Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Мама, ты не хочешь есть?

— Ты же знаешь, я не ем, когда болею.

— Может, я могу что-то сделать для тебя?

Выгляжу я, надо полагать, неловко, по-дурацки. Такую перемену отношений, по сравнению со вчерашним днем или даже с сегодняшним утром, конечно, трудно воспринимать.

— Что это с тобой? — саркастически осведомляется мама.

— Я просто много думала сегодня о тебе.

— Неужели?

— Подумала, что мы слишком надолго оставляем тебя в одиночестве.

— А не будешь ли ты добра и сейчас оставить меня в одиночестве?

— И еще я хочу тебе сказать, что я люблю тебя.

— Вот черт!

Да, мне лучше уйти. Похоже, ей стало хуже, а не лучше. Сама понимаю, насколько я нелепа и неловка.

— Спокойной ночи.

Мама не отвечает. Она курит. Поверх сорочки на ней выцветшая синяя ночная кофта, оттеняющая ее черные волосы и глаза. Нет, она не казалась бы такой некрасивой, если бы…

Ладно, хватит об этом думать. Я встряхиваю головой и направляюсь в кухню: поджарю-ка я и себе омлет.

Оливье поднимается наверх, отец уходит в кабинет, а я машинально включаю телевизор, точь-в-точь как мама.

Профессор не заговаривал со мной, не попросил остаться после работы, но в течение дня мы много раз встречались взглядами. Убеждена, между нами возникло какое-то тайное понимание, и на нас сразу снизошел душевный покой.

Знаю, что бы ни случилось со мной или с ним, ни один мужчина не займет в моей жизни места, принадлежащего Шимеку. Я ничего не прошу у него. Возможно, это больше всего и вдохновляет меня Я хочу только отдавать и буду счастлива, если он согласится принять.

Сослуживцы давно уже знают, что между нами что-то есть. Они понимающе переглядываются, когда видят, что я остаюсь после работы, и невольно бросают насмешливые взгляды на каморку, где стоит раскладушка.

Ничего-то они не понимают, но я на них и не сержусь. И у меня совершенно нет потребности объяснять им то, что для меня так просто. В детстве я видела крестные ходы: мужчины и женщины идут вслед за святыми дарами, держа зажженные свечи, и я помню лица, озаренные безграничной радостью, глаза, которые не видят, что происходит вокруг, но устремлены к какому-то дальнему видению, непостижимому для других.

Вот и я себя чувствую примерно, как эти верующие, и спокойно воспринимаю лукавые улыбки подруг.

Понимает ли Шимек, что он значит в моей жизни? Может быть, он все-таки чувствует мою беспредельную преданность и то, что без нее я не смогла бы жить?

Я ушла в любовь, как уходят в монастырь, и поэтому больше не принадлежу своей семье. Нет, я готовлю завтраки, готовлю ужины. Убираю в доме, катаю пылесос. Но все это лишь видимые, внешние действия, отделенные от моего внутреннего бытия.

Сегодня я тоже заезжаю к Жослену купить какой-нибудь провизии и с удивлением встречаю там г-жу Рорив, которая что-то выбирает и трещит, не закрывая рта. Увидев меня, она смолкает; подозреваю, что разговор шел либо обо мне, либо о моих родителях.

— Как я рада вас видеть! Надеюсь, у вас все здоровы?

Даром ясновидения я не наделена, но могу поклясться, сейчас она здесь, поскольку узнала, что уже несколько дней я после работы бываю у Жослена.

— Мама не слишком хорошо себя чувствует.

— Она в постели?

— Да. Но ничего страшного. Обычная мигрень.

— О, это очень мучительно. У меня сестра тоже страдает мигренями, и, когда у нее приступ, она не может даже перейти улицу.

Г-жа Рорив уже рассчитывается. Ее продуктовая сумка лежит на прилавке, но уходить она не собирается.

Она в сиреневом, это ее любимый цвет, несомненно, она считает его изысканным. У седых волос тоже фиолетовый оттенок, и лицо лиловатое, только щеки чуть подрумянены.

— Пожалуйста, четыре баночки рубленой свинины, четыре ломтика паштета и две дюжины яиц, — прошу я у Жослена.

— Знаете, я даже забеспокоилась. Сегодня мы с господином Роривом в третий раз пришли к вам, но никто не ответил на наш звонок.

Как большинство торговцев, проведших почти всю жизнь за прилавком, они с мужем называют друг друга по фамилии, присовокупляя всякий раз «господин» или «госпожа».

— У вас опять нет служанки?

— Да, ушла.

— Больше ничего, мадемуазель Ле Клоанек?

— Еще пучок петрушки.

— Пожалуйста.

Г-жа Рорив выходит вместе со мной.

— Не хотите ли выпить чашечку чая или кофе с пирожным? — предлагает она.

Кондитерская напротив; там за белыми столиками вечно заседают местные дамы, поедают пирожные и чешут языками. Меня встревожило упоминание г-жи Рорив о трех визитах к нам. Распорядок дня в нашем доме она знает не хуже, чем мы, поскольку большую часть дня торчит у окна. Ей прекрасно известно, что отец и Оливье приедут не раньше, чем через час. И я иду за ней.

— Чай или кофе с молоком?

— Кофе, и, если можно, черный.

— А как насчет ломтика кекса?

— С удовольствием.

— Мне абсолютно нельзя есть пирожные, я и так растолстела, но не могу удержаться. Она ведь итальянка?

— Испанка.

— Да, у нее еще было смешное имя. Почти у всех иностранцев ужасно смешные имена.

— Ее звали Мануэла.

— Точно. Смешливая девица, впрочем, смазливенькая. В ухажерах, надо думать, у нее недостатка не было. И судя по тому, что я видела, она не из тех, кто долго сопротивляется.

— Ну, я не в курсе, как она проводила свободный день.

— Нет, я просто припомнила, как недавно, может, с неделю назад, она вернулась на машине поздно ночью. Я как раз не спала. Бывают ночи, когда мне никак не уснуть, и тогда я встаю. Было около двух. Ее провожала целая компания, они все набились в одну машину и орали песни.

— А почему вы решили, что это была она?

— Машина остановилась у вашего дома, а потом я услышала, как хлопнула дверь С того дня я ее больше не видела и подумала, что, наверно, ваша матушка выгнала ее.

— Нет, она сама ушла, решила вернуться на родину.

— Не понравилось во Франции?

— Не знаю.

— Ваша матушка вызывала доктора Леду?

Смысл ее вопроса не сразу дошел до меня.

— А зачем?

— Ну как же! Головокружения и температура могут быть следствием простуды.

Я опять ничего не понимаю. Какая еще простуда? Но я убеждена, что, несмотря на свой простодушный вид, г-жа Рорив ничего не говорит без умысла.

— Я еще подумала в тот день, когда задавили собаку, что зря ваша матушка вышла под дождь, даже ничего не накинув на себя.

— Кто задавил? Какую собаку? — невольно спрашиваю я.

— А разве ваша матушка не рассказывала? Наверно, чтобы не расстраивать вас. Это произошло то ли во вторник, то ли в среду. Постойте. Нет, все-таки во вторник: мы на обед ели камбалу. В этот день нам привозят рыбу. Впрочем, это не имеет значения. Но я точно помню, что шел дождь. Нет, не сильный дождь с бурей, как на прошлой неделе, а такой, знаете, мелкий, холодный. Я поджидала господина Рорива: он поехал в город кое-что купить. Сидела у окна, чтобы видеть, когда он подъедет: я ужасно беспокоюсь, если он едет в машине один.

Не знаю почему, у меня сжимается сердце. Такое чувство, будто в этой болтовне таится пока еще неведомая опасность, и, чтобы скрыть замешательство, я отпиваю глоток кофе.

— Вам не нравится кекс?

— Нет, что вы! Выглядит он очень соблазнительно.

— В Париже такого вам не подадут. На чем это я остановилась? Ага! Уже смеркалось. И тут со стороны Живри несется машина, и желтые фары освещают мокрое шоссе. Вдруг в снопе света я вижу большую собаку. Здесь я такой не встречала, наверно, она была бездомная. Она бежала посередине шоссе, машина не успела затормозить. У меня было такое ощущение, что я слышу звук удара, хотя, конечно, слышать его не могла. Я так люблю животных, и от этого зрелища мне чуть худо не стало. Машина помчалась дальше, а несчастная собака взлетела в воздух и упала почти на то же самое место, где была сбита.

Я все не могла взять в толк, для чего г-жа Рорив рассказывает мне эту историю. А она чувствует мой интерес и внутренне цветет.

— Меня это до такой степени расстроило, что я вынуждена была выпить рюмочку мятного ликера. И как раз пила его в гостиной, когда возвратился господин Рорив. Я ему сказала: «А не навестить ли нам очаровательную госпожу Ле Клоанек? Утром я испекла два хлебца с изюмом. Давай отнесем ей один». Ваша матушка, я знаю, обожает их. Как-то я угостила ее, и она мне говорила, что ей очень понравилось.

Врет она все или говорит правду?

— Я взяла зонтик. Господин Рорив не стал брать, сказал, что дождь маленький и ему вполне достаточно макинтоша. Представьте же мое удивление, когда я обнаружила, что собаки на шоссе нет. Я-то была просто убеждена, что она подохла. Да иначе и быть не могло: она падала так, словно ее в клочки разорвало.

И она трещит, трещит, трещит, но одновременно уплетает кекс.