Эрик Сигал - История любви

— Послушай, Оливер, а почему пожарные не опечатали эту халупу? — спрашивала Дженни.

— Наверное, побоялись войти внутрь.

— Я тоже.

— В июне ты не боялась.

Разговор этот происходил в сентябре, когда мы возвратились в Кембридж.

— Тогда я еще не была замужем. Теперь, рассуждая как замужняя женщина, я считаю, что это жилище небезопасно со всех точек зрения.

— И что ты собираешься делать?

— Поговорить с мужем, — ответила она. — Он этим займется.

— Слушай, я твой муж, — заявил я.

— Правда? Докажи!

— Как? — спросил я, подумав про себя: нет, только не на улице.

— Перенеси меня через порог, — сказала она.

— Ты что, веришь во всю эту чепуху?

— Ты сначала перенеси, а потом я решу.

О’кей. Я подхватил ее на руки и, преодолев пять ступенек, внес на крыльцо.

— Почему остановились? — спросила она.

— Разве это не порог?

— Нет, не порог!

— Здесь около звонка наши имена.

— Официально это не порог. Давай наверх, старая развалина!

До «настоящего порога» было двадцать четыре ступеньки, и мне пришлось остановиться на полпути, чтобы перевести дух.

— Почему ты такая тяжелая?

— Тебе не приходило в голову, что я могла забеременеть?

От этого вопроса переводить дух мне стало не легче.

— Ты что, серьезно?

— Ага, испугался!

— Нет.

— Врешь, подготовишка.

— Ну, вообще-то да, но только на секунду.

Я перенес ее через наш порог.

То были оставшиеся в памяти редкие и драгоценные мгновения, к которым слово «экономия» не имело никакого отношения.

Мое громкое имя позволило нам получить кредит в продуктовом магазине, который обычно студентам не предоставлялся. Однако оно же сыграло против нас там, где я меньше всего ожидал, — в школе Шейди-Лейн, куда устроилась учительницей Дженни.

— Разумеется, в смысле жалованья нам трудно тягаться с государственными школами, — сказала моей жене директор школы Энн Миллер Уитмен, тут же добавив, что для Барреттов «этот аспект» едва ли имеет значение. Дженни попыталась рассеять ее иллюзии, однако все, чего ей удалось добиться сверх предложенных ей 3500 долларов в год, были двухминутные «ха-ха» да «хи-хи» мисс Уитмен. Ей показалось очень остроумным замечание Дженни о том, что Барреттам приходится платить за квартиру точно так же, как другим людям.

Когда Дженни пересказала мне этот разговор, я выдвинул несколько оригинальных предложений на тот счет, как мисс Уитмен следовало поступить с ее — ха-ха-ха — тремя с половиной тысячами. В ответ Дженни спросила, не хочу ли я бросить свою юридическую школу, чтобы содержать ее до тех пор, пока она не приобретет квалификацию, необходимую для преподавания в государственной школе. Потратив секунду-другую на осмысление всей этой ситуации, я пришел к четкому и лаконичному выводу:

— Какая ерунда!

— Весьма красноречиво, — прокомментировала моя жена.

— А что я, по-твоему, должен был сказать? «Ха-ха-ха»?

— Нет. Просто полюби спагетти.

Так я и сделал. Я научился любить спагетти, а Дженни овладела всевозможными рецептами, как маскировать макароны под что-нибудь другое. Мы кое-что скопили за лето, Дженни получала жалованье, я рассчитывал подзаработать на почте во время рождественской лихорадки — словом, все было о’кей. Мы, конечно, пропускали много новых фильмов (и на концерты Дженни не ходила), но, в общем, сводили концы с концами.

В социальном плане наша жизнь тоже переменилась. Мы по-прежнему жили в Кембридже, и по идее Дженни вполне могла видеться со своими товарищами по всевозможным музыкальным кружкам. Но не было на это времени. Из школы она приходила вымотанная, а ведь надо было еще приготовить обед (обед вне дома выходил за пределы максимально допустимой расточительности). Что касается моих друзей, то они сами сообразили оставить нас в покое. В смысле перестали приглашать нас к себе, чтобы нам не нужно было приглашать их, если вы понимаете, что я имею в виду.

Мы больше не ходили даже на футбол.

Как член Варсити-клуба, я имел право сидеть на гостевой трибуне — отличные места, прямо напротив центральной линии. Но это шесть долларов за билет, всего двенадцать.

— Нет, шесть, — спорила Дженни. — Ты можешь ходить без меня. Я все равно ничего не понимаю в этой игре. Знаю только, что все орут «Бей их!». Ты это обожаешь, и поэтому я хочу, чтобы ты пошел.

— Все, вопрос закрыт, — отвечал я, муж и глава семьи. — Кроме того, мне надо больше заниматься.

Тем не менее субботние вечера я проводил у транзистора, слушая рев болельщиков, которые, хоть географически и были в какой-то миле от меня, находились теперь в другом мире.

Я пользовался своими клубными привилегиями, покупая билеты на игры с участием Йеля для Робби Уолда, моего товарища по юридической школе. Когда, осыпав меня благодарностями, он уходил, Дженни просила меня еще раз объяснить ей, для кого предназначаются гостевые места. И я опять повторял — для тех, кто, независимо от возраста, размера и социального положения, благородно приумножал славу Гарварда на спортивных аренах.

— Включая и водные?

— Сухой или мокрый — спортсмен есть спортсмен, — ответил я.

— К тебе это не относится, Оливер, — заметила она.

— Ты у нас отморозок.

Я промолчал, решив, что это у нее такое остроумие. Мне не хотелось думать, какой смысл в ее вопросах о спортивных традициях Гарварда. Как, например, в ее замечании о том, что, хотя стадион Солджерс-Филд вмещал сорок пять тысяч зрителей, все бывшие спортсмены сидят вместе на той самой гостевой трибуне. Все без исключения. Старые и молодые. Сухие и мокрые и даже отмороженные. И только ли шесть долларов отделяли меня от стадиона по субботам?

Нет, если Дженни действительно имела в виду что-то еще, я не намерен это обсуждать.

Мистер и миссис Оливер Барретт III имеют честь просить Вас пожаловать на обед по случаю шестидесятилетия мистера Барретта, имеющий быть в субботу 6 марта в 7 часов вечера в Довер-Хаусе, Ипсвич, Массачусетс.

— Ну, что скажешь?

— Могла бы и не спрашивать, — ответил я. Я был погружен в изучение дела «Народ США против Персиваля» — важнейшего прецедента в американском уголовном праве. Будто дразня меня, Дженни помахивала приглашением у меня перед носом.

— По-моему, пора, Оливер, — сказала она.

— Пора что?

— Ты отлично знаешь, что. Ты хочешь, чтобы он приполз к тебе на четвереньках?

Я продолжал работать, а она — меня обрабатывать.

— Оливер, он тянется к тебе.

— Ерунда, Дженни. Конверт надписан матерью.

— По-моему, ты сказал, что даже не взглянул на него! — почти крикнула она.

О’кей, ну взглянул разок. А потом, наверно, забыл. Я ведь был погружен в «дело Персиваля» и приближающиеся экзамены. Ну что она ко мне привязалась?!

— Подумай, Оливер, — говорила она теперь с просящей интонацией. — Ведь, черт возьми, ему уже шестьдесят лет! И нет гарантии, что он доживет до того дня, когда ты наконец созреешь для примирения.

Я сообщил ей самыми простыми словами, что примирения не будет никогда, и попросил ее не отвлекать меня от занятий. Она молча села, устроившись на кончике подушки, куда я положил ноги. Хотя она не проронила ни звука, я сразу почувствовал, что она пристально смотрит на меня, и поднял глаза.

— В один прекрасный день, — сказала она, — когда Оливер точно так же решит насрать на тебя…

— Его не будут звать Оливер, можешь быть уверена, — перебил я ее. Но она не повысила голоса в ответ, как делала обычно, когда я раздражался.

— Послушай, Оливер, даже если мы назовем его Бозо в честь клоуна из детской телепередачи, что так тебе нравится, он все равно возненавидит тебя за то, что ты был знаменитым гарвардским спортсменом. А к тому времени, когда он поступит в университет, ты, возможно, будешь членом Верховного суда.

Я заявил, что мой сын никогда меня не возненавидит. Она спросила, почему я так уверен. Этого я объяснить не мог, никаких доказательств у меня не было. Просто знал, и все. Тогда она сказала безо всякой логики:

— Твой отец тоже тебя любит, Оливер. Он любит тебя так же, как ты будешь любить этого своего Бозо. Но вы, Барретты, с вашей чертовой гордостью и самоуверенностью, вы можете прожить всю жизнь, думая, что ненавидите друг друга.

— Конечно, если бы у нас не было тебя, — сказал я примирительно.

— Да, это так, — серьезно ответила она.

— Вопрос закрыт, — сказал я, муж и глава семьи. Мой взгляд вернулся к «делу Персиваля», и Дженни встала. Потом вдруг вспомнила.

— Ну, а как насчет RSVP?

Я высказал предположение, что выпускница Рэдклиффа вполне может составить маленький вежливый отказ без помощи специалистов.