Симона де Бовуар - Недоразумение в Москве

– Послушай, еще десять дней здесь – это не трагедия.

Глаза Николь полыхнули яростью, кажется, даже ненавистью:

– Мне скучно! Ты не понимаешь, что мне скучно!

– О! Я все понимаю. Ты скучаешь по Филиппу и по своим друзьям. Я прекрасно знаю, что я один никогда не мог тебе их заменить.

– Уйди, оставь меня. Видеть тебя не могу. Уйди.

– А Юрий и Маша? Они ждут нас внизу.

– Скажи им, что у меня разболелась голова. Скажи, что хочешь.

Он закрыл за собой дверь, совершенно растерянный. «Неужели ей так скучно со мной?» Она даже не возразила, когда он сказал: «Я один никогда не мог тебе их заменить». Он не так уж рвался остаться в Москве, но так хотела Маша, и он не желал огорчать ее. Николь должна бы понять… Но поссориться с ней – это выше его сил. Всякое несогласие между ними было ему невыносимо. Ладно, он вернется сразу после ужина, и она наверняка согласится его выслушать. Кто знает, а может быть, он действительно забыл сказать ей об этом? Нет, он ясно помнил эту сцену: он сидел на своей кровати в пижаме, она расчесывала волосы. Что она ответила? «Почему бы нет?» или что-то в этом роде. Я никогда ничего не решаю без нее, она это прекрасно знает.

Как только закрылась дверь, дыхание перехватило от хлынувших слез. Будто, хоть он и не умер, она навсегда потеряла Андре. Меньше, чем за минуту, может отсечь голову гильотина; меньше, чем за минуту, одна фраза рассекла узы, связывающие ее с Андре: как могла она воображать, что они неразрывно спаяны друг с другом? Их прошлое давало ей повод быть уверенной в том, что она дорога ему не меньше, чем он ей. Но люди меняются, и он изменился. То, что ей солгал, не самое скверное: солгал он из трусости, как ребенок, который боится, что его будут ругать. Самое скверное, что, принимая это решение с Машей, он вовсе не брал ее в расчет, что он о ней совершенно забыл, даже не подумав посоветоваться с ней или хотя бы ее предупредить. Надо иметь мужество смотреть фактам в лицо: за три недели он ни разу не попытался остаться со мной наедине; все его улыбки, вся нежность обращены исключительно к Маше; а на мои желания – ему наплевать. «Останемся в Москве. Останемся в Ленинграде». Ему здесь нравилось. И он был уверен, что и ей нравится тоже. Это уже не любовь: я стала для него просто привычкой.

Ей было невыносимо находиться в этой комнате. Она привела в порядок лицо и вышла на улицу. Нужно пройтись: она часто это делала, чтобы успокоить свои страхи или гнев, отогнать неприятные образы. Вот только ей было уже не двадцать лет и даже не пятьдесят, и усталость быстро одолела ее. Они присела на скамейку в сквере напротив пруда, по которому плыл лебедь. Люди поглядывали на нее, проходя мимо, наверно, у нее был потерянный вид, или просто в ней узнавали иностранку. Он, конечно, сейчас обедает с Юрием и Машей в ресторане речного вокзала на берегу Москвы-реки, как они и планировали. Возможно, этот вечер будет приправлен для него привкусом горечи, да и то не факт: он как никто умел жить минутой, не помня о неприятном. Он забыл ее, отмахнулся, сказал себе, что она скоро успокоится. Он всегда был таким: коль скоро он счастлив, должна быть счастлива и она. На самом же деле в их жизнях отсутствовала истинная симметрия. Он имел в точности то, чего хотел: дом, семью, детей, досуг, удовольствия, дружбу и кое-какую деятельность. Она же отказалась от всех чаяний своей юности – из-за него. Он так и не захотел этого понять. Из-за него она стала этой женщиной, не знающей, как потратить оставшийся ей период жизни. Другой бы побуждал ее работать, вдохновлял бы своим примером. А он, наоборот, отговаривал ее. Вот она и осталась с пустыми руками, не имея ничего на свете, кроме него, – да и его, оказывается, у нее нет. Жестокое противоречие гнева, рожденного от любви и любовь убивающего. Каждую секунду, вспоминая лицо, голос Андре, она распаляла в себе обиду, опустошавшую ее. Есть такие болезни, когда ты сам становишься виновником своих мучений: каждый вздох раздирает легкие, но ты все же вынужден дышать. «И что теперь?» – тупо спросила она себя, вернувшись в гостиницу. Выхода нет. Они будут продолжать жить вместе, она запрячет поглубже свои обиды… Сколько пар прозябают так, в смирении, в компромиссе. В одиночестве. Я одна. Рядом с Андре – я одна. Нужно убедить себя в этом.

Она открыла дверь номера. На кровати валялась пижама Андре, на полу – его тапочки, трубка и пачка табака на тумбочке у кровати. На миг она так остро ощутила: вот же он, он здесь! – как будто что-то вынудило их расстаться – болезнь, изгнание, – но она вновь обрела его, глядя на эти брошенные вещи. На глаза навернулись слезы. Она взяла себя в руки. Нашла в аптечке снотворное, приняла две таблетки и легла.

«Я одна!» Страх обуял ее: страх жить куда нестерпимее, чем страх умереть. Одна, точно камень среди пустыни, но обреченная сознавать свое никчемное присутствие. Все ее тело, сжатое, как пружина, выражало безмолвный крик. А потом, согревшись в простынях, она провалилась в сон.

Утром, когда она проснулась, он спал, свернувшись клубочком и упираясь рукой в стену. Она отвела глаза. Никакой тяги к нему. В сердце было холодно и сумрачно, как в заброшенной часовне, где не горит ни одна лампада. Тапочки, трубка больше ее не трогали: они не свидетельствовали о дорогом прошедшем; они лишь принадлежали чужаку, жившему с ней под одной крышей. «О! Я его ненавижу, – в отчаянии сказала она себе. – Он убил всю мою любовь к нему!»

Она расхаживала взад-вперед по комнате, безмолвная, враждебная. Не раз в их молодости он наталкивался на это каменное лицо: «Я не допущу… Нельзя…» Тогда он цепенел от этой суровости. Он был старше ее по возрасту, но долго смотрел на всех взрослых как на старших. Сегодня она его раздражала: «Сколько еще она будет на меня дуться?» Это уж слишком. Он сделал все, чтобы она была довольна этой поездкой. Да и всей их жизнью. Он и в Париже оставался из-за нее… Даже если она забыла тот разговор, должна была ему поверить. Как будто воспользовалась случаем – какие обиды она таила? Жалела, что не вышла замуж за более успешного мужчину? Значит, не любила его по-настоящему. Если бы любила, не заскучала бы с ним. В начале их брака он страдал от ее холодности; но он говорил себе, что настанет день… И вот он подумал, что этот день настал. Надо полагать, нет. Он ждал от старости единственной награды: Филипп женится, она на пенсии, вот и будет Николь полностью принадлежать ему. Но если она не любит его, если его одного ей мало, если она копит обиды, то эта его мечта об одиночестве вдвоем несбыточна. Их ждет унылая старость людей, которые остаются вместе только потому, что после определенного возраста уже не могут по-настоящему расстаться. Нет, он не мог в это поверить. Неужто это одна и та же женщина, та, чья улыбка еще вчера светилась нежностью, и та, чьи губы сжались теперь в злобной гримасе?

– Ну что ты дуешься?

Она не ответила, и он тоже разозлился.

– Знаешь, если ты хочешь уехать без меня, я тебя не держу.

– Именно это я собираюсь сделать.

Его как будто ударили: ему и в голову не приходило, что она примет его предложение всерьез. Ну что ж! Пусть уезжает, сказал он себе. По крайней мере, теперь все ясно, нельзя больше обманывать себя, я для нее старая привычка, но она никогда меня не любила. Я знал это раньше, а потом забыл. Нужно вспомнить. Заковать сердце в броню. Предоставить ей делать все, что она хочет. И делать, что я хочу. Ему вспомнился сад в Вильневе, запах кипарисов и роз, пригретых солнцем. Вернувшись из Москвы, я уеду из Парижа, поселюсь в Провансе. Какой я глупец, что жертвую собой ради нее. Теперь каждый сам за себя.

Значит, правду говорят, что искреннее общение невозможно, что никто никого не понимает? – спрашивала себя Николь. Глядя на Андре, сидящего на Машином диване с рюмкой водки в руке, она думала, что надо пересмотреть все их прошлое. Они жили в параллельных мирах, каждый для себя, не зная друг друга, рядом, но не вместе. Перед тем как уйти из номера сегодня утром, Андре посмотрел на нее с нерешительным видом, вроде бы хотел объясниться. Она открыла дверь, он последовал за ней, но в такси оба молчали. Объяснять было нечего. Об этот гнев, об эту боль, об это очерствение сердца разбивались все слова. Какое пренебрежение, какое равнодушие! Перед Машей они весь день разыгрывали вежливую комедию. Как сказать ей, что я уеду без Андре?

Он пил уже четвертую рюмку водки, ну и пусть! В молодости, выпив, он становился романтичным и обаятельным, нес порой чушь, но ни язык, ни ноги не заплетались. Теперь же – с каких пор? – слова произносились с трудом, движения становились неловкими. Врач сказал, что алкоголь и табак ему вредны, что это смерть, которую он принимает по чайной ложке. И снова, заслонив гнев, в ней вспыхнул страх. «Он слишком много пьет». Она сжала губы. Ну и пожалуйста, пусть постепенно убивает себя, если хочет, все равно они оба рано или поздно умрут, и в некоторых случаях что умереть, что жить – все равно. Было что-то старческое в том, как он пытался поддерживать с Машей разговор по-русски. Та смеялась его акценту, но они понимали друг друга с полуслова. Время от времени он с озабоченным видом трогал пальцем щеку. Николь хотелось закричать: «Мы не так стары, нет, еще нет!» Он изменился; она это заметила сейчас, в этой поездке – может быть, потому что видела его ежеминутно. Ему теперь хотелось лишь влачить свои дни. А раньше он любил жить. Но жизнь была для него непрерывной выдумкой, приключением – веселым, непредсказуемым, в которое он увлекал ее. Теперь ей казалось, что он прозябает: это и есть старость, я не хочу!