, к старости у нее появились резкие перепады настроения: ее бросает от страстных слез к нападению. Вот, вышибла ему вставную челюсть, она упала на песок и пришлось мыть ее в море. До сих пор во рту солоноватый, но не неприятный привкус.

– Конечно, я помню его, – она опустила голову и устало вытерла глаза. Неожиданно, без всякой связи со сказанным раньше, она произнесла: