Лев Ленчик - Свадьба

— Не все еще, значит, сгнило.

— Ну зачем же так? Зачем смеяться-то над своей бывшей родиной?

Я хотел ввернуть, что родина не бывает бывшей, потому что родина — это место рождения и никто дважды не рождается, но тошно было высокопарничать и заводить заигранную пластинку.

— Видишь ли, народ устал. Выдохся. А ему опять говорят «ждите». И вот надо ждать. Надо снова смотреть вперед и ждать. Сидеть и ждать. Мы все штаны в этих посиделках протерли. И кроме драных штанов — у нас пшик! Вавилонская башня! Знаешь, что такое вавилонская башня? Это когда высоты много, а штаны драные. Я бы сказал так: драные штаны на большой высоте. Говорят «Европа», говорят «Азия», а мы не то и не другое. Мы — песня. Нам песня строить и жить помогает.

— Однако достаточно. Ни к чему этот пьяный треп.

— Ну что ты? Что ты? Я только во вкус вошел.

— Во вкус, да не тот. Мне о сыне знать надо. К нему-то ты зачем полез?

— Ну какой же ты, право…

— А не надо мне права и не надо мне вкуса твоего. Довольно, сыт вашими вкусами по горло. То гордыня до небес, то свою же собственную морду — да в говно. Нате — смотрите, какие мы чувствительные и праведные, и правдивенькие. Самооплевывание не в твоей натуре. И нечего мозги мне тут пудрить. Так уж я и поверил, что родина для тебя — вавилонская башня и драные штаны. К тому же, это и по существу не так.

— Так, дорогой мой человек, так. Еще как — так! Ты просто давненько не был у нас. Не знаешь. Все поползло по швам. Все валится. Одна злость…

— Но сын-то мой причем! — нажал я, потеряв терпение. — Зачем-то он вам все же понадобился?

— Да что злиться?.. Надо же, заладил: сын да сын. Я вижу удовлетворить тебя может только один ответ. Вот он — получай. Я приехал завербовать твоего сына для работы на нас.

— Снова кривлянье.

— Считай, как знаешь, но иного слышать тебе не дано. Мы-то там, хоть и на самую малость, а все же сдвинулись с мертвой точки, а вы здесь, видать, все еще замороженные.

Вот тебе и Хромополк.

Вот тебе и красная шапочка — здравствуй бабушка.

Я чувствовал себя побежденным и смятым. И самое главное… самое главное, что я никогда не знал его таким. Если он это разыграл, то мастерски, а если, на самом деле, таков, то не знаю.

Не знаю, не знаю.

Не знаю, что лучше: знать или не знать. Все давно заезжено, затоварено: и детектив, и ревность, и страсти по Матфею. Блуждаем в четырех соснах, из пальца проблемы высасываем, приключений на собственную задницу неустанно ищем.

Если внимательно присмотреться к себе, то видно, что и оценки наши, и суждения, и страсти — все в пределах очерченного круга. То-то хорошо, то-то плохо, то-то так, то-то не так.

Очерченный круг, мысли об очерченном круге, о том, что все — суета сует, о том, что надо брать ниже и проще, — все эти мысли приходят ко мне, обычно, на автобусной остановке, по утрам, по дороге на работу. В это время я от всего свободен и особенно остро ощущаю свою невеликость. Невеликость, по сравнению со всеми другими своими двуногими собратьями и, в особенности, в связи с непостижимой загадкой неба, травы и дерев. Или точнее, по сравнению с непостижимостью, которая коренится в самом факте их присутствия, в той великодушной мудрости, с какой они соучаствуют как бы и, вместе с тем, если смахнуть с себя проклятие метафор, совершенно не причастны к тому, что совершается внутри нас, всегда маленьких на их фоне, несмотря на все прущие из нас гордости, заносчивости и всякие прочие пузырящиеся принадлежности.

Кирилл позвонил мне на работу и сказал, что надо увидеться. Ну что ж, кто мешает, ответил я, не предполагая в его желании ничего особенного. Мы, в самом деле, давно не виделись. По-моему, с того дня (точнее, вечера), когда он сообщил о своей исторической жизни под именем защитника Масады — Илота.

— Понимаешь, нам надо срочно увидеться.

— Что значит срочно?

— Срочно значит срочно. Дело очень серьезное, не терпит отлагательства, назови любое время.

— Что-нибудь случилось? — я имел в виду, прежде всего, что-нибудь с ним, с его работой…

— А как ты думаешь, я тебе зря голову морочу? Я забегу к тебе сейчас!..

Мне с трудом удалось отложить встречу на обеденное время, сославшись на неимоверную занятость. Мы договорились встретиться на набережной Мичиган, неподалеку от наших офисов, но когда я спустился, то увидел его ожидавшим меня в вестибюле.

— Что за горячка? Ты же не при защите Масады.

— Представь себе, что дело, о котором я тебе скажу, не менее серьезное. А? Что? — он взял меня под руку и потянул к кожаной скамейке в углу зала.

— Погоди, пойдем к озеру.

На улицах было людно и шумно. Толпы народа на тротуарах, толкотня, скопление машин, рев моторов, сирен — все это, конечно же, мешало ему начать рассказ, хотя и был настолько поглощен собой, что совсем не среагировал на пару-другую реплик, брошенных мной между делом.

— Ну что, я могу уже говорить? — нетерпеливо выпалил он, едва мы уселись на набережной и я развернул свои дежурные бутерброды — один с колбасой, другой с сыром — и яблоко, которые каждое утро вот уже второй десяток лет готовит для меня Нинуля. — Ты кушаешь всегда одно и то же. Не приелось? Что?

— Поделимся?

— Нет, спасибо, я успел перехватить у нас в кафетерии. Ну так я могу начать. А? Что? Ты готов слушать?

— Я готов слушать.

— Хорошо. Тогда я начну.

— Только не забудь кончить.

Эту не очень удачную поддевку он, естественно, пропустил мимо ушей и сказал следующее:

— Вчера вечером я увидел твоего Сашку — с кем ты думаешь?

— Где ты его увидел?

— В магазине «Бест бай», в компьютерном отделе. Не важно. Но с кем, ты думаешь, я его увидел? Что?

— С кем же?

— Ты помнишь, я тебе рассказывал о Потапове? Стукаче, подонке, каких свет не знает. Он накрыл мою мать. А потом, спустя четыре месяца, — и отца. Они уже после этого не вышли. Только при Хрущеве меня известили об их смерти… Ну, ты это знаешь.

— И что же? Ты встретил Сашку с его сыном?

Я понял, что речь о Хромополке, как только он произнес имя Потапов. Ну конечно, Потапов! Не Сидоров, не Панин, ни Прокофьев — а Потапов. Простая, расхожая русская фамилия. Как же я раньше не вспомнил? Но он не мог накрыть его родителей — это не вязалось с его возрастом.

— Ты встретил Сашку с Потаповским сыном?

— Какой сын! С ним самим!

— Не будь мудаком. В каком году твои родители накрылись? После войны, так?

— В сорок шестом.

— Я и говорю после войны. Сколько Потапову было лет тогда?

— Сорок с небольшим, но это ничего не значит.

— Хорошо. Считай — сорок. Какой год сегодня? 88-ой, верно?

— Я же говорю, это ничего не значит.

— То есть, ты встретил Сашку с 82-летним стариком?

— Нет. Ты не даешь мне говорить. Можешь ты слушать? Ты ничего не понял. А? Что? Я тебе по секрету скажу…

— Не надо мне по секрету, я знаю, с кем мог быть Сашка. Он работал в нашем институте куратором от местного гэбэ. Да, его фамилия Потапов, но родителей твоих накрывать он попросту не мог, поскольку ему было тогда не более трех лет отроду.

— Ну хорошо, говори — я послушаю, — сказал чуть не плача Кирилл, открыто обескураженный тем, что я так бесцеремонно его перебиваю.

— На, — сказал я миролюбиво, — погрызи яблоко хотя бы.

Ручаюсь, что чисто механически, не соображая, что делает, он взял яблоко, ребром ладони располовинил его и одну половинку отдал мне. Перед нами расстилался суровый, зеленоватый Мичиган, который по величине и исходящей от него мощи мог бы вполне называться морем. Или даже океаном, ибо под ветром (было ветрено) вздымал приличных размеров волны. А за нашими спинами, сразу же за парапетом, пела, густо шепелявя, городская автострада. Покончив с бутербродами, я закурил.

— Дай я тоже подымлю за компанию.

Дал. Он еще раз повторил, что я ничего не понял, особо подчеркнул, что советская власть ничему меня не научила, что, когда он говорит, что Потапов — не сын Потапова, а сам Потапов, который накрыл его родителей, то он знает, о чем он говорит, и не надо из него дурачка делать, поскольку он сам не разучился еще считать до сорока.

И дальше (по секрету) понес такую ахинею, что я подумал, что кто-то из нас, наверняка, рехнулся. Один — потому что имел дар выдавать бред за правду, другой — потому что имел терпение его слушать.

Он рассказал о каких-то тайных лабораториях во внутренних сферах КГБ, в которых удалось получить некий чудодейственный препарат, предотвращающий старение, некий эликсир жизни, который, он знает это доподлинно, испытывали на заключенных, работающих в почтовых ящиках, т. е. — на сверхзасекреченных подземных заводах. Один из его дядей, крупная личность, по профессии ядерник, работавший в области ядерной биологии, сам однажды давал консультацию сотруднику одной такой тайной лаборатории. И кроме того, один из друзей их семьи, подвергшийся обработке этим препаратом до ареста, вернулся домой после пятнадцатилетней отсидки, ни на каплю внешне не изменившись.