Рафаил Гругман - Боря, выйди с моря

В доме, кстати, найдены копии черновиков других дипломов, антисоветская литература и грязная порнуха. Так что идите, Наталья Яковлевна, домой и не рыпайтесь раньше времени. Мы вас вызовем.

Неожиданно для всех Женьку освободили через неделю.

Он ни с кем из друзей не хотел видеться, закрылся на Гайдара и запил. Выпив в первый же вечер в одиночку бутылку водки, он признался Наташе, что сломался.

— А что мне оставалось делать?! Следователь дал четкий расклад. Или шпионаж и десять лет тюрьмы, пли три года за хранение антисоветской литературы, пли пять лет за подлог документов и мошенничество. Я бы стерпел все. Клянусь! Ты же видишь, что все шито белыми нитками. Гнусная провокация! Но эти подонки сказали, что Вовке осенью идти в армию. И ждет его стройбат. Но моему выбору: полярный круг или среднеазиатская пустыня. А там, намекнули они, дедовщина. Парень может и не вернуться. Ты понимаешь, что эти суки со мной сделали?! В моих, оказывается, руках, и только в моих, жизнь сына. Раньше я сомневался, когда мне рассказывали, не верил, но теперь я точно знаю, они и Корчного шантажировали сыном, требуя, чтобы он сдал Карпову матч в Багно! Помнишь, писалось в газетах, что перед последней игрой Корчной с опозданием вышел на сцену и начал материть Карпова? Мне рассказывали, что перед игрой ему позвонили в номер: 'За твою несговорчивость в прошлой партии сын твой находится сейчас на допросе с пристрастием". Корчной и сорвался… Но у него на копу чемпионское звание. А у меня? Только моя честь?! ''От вас мы ничего не требуем, — вежливо убеждала меня эта падла, видя, что я сломался на сыне, — вам не надо никого закладывать и сообщать нам, что было раньше. Мы и без вас имеем достаточно в нашей среде информаторов. Живите, как жили. И отвечайте иногда на наши вопросы…" Сволочи!! Наташа, что я должен был делать? — плакал он. -Шиздец. Мне полный шиздец! Я пли Вовка!

— Ты дал подписку? — мягко спросила она, обнимая его за плечи.

— Дал! Дал! Дал! — дернулся он. — Я никого не заложил еще, поверь мне. Но я в жопе! Как я должен вести себя, если через неделю они вызовут меня и попросят навестить Нисензонов?

— Но ты же можешь отказаться… — робко произнесла она, вновь пытаясь его обнять.

— И тогда они эту расписку покажут всем! И нее будут знать: Левит — стукач! Сука!…

— Может, переедем в другой город? — предложила она. — Найти обмен на Одессу несложно.

— Куда от них скроешься?! Куда?! Вовке-то в армию: Они четко сказали: Одесский военный округ и служба в Тирасполе или стройбат хер знает где. Из которого он не вернется.

Три дня Женька плакал и пил, ни с кем не желая видеться, и три дня Наташа и Вова поочередно находились с ним дома, стараясь не оставлять его одного…

На четвертый он успокоился. Перестал пить. Снял даже со стены гитару. И весь день мурлыкал, меняя интонацию, две строки: ''Не обещайте деве юной любови вечной на земле…''

Вечером он заговорил о родителях, об отце, умершем от рака лет десяти назад, о маме… Вспомнил, как она собирала ему в школу завтрак. Какие пекла коржики…

Взял фотоальбом и показывал его Вовке.

— Вот дедушкса, военный летчик… А вот бабушка в форме военврача…

И пел: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

Предложил Наташе пойти с ним завтра на кладбище убрать родительские могилы. Затем передумал: «Давай в воскресенье». И вновь взял гитару.

Наташа обрадовалась: кризис прошел.

— Надо залечь на дно, — тихо убеждала она его, — отойти от всего. Может, и обойдется. Вовка, дай Бог, поступит и институт. Возьмем учителей. Ты его поднатаскаешь, а там военная кафедра. Глядишь, и отвертелся он от армии. Надо продержаться полгода. Он поступит, — горячо убеждала она его.

Женька улыбнулся и, как тихо помешанный, промолвил: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

Ночью она резко вскочила с постели, нащупав вдруг рядом с собой пустоту. Рванула на кухню. В ванную… Он висел на ремне, привязанном к водопроводной трубе…

Рядом лежала размашисто написанная записка:

"Простите, но выхода другого не было. Я не смогу ЖИТЬ В конфликте со своей совестью. Мужем был плохим. Может, хоть отцом оказался хорошим.

Наташенька! Через год выходи замуж и прости. Удастся уехать — бросайте все. Я люблю вас и никому не хочу новых страданий. Так будет лучше. Прощайте".

Из Женькиных новых друзей па кладбище никого не было. Опасаясь за сына, Наташа скрыла смерть от всех, сообщив только ближайшим родственникам и Шелле с Изей. И все последующие дни, не давая уснуть, навязчиво крутилось в мозгу ее, сверля и высверливая остатки душевных сил, предсказание последнего дня: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

Счастливые семидесятые.

Во второй половине семидесятых годов все жители Одессы, не замечая припалившего им счастья, стали белыми людьми. Но даже если, по словам дотошных наблюдателей, они в белых штанах не ходили, это ройным счетом ничего не значило, ибо если без ехидства и зубоскальства внимательно к ним присмотреться, то каждый житель города, какого бы цвета штаны ни надевал — все равно оставался бы в белом фраке, бабочке и, как вы уже догадались, в белых штанax.

Этот феномен Изя обнаружил совершенно случайно. Но для этого понадобилось ему сперва оказаться в городе с удивительно красивым названием Набережные Челны, а, прилетев тридцатого апреля в Одессу, получить сюрприз: трехдневную экскурсию и Ялту. Отплытие вечером. Билеты Шелла взяла на работе, пригласив в круиз Наташу.

— Пусть отвлечется и немного с нами отдохнет, — пояснила Шелла. — Она все время плачет: «Я не смогла его уберечь. Он с утра уже знал, что повесится»…

Изя не возражал.

— Конечно, ей надо прийти в себя. Да и вчетвером веселее…

Белый пароход, по-настоящему белый, с барами, бассейнами, дискотеками, сауной, с рестораном, н котором пять (!) официантов бегают вокруг стола, ухаживая за ним, белым человеком: один накладывает помидоры, второй — зеленый горошек, третий — лангет, четвертый — картофель «фри», пятый поливает все соусом — белый пароход ждал его у пирса.

Утром — Ялта. Экскурсия в Ливадию. Затем Изя взял такси, и они махнули в Ласточкино гнездо. Обед в приморском ресторане…

Изя разливал ''Цинандали" и возбужденно рассказывал, что только позавчера он был в Челнах. В городе один кинотеатр, в котором вторую неделю крутят двухсерийную «Сибириаду». А в ресторане «Москва», в который он зашел вечером покушать, ни одного посетителя — жрать нечего.

— Официантка сама (!) предлагает жалобную книгу. «Мне стыдно, — говорит она, — но кормить вас нечем». Я попросил хоть чего-нибудь, и она принесла последнюю порцию свиного эскалопа и консервированный рыбный паштет. В магазинах пусто. Представляете, ни соков, ни молочных продуктов, ни-че-го: Зелени никакой. — Изя посмотрел в окно. — Конец апреля, а жара — деться некуда. Как там люди живут?

Официант принес удивительно вкусный суп с лимоном, и Регннка, восхищаясь, вылавливала в нем маслины. На второе — лангет, запеченный в сыре…

— Только в Одессе и можно жить, — мечтательно говорил Изя. — Где еще можно вечером сесть на теплоход и утром оказаться в Ялте? И весь Крым, Алушта, Алупка — все к твоим ногам.

Ему было жаль тех несчастных людей, которых неизвестно за какие грехи, поселил Бог в сердце России, оставив без кино, театра, масла и молока… Не говоря уже о море и белом пароходе.

На кассете ненавязчиво пел Джо Дассен…

Официант принес мороженое с клубникой.

Изя мечтательно улыбался, вспоминал ночь, проведенную в баре-дискотеке… Нет, только в Одессе можно по-настоящему быть белым человеком.

— Наташенька, — ласково обратился он к молчаливо сидящей Наташе, — все обойдется. Поверь мне. Вовка должен уехать поступать в Россию. Куда-нибудь в глубинку, где нет процентной нормы и есть военная кафедра. Парень он толковый. Обязательно поступит.

— Может, ты и прав, — соглашалась она, — но я еще н. решила. Не могу одновременно терять и мужа и сына.

— Ты вовсе не теряешь его, — возразила Шелла. — Через год он переведется в Одессу. Так многие делают.

Возвращались второго утром. В немногочисленной толпе встречающих Шелла сразу же увидела маму. Несмотря на ясную погоду она надела старомодное черное платье да еще напялила на голову газовую косынку.

''Папа'', — сжалось сердце. Но затем она увидела поодаль стоящего Абрама Семеновича в кепке, которую тот надевал только но особым случаям, и, сразу все поняв, искоса посмотрела па мужа. Тот стоял с каменным лицом…

— Изенька, — взяв его под руку, произнесла, как только он сошел на берег. Слава Львовна, — мужайся. Мама.

— Как? — в ужасе выдавил он из горла хрип и беззвучно зарыдал.

Со вздохами и причитаниями Слава Львовна рассказала со слов всезнающих старушек, ежедневно сидящих на стульчике перед домом, что вчера Елену Ильиничну разыскивала какая-то симпатичная молодая женщина с мальчиком лет трех. А может, и четырех. Эта женщина долго (кто-то говорил: недолго) была у мамы. Затем Елена Ильинична вышла провожать их к трамваю. Шли они спокойно. Разговаривали. Мальчика мама вела за руку. Назад вернулась бледной и, как показалось, чуть пошатывалась. Не останавливаясь как обычно на две-три дежурные фразы, вошла в подъезд. На лестнице ей неожиданно стало плохо, и, схватившись за сердце, она присела на ступеньку. Спускавшаяся в это время с четвертого этажа соседка, бросила сумки и рванулась к ней. Помогла дойти до квартиры. Открыла ее ключами дверь. Уложила на диван и вызвала «скорую». Елена Ильинична попросила соседку взять бумагу и карандаш и попыталась что-то продиктовать. Но слов ее соседка разобрать так и не смогла. "Скорая'' торопилась около часу. И приехав, зафиксировала смерть. Кто-то из соседей разыскал Славу Львовну, и единственное, что она сумела сделать, договориться, чтобы тело поместили в морг.