Мухаммед Диб - Кто помнит о море

— Почему ты такой нелюдимый, ты нас не любишь?

Ничего не ответив, я закрываю глаза.

— Разве ты не любишь свою мать?

Она говорит со мной дружеским, ласковым тоном. Я открываю глаза и вижу, что она улыбается. В эту минуту я невыразимо счастлив, тревога отступает, чистая радость переполняет меня. Однако очарование, излучаемое ее лицом, проливает свет лишь на краткий миг, и я снова погружаюсь в ночь.

— Не следует поступать необдуманно. Надо знать, надо сначала понять. Ты молод. А это значит…

— Это не имеет значения.

— Не имеет значения? Для тебя!.. А для нас это имеет огромное значение. Ты еще молод.

— По нынешним временам этим никого не испугаешь, страшно другое.

Я стою, не двигаясь, сжав челюсти, и думаю про себя: «Самое ужасное не в этом. Почему это я молод?»

Я жду.

И вот наступает ночь, и мы идем за ними туда, где они их бросили. Матери, братья, сыновья — все помогают, заворачивают их в простыни; но когда понадобилось нести их, рук не хватило. Останавливаясь и непрестанно меняясь местами, мы шли целыми часами, шли, следуя за духами тьмы. Затем, продвигаясь постепенно от часового к часовому, я наконец прибыл.

— Твой отец…

— Что мой отец?

— Он не хотел. Он говорил: никакого шума.

— Но…

— Сейчас посмотрим, подожди немного.

— Чего ждать? Мне никто не нужен!

— А мать?

— Она сказала: «Почему ты нас не любишь?»

— Она? Ясно.

— Так чего же ждать?

Помолчав немного, я продолжаю:

— Поймите меня. Она сказала: «Почему ты нас не любишь?»

— Ладно, ступай.

Я вышел на волю из закопченной пещеры, и с небес спустились земля и уснувшие поля. Эти забытые вершины, где я вновь очутился, вдруг оживают: они движутся, раскачиваются, распрямляются, следуя бесхитростному, свободному ритму, и вряд ли можно испытать где-то еще такое ощущение полнейшего покоя. Я догадываюсь: это море связывает невидимой нитью Нафису со мной.

Я ухожу, вопрошая ночной сумрак, потревоженный шумом моих шагов. И чем дальше я иду навстречу невидимым просторам, тем явственнее проступает образ Нафисы. Последний мой шанс.

Огорченная моей замкнутостью, мать вздыхала:

— Печальный ребенок.

Потом забывала обо мне. В каком-то смысле ее нельзя было за это винить: жизнь наша протекала привольно среди полей, без всякого принуждения; должно быть, и я был довольно беззаботным ребенком, раз не тяготился окружающей меня пустотой. Живя в постоянном, пускай и невысказанном, страхе увидеть в один прекрасный день мир шиворот-навыворот, я никогда не играл. Один на один выдержать битву — вот что было для меня самым главным. Я упрямо сторонился мирного течения семейной жизни и, отвергая любое общество, скрывался в трудно доступных местах. Исследовав наш полуразрушенный замок, таивший множество укромных уголков, и смирившись с тем, что открывать больше нечего, я понял: столкновения с другими мне все равно не избежать… Вокруг меня в хаотическом беспорядке громоздились неодушевленные предметы, вещи, оказывавшие отчаянное сопротивление при малейшей попытке подчинить их своей воле, но мало того: те, другие, таившие еще большую опасность, преображались в них, не переставая при этом действовать; мне противостояли слова и жесты людей и застывшие, неподвижные лики вещей. Одного желания оказаться вне пределов их досягаемости было явно недостаточно, поэтому я хотел научиться умело прятаться, это стало первейшей моей заботой. Хотя, надо сказать, удовольствия мне это не доставляло: приходилось вести полную превратностей жизнь ради того лишь, чтобы организовать надежную оборону.

Родители предоставляли мне полную свободу распоряжаться своим временем, только бы я им не мешал. И им не приходилось жаловаться: покой их редко нарушался по моей вине. Я и сам был слишком занят собой. Всюду подозревая подвох, я неустанно держался настороже, неослабевающее недоверие стало для меня основным жизненным правилом. И порою я приближался к истине, природа которой была мне неведома, — она, как глубокая рана в сердце, причиняла боль, но вскоре ощущение это прошло.

Как-то вечером я вел нескончаемый бой со своими недругами, мысли мои порхали, вторя шелесту бесчисленных крыльев в небе. Я вслушивался в этот трепет, в это неясное волнение, со всех сторон подступавшее к нашему жилищу. Вдруг совсем близко послышался чей-то голос, кто-то звал меня. Я встал, дрожа всем телом. А тот подождал, прислушиваясь, и снова стал звать. В моей комнатке было окно, я подбежал к нему, стал вглядываться в гущу расстилающихся внизу садов, в даль небес. В доме нашем было много окон и дверей, он возвышался над сумрачными долинами, бескрайними просторами, куда ходить мне строго запрещалось; где-то там, прячась за линией зеленых холмов, находился город. А вокруг — никого и ничего.

Я решил подняться на террасу.

Взобравшись по бесконечной лестнице, зажатой между двух стен узкого прохода, я увидел бескрайний горизонт. Летний ясный вечер дышал покоем, в воздухе слышалось шуршание крыл, откуда-то доносились неясные отзвуки. Заскрипели ворота, я услыхал топот скотины, потом какое-то металлическое позвякиванье. Внутри дома царила обычная суматоха. И нигде ничего подозрительного. С какой поразительной быстротой земля вдруг начала погружаться во мрак, а звуки затихать! Я медлил на террасе, не зная, что делать, какое принять решение.

Тут-то и появился тот, кого я ждал. Случилось это внезапно, как будто он давно уже был здесь, как будто до этой минуты я просто не замечал его присутствия. А между тем, чтобы добраться сюда, ему надо было миновать сады, двор, комнаты, лестницу. Слегка запыхавшись, он стоял полуоткрыв рот, его черные блестящие глаза улыбались. Пылающие лучи закатного солнца заставляли гореть его щеки, освещая несколько капель пота, сверкавших над верхней губой, — ведь было еще довольно жарко. Ноги его, как и мои, были босы.

Пронизанный светом, он стоял неподвижно, не понимая, видимо, как очутился здесь; я же, повернувшись спиной к солнцу, с изумлением разглядывал его. Он тоже смотрел на меня с другого конца террасы, но, казалось, не видел. Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. А он постоял так несколько секунд, не шевелясь, потом последний луч солнца скользнул по его лицу, и глаза его вспыхнули светом, Я запомнил только это сияние глаз.

Когда я пришел в себя, небо превратилось в иссиня-черный кратер вулкана. Неужели он приходил ко мне? Я ни разу не видел у нас этого мальчика. Неужели он и в самом деле хотел поговорить именно со мной, ко мне обращал свой зов: ко мне, страждущей душе, что бродит в руинах этого замка? А может быть, он заблудился и в поисках выхода из нашего огромного жилища набрел на эту террасу? Но я ничем не помог ему. Зачем сошел он с большой дороги и свернул сюда, проникнув в эти развалины?

У черты горизонта все еще догорал мрачный костер, не нарушая волшебства; однако леса, холмы, источники — все исчезло, растворилось во тьме. Я глядел в ту сторону, куда рухнуло солнце: там разливалось теперь море, страшное подвешенное море. Я не смел шелохнуться. Бросив взгляд вниз, я увидел сигнальный огонь, мелькавший в ночном мраке, — это мой отец возвращался из города. Я спустился с террасы.

Я не хотел мириться со своим поражением и стал копить силы, готовясь к новой встрече. Но прежде мне надлежало разомкнуть сжимавшее меня кольцо насилия и коварного лицемерия, да, прежде надо разомкнуть кольцо. Даже воздух, которым я дышал, казался враждебным, в нем ощущалось дыхание смерти, и виной тому были лики вещей. Однако родители мои считали все это нормальным. «В чем дело, что случилось? — читал я на их лицах. — Что-нибудь не так?» Но эта ложь не могла обмануть меня, они сами в нее не верили, и порою я замечал в глазах матери невыразимую печаль. Моя встреча с незнакомцем лишь усилила мою ненависть к такой жизни, к этому дому и атмосфере, которая в нем царила.

С тех пор я каждый день ждал, что он появится вновь. Это упрямое нетерпение, вонзившееся мне в сердце, наверняка надломило бы меня, но я всеми силами старался держаться, притворяясь равнодушным. Ибо борьба не утихала ни на минуту, и в самом ее разгаре я научился распознавать его, угадывать его мысли, намерения. И словно пронизанный насквозь этим беспощадным светом, он маячил передо мной, образ его повелевал миром. Временами я не мог сдержать волнения, и слезы навертывались мне на глаза…

И вот однажды я не утерпел, заговорил о нем. Это доказывает, насколько воздвигнутый мной оборонительный щит был ненадежен, насколько мир вещей и других держал меня в подчинении. А я ничего этого не подозревал, и если бы не случайное стечение обстоятельств, то, верно, так и не узнал бы!

Мы сидели вокруг мейды, как вдруг, вопреки строгому запрету разговаривать за столом, я заговорил о нем. Сначала я сам был сбит с толку своей смелостью, потом оправился и продолжал, словно подстрекаемый злым духом. Родители очень удивились. Мама сидела немного в стороне перед большим подносом на ножках и разливала чай: одной рукой она держала чайник, а другой придвигала стаканы, разрисованные золотыми с эмалью цветами. Услышав мои слова, она подняла глаза и взглянула на меня с невыразимой жалостью. И пока я рассказывал свою историю, чай из стакана, который она наполняла, полился через край, а она этого даже не заметила.