Дженди Нельсон - Небо повсюду

Так и происходит.

– Ну и садище у вас! Никогда не видел таких огромных цветов. Мне даже показалось, что они отрежут мне голову и поставят в вазу. – Он трясет головой, и пряди волос падают ему на глаза. Какое очарование. – Словно сад Эдемский.

– Осторожней с Эдемским садом. Все эти искушения, знаешь ли… – Громовые раскаты дядюшкиного голоса приводят меня в замешательство. В последнее время он, к большому неудовольствию бабули, разделял мой обет молчания. – Понюхаешь бабулины цветы – и хлопот сердечных не оберешься.

– Правда? И каких же?

– О, самых разных. Говорят, например, что от аромата роз расцветает безумная любовь.

Джо украдкой кидает на меня взгляд. Ого! Или мне это показалось? Потому что он уже опять смотрит на дядюшку, который продолжает разглагольствовать.

– Сужу по себе и своим пяти бракам, это сущая правда. – Он широко улыбается гостю. – Кстати, меня зовут Биг. Я Леннин дядя. Видимо, ты совсем недавно приехал, иначе сам бы уже знал.

Джо бы уже знал, что дядя Биг – местный донжуан. Если верить слухам, когда подходит время ланча, женщины со всех окрестных мест собираются на пикник и идут разыскивать дерево, в котором прячется дядюшка. Они надеются получить приглашение на обед, который проходит в его бочке, высоко среди ветвей. Поговаривают, что вскоре после таких обедов одежды падают с дерева, точно осенние листья.

Я наблюдаю, как Джо осматривает дядю: его гигантский рост, внушительные усищи. Видимо, увиденное ему нравится, потому что улыбка его делает комнату на несколько тонов светлее.

– Ага, мы переехали из города пару месяцев назад, а до этого жили в Париже…

Х-м-м, похоже, он не прочел объявление на двери, где говорится не упоминать слова «Париж», если бабуля находится в радиусе километра. Но она уже заливается соловьем, восхваляя французов, и Джо, похоже, разделяет ее энтузиазм. Он принимается причитать:

– Ох, если бы мы только остались там…

– Ну-ну, – обрывает его бабуля, грозя пальцем.

О нет! Вот она уже уперла руки в боки. И вот оно, началось… Нараспев бабуля произносит:

– Если бы у меня на жопе были колеса, я бы стала трамваем!

Так бабуля борется с нытьем. Я в шоке, но Джо разражается смехом.

Бабуля влюбилась, и я ее не виню. Она взяла Джо за руку и проводит экскурсию по дому, показывает своих изящных дам, которые вызывают у него неподдельное и понятное восхищение, о чем я могу судить по его восклицаниям на французском. Дядюшка возобновляет охоту за мертвыми жучками, а я снова принимаюсь мечтать, только уже не о ложке, а о Джо Фонтейне. Я слышу их голоса из гостиной. Они явно стоят перед Полумамой: все, кто приходят в дом, реагируют на нее одинаково.

– Какая она неземная, – говорит Джо.

– Х-м-м, да… Это Пейдж, моя дочь. Мама Ленни и Бейли. Мы ее уже очень-очень давно не видели… – Я в шоке. Бабуля почти не говорит о маме по своей воле. – Однажды я закончу эту картину. Она еще не завершена.

Бабуля всегда говорила, что закончит картину, когда мама вернется домой и снова ей попозирует.

– А теперь пойдем завтракать.

Через три стены я все же слышу боль в бабулином голосе. С тех пор как умерла Бейли, отсутствие мамы сказывается на ней еще сильнее. Иногда я замечаю, как они с дядей смотрят на Полумаму с каким-то новым, отчаянным приливом тоски. И мне теперь тоже больше, чем раньше, не хватает мамы.

Мы с Бейлз перед сном представляли, где может быть мама и чем она занимается. Не знаю, как думать о ней без Бейли.

Когда бабуля с Джо возвращаются, я строчу стихи на подошве своей туфли.

– Бумага закончилась? – спрашивает он.

Я ставлю ногу на пол. Ох. Кем ты будешь, когда вырастешь, Ленни? Ну да, специалистом в придурочности.

Джо садится за стол – воплощенная длинноногая грация. Осьминог.

Мы опять смотрим на него в упор, не понимая, что делать с чужаком в нашем стане. Но чужак, похоже, сам особо не смущается.

– Что стряслось с этим цветком? – Он тычет пальцем в полудохлое растение-Ленни по центру стола. По виду похоже, что с ним стряслась проказа.

Мы замолкаем. Не рассказывать же про моего ботанического двойника!

– Это Ленни. Она умирает. И, честно говоря, мы понятия не имеем, что с этим делать, – решительно гудит дядюшка Биг. Кажется, что сама комната опасливо втягивает воздух и замирает. А потом мы с бабулей и дядей не выдерживаем: Биг хлопает ладонью по столу и ржет, как пьяный тюлень, бабушка опирается на кухонный стол, хрипит и хватает ртом воздух, а я, согнувшись в три погибели, пытаюсь дышать в перерывах между припадками хохота и фырканья. Нас охватила истерика, чего не случалось уже несколько месяцев.

– Тетя Гуч! Тетя Гуч! – визжит бабуля между взрывами веселья. «Тетей Гуч» мы с Бейли называли ее смех, потому что он возникал так же внезапно, как и безумная тетушка, которая появляется на пороге с розовой шевелюрой, чемоданом, набитым воздушными шариками, и твердым намерением остаться здесь навсегда. Бабуля еле бормочет: – Ох, боже мой, боже мой, а я-то думала, что она уехала навсегда.

Похоже, Джо ничуть не смущен нашим общим приступом. Он откинулся на стуле и качается на двух ножках. Зрелище его развлекает, словно он смотрит на… ну да, на трех людей с разбитыми сердцами, которые внезапно сошли с ума. Наконец я прихожу в себя настолько, чтобы, прерываясь на слезы и последние смешки, рассказать Джо историю цветка. Если он еще не понял, что попал в местную психушку, то сейчас уже точно должен был догадаться. К моему удивлению, он не убегает под первым попавшимся предлогом, а серьезно выслушивает предсказание, будто ему не наплевать на это растение, этот болезненный цветок, который уже никогда не оправится.

После завтрака мы с Джо выходим на крыльцо, все еще окутанное призрачным утренним туманом. Как только дверь за нами закрывается, он просит: «Всего одну песню», словно мы только что слезли с дерева за школьным двором.

Я подхожу к перилам, опираюсь на них и скрещиваю руки на груди:

– Играй. Я послушаю.

– Я не понимаю. В чем проблема?

– Проблема в том, что я не хочу.

– Но почему? Выбирай что угодно, мне все равно.

– Говорю же, я не…

Он смеется:

– Слушай, я будто переспать тебе предлагаю.

Румянец от всех людей и живых существ в радиусе двадцати километров бросается мне в лицо.

– Да ладно тебе. Я же знаю, что ты сама хочешь… – Он шутливо приподнимает брови.

Ну и придурок! На самом деле «я сама хочу» спрятаться под крыльцо, но вместо этого разражаюсь смехом от его ненормальной улыбки во весь рот.

– Ты ведь любишь Моцарта, – объявляет он и присаживается на корточки, чтобы расстегнуть чехол. – Все кларнетисты любят. Или ты верная поклонница церковной музыки Баха? – Он прищуривается и смотрит на меня в упор. – Н-е-е, непохоже. – Джо достает гитару, садится на край кофейного столика и перебрасывает инструмент к себе на колено. – Ладно, я понял. Ни одна кларнетистка с горячей кровью в жилах не может сказать «нет» джазу-мануш. – Он берет несколько обжигающих аккордов. – Я прав? Или еще вот! – Он принимается хлопать по корпусу гитары, отбивая ритм, и притоптывать ногой. – Диксиленд!

Его так пьянит жизнь, что Кандид по сравнению с ним кажется просто занудой. Он вообще в курсе, что в мире существует смерть?

– Так и чья это была идея? – спрашиваю я его.

Он перестает барабанить:

– Какая идея?

– Что нам надо поиграть вместе. Ты сказал…

– А-а-а, это! Маргарет Сен-Дени, старый друг семьи, которую, как я понимаю, надо винить за наше изгнание в местную глушь. Она, если не ошибаюсь, упоминала пару раз, что Ленни Уокер joue de la clarinette comme un reve. – Он взмахивает рукой. Вылитая Маргарет. – Elle joue a ravir, de merveille.

Чувства охватывают меня все разом: паника, гордость, вина, тошнота. Мне приходится схватиться за перила. Интересно, что еще она ему наговорила.

– Quel catastrophe, – продолжает он. – Понимаешь, мне-то казалось, что я единственный из ее студентов играю, как мечта. – Наверное, вид у меня растерянный, потому что он добавляет: – Во Франции. Она почти каждое лето преподавала в консерватории.

Пока я пытаюсь уложить в мозгу мысль о том, что моя Маргарет – это еще и Маргарет Джо, мимо окна, размахивая метлой в воздухе, проносится дядя Биг. И тут же возвращается обратно: он ищет, каких бы насекомых ему воскресить. Джо его вроде бы не заметил; оно и к лучшему. Он добавляет:

– Про кларнет я пошутил. У меня никогда к нему не было особенного таланта.

– А я слышала другое, – возражаю я. – Я слышала, что ты играешь потрясающе.

– Рейчел не особо разбирается в музыке, – небрежно, безо всякой злобы замечает он. Как легко он произносит ее имя! Привык, наверное, обращаться к ней по имени перед тем, как поцеловать. Я чувствую, что снова краснею, и опускаю взгляд на туфли. Что со мной такое? Нет, ну правда… Он просто хочет поиграть дуэтом, как и все нормальные музыканты.