Илзе Индране - Камушек на ладони. Латышская женская проза

На осеннем ветру да еще на кладбище она, право же, могла бы придумать что-нибудь более насущное и реальное — чего испугаться, а она, надо же, вздрогнула от старых мыслей, втянула голову в плечи, бросилась к воротам и перевела дух только на полпути к дому.

К чести ее будь сказано, в свое время она героически поклялась сразу же после свадьбы все рассказать Вернеру, однако тянула и откладывала до тех пор, пока, к собственному удивлению, не наставила ему рога. Вышло это непроизвольно, без заранее обдуманного намерения, и тем не менее… Если рассказывать о грехах молодости, то — само собой — следовало сказать и о том, как она сделала Вернера рогоносцем, — но это было выше ее сил. Легче ей было снести кару Божью, чем разбить иллюзии мужчины. Ведь она была типичная женщина!

«Но это же было так невинно?» — оправдывалась перед собой она, прекрасно сознавая, что ох, не так уж оно было невинно.

И если история и мифология знают отдельные случаи непорочного зачатия, то это не ее случай.

И что такое Вечелла — подарок судьбы или Божья кара? Эта ласковая кисонька и бесшабашный кутенок, эта райская птичка и исчадье ада…

В крайнем окне дома горел свет. Но то была всего лишь невыключенная лампа, которая со стосвечовой беспощадностью во всей красе обнажала царивший в комнате беспорядок. Неужто она сама, уходя в спешке, оставила такой хаос, или в ее отсутствие кто-то здесь рылся? Конечно, сама, кто же еще. Она сунула руку в шкаф, под простыни и сразу наткнулась на пачечку банкнот. Если бы тут кто-то лазил, в первую очередь взял бы деньги. Она пересчитала, и не раз — три тысячи. Откуда у Вечеллы такие деньги?! И из Риги приехала на такси… На автобус нельзя положиться. Это да, и все же… Какая же у тебя стипендия? Вечелла засмеялась. Открывая белоснежные и ровные, как она сама выразилась, «все тридцать два зуба». Ей идет смех. Стипендия?! Перешла, говорит, на заочное. Работает в фирме. И что же делает эта твоя фирма? Разное — продает, покупает. А ты — покупаешь или продаешь? Ее полные губы скривились в усмешке. Левый глаз начал косить. Вокруг нее лучилась чуждая, сладко-таинственная аура, как вокруг цветущей орхидеи, а бедный глаз косил так трогательно-знакомо, что в Ней спрялась жалость. Хотелось Вечеллу обнять, но Она поскользнулась на банановой кожуре и еле удержалась на ногах. Ей-богу, как корова на льду.

Вспомнив, что деньги не пахнут, в смысле — не воняют, она поднесла их к носу и понюхала. Они действительно не воняли, скорее приятно пахли — не то копченой колбасой, не то валерьянкой, не то яичным шампунем.

«Будут на похороны!» — подумала она и положила деньги назад. Однако взялась не за уборку, а принялась вынимать, расправлять и под конец примерять платья, выбирая себе смертное одеянье: это слишком яркое, то слишком пестрое, но главное — во всех она чувствовала себя слишком живой и, раскрасневшись на ветру, выглядела на удивленье, прямо-таки неприлично свежей — как яблоко. Это взвеселило ей сердце, в котором под пышным бюстом уживались не только Жизнь и Смерть, но и еще более немыслимые противоположности. Она заговорщицки подмигнула своему отражению в зеркале, всеми фибрами души ощущая, что умереть… ей вовсе не так уж чтобы позарез хотелось умереть! Она стояла перед зеркалом, и ей все больше казалось, что кто-то за ней наблюдает. Конечно, это снова был месяц. Она невольно вздрогнула, и в ее зрачках отразилось целых два месяца. Так можно, чего доброго, и лунатизм подхватить. К счастью, месяц недолго продержался в проеме окна. С необычайной легкостью, как надутый гелием шар, он выскользнул из ее поля зрения, и свет его сразу же выцвел и сделался мягким, как грусть.

Во сне свет был красным. Он сеялся ей на грудь, на живот и бедра, сладко щекоча, бегал по кончикам нервов, лил на аристократически белое тело вишневый лак, и она, как скрипка, легкой вибрацией вторила прикосновениям света. С золоченого дивана, какие бывают только в домах миллиардеров, в арабских фильмах, а изредка и во сне, ей был не виден источник света, который мог быть как солнечным закатом или пожаром, так и зевом камина, и горящим фонарем, и только привстав на локте, она, пораженная, увидала, что это месяц. Он был кровавого цвета, как сладострастно разинутый беззубый рот. По коже у ней побежали мурашки. На губах замер не то крик, не то стон. Рука вытянулась как бы щитом, но бессильно легла на глаза, защищая их от резких пульсирующих лучей, идущих от лунных кратеров. Лоб под ногтями сухо скрипнул. Она провела кончиками пальцев по лицу. Клиновидная кость. Слезная кость. Решетчатая кость. Сошник. Носовая кость.

«Я умерла?» — спросила она себя с тихой покорностью судьбе.

С криком петуха в ее сон ворвалась явь. Ах ты, бульонная кость, дерет глотку! Ну да что ругать петуха, раз сама виновата? Забыла вчера запереть, пустая голова. Ей-богу, склероз! Утро вставало жемчужно-розовое. Ветер улегся. Все в белом инее. Мороз прихватил руки и уши. Правда, что ли, зима? От удивленья она остановилась. Так же, как ночью, на память пришел соловей. Говорят, он зимует в Африке. Ей трудно было представить себе соловьев на пальмах, среди обезьян. Так может быть только в садах миллиардеров, в индийских фильмах и разве что во сне. Петух заливался. Что это он? Что сегодня за праздник песни? Но утро вставало такое чудесное, что могло взволновать не только петуха. И хотя она в сердцах обозвала его некрасивым, можно даже сказать — кровожадным словом, она вернулась в сени и всему гарему вынесла овса. «Жизнь все же неплохое изобретение», — думала она. Сна она больше не помнила.

Зато Вечелла помнила так ярко, что все еще чувствовала вихри под взмахами крыльев. Воздух был такой прозрачный и нежно-розовый, какой бывает осенним утром после сильных заморозков или весной после первой грозы. Она слышала свист своих крыльев. Меховые перья урчали как довольная кошка. В обтекаемом теле жила раскованная легкость. Не чувствуя земного притяжения, она летела над тремя звездами памятника Свободы, над петухом церкви Св. Петра, над крышами Дома печати, над телебашней. Выше нее было только сияющее небо. Глубоко внизу между шпилями и крышами она увидала себя. Она стояла с розовыми лентами в волосах и, смеясь белозубым ртом, глядя вверх кричала: «Журавли! Журавли! Жу-рав-ли-и…»

С лоджии утро выглядело почти таким же, как во сне. Может быть даже розовее, чем во сне. В теле Вечеллы еще дрожало чувство полета. Быть может, в прежней жизни она была журавлем?

— What are you looking at, my pretty little slut?[8] — сказал «голос за кадром» и наконец во весь рост вошел в кадр. Хоть и одетый в бесполый халат, то был несомненно мужчина, однако не будем зря тратить время на осмотр его внешности, раз он присутствует в жизни Вечеллы лишь до утра. Ах да, утро ведь уже настало!

Из примерно дюжины синонимов для обозначения дамы древнейшей профессии больше всего Вечелле нравился шикарный — «куртизанка» и меньше всего пошлый — «шлюха». И хотя «шлюшка» далеко не то же самое, что «шлюха», притом со смягчающим, ласкательным «маленькая», ей вдруг захотелось плакать. Она чувствовала себя усталой — усталой как собака, вернее «сука», как она безжалостно себя аттестовала.

Мужчина скрылся в комнате и возвратился с бокалом.

— In vino veritas![9] — сказал он, как якобы говаривали древние римляне.

Вечелле так хотелось немножко выпить, но она знала, что пить во время работы не рекомендуется, и разрешила это противоречие чисто по-женски, еще горше заплакав. Ей не шло плакать. С размазанной тушью под глазами, покрасневшим носом и косящим глазом она выглядела некрасивой. Мужчина удивился — что он в ней нашел? Какому-нибудь жмоту могло прийти в голову — дескать, переплатил, но он был выше этого, выпил вино сам и встряхнулся. Ему почему-то стало грустно, словно своими слезами Вечелла заразила и его.

Перевела В. Дорошенко

ВИЗМА БЕЛШЕВИЦА (1931) родилась в Риге. Ее жизненный и литературный путь — путь сложной и даже трагической личности как в силу личных, так и литературных коллизий, что наложило печать на характер ее творчества. В. Белшевица была одной из первых латышских поэтесс, чьи произведения публиковались за пределами Латвии еще в те времена, когда латышей зарубежья называли предателями родины и когда появление произведений живущего в Латвии писателя в эмигрантской печати могло иметь непредсказуемые последствия.

Основные мотивы ее поэзии — это проблемы бытия личности, сохранение достоинства и самосознания народа. Автор целого ряда поэтических сборников, отмеченных высокой культурой стиха и мысли, В. Белшевица пишет и прозу — увлекательную, насыщенную юмором, с неизменно интригующим сюжетом. В сборнике рассказов и новелл «Рассказы Кикурагса» (1965) со своеобразным юмором показана жизнь рыбаков, различные ее коллизии. В драматических сюжетах новелл и рассказов сборника «Беда в доме» (1979) с тонким психологизмом, с юмором на грани трагического, раскрываются различные теневые стороны жизни, человеческие слабости. Замечательные отзывы получил остроумный художественный фильм «Из-за дурехи Паулины», снятый по мотивам рассказа В. Белшевицы. В свою очередь, три книги автобиографического произведения «Билле» с 1995 года занимают видное место среди популярнейших книг латышской оригинальной литературы. В. Белшевица писала также сказки для детей, пьесы, она — автор многих переводов стихов и прозы.