Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Мы осмотрели этот заброшенный участок земли, находившийся на западной стороне парка де лос Периодистас и очень близко от моей новой квартиры. Друг объяснил нам по колониальной карте точные координаты клада от гор Монсеррат и Гваделупе. История была чарующей, и награда должна была быть новостью такой взрывной, как сообщение о потерпевшем кораблекрушение, но с большим мировым успехом.

Мы продолжили обследовать место регулярно, чтобы напитаться каждым днем, слушали инженера в течение нескончаемых часов под водку и лимон, и мы чувствовали себя каждый раз все дальше от чуда до тех пор, пока не прошло столько времени, что у нас не осталось и иллюзии. Единственное, что мы могли подозревать позже, было то, что рассказ о кладе был не больше чем ширмой для разработки без лицензии рудника чего-нибудь очень ценного в самом центре столицы. Хотя было возможным также, что это была и другая ширма, чтобы сохранить невредимым клад освободителя.

Это были не лучшие времена для фантазий. После истории о потерпевшем крушение мне посоветовали побыть какое-то время за пределами Колумбии, пока не утихнет ситуация со смертельными угрозами, настоящими или выдуманными, которые к нам поступали разными способами. Я сразу подумал об угрозах, когда Луис Габриэль Кано спросил меня без предисловий, что я думаю делать в будущую среду. Так как у меня не было никакого плана, он мне сказал со своей привычной невозмутимостью, что подготовит мои бумаги для поездки в качестве собственного корреспондента газеты на конференцию «большой четверки», которая собирается на будущей неделе в Женеве.

Первое, что я сделал, — позвонил по телефону моей матери. Известие ей показалось настолько важным, что она спросила меня, какое отношение я имею к поместью, которое называется Женева. «Это город в Швейцарии», — сказал я ей. Не изменив тона, со своим бесконечным спокойствием, с которыми она воспринимала самые неожиданные выходки своих детей, она спросила, сколько я пробуду там, и я ей ответил, что вернусь не позже чем через две недели. На самом деле я ехал только на четыре дня, которые длилась встреча. Тем не менее по мотивам, которые не имели ничего общего с моим намерением, я задержался не на две недели, а почти на три года. Тогда уже мне нужна была лодка с веслами, чтобы есть хоть один раз в день, но я хорошо позаботился о том, чтобы семья не узнала этого. Кто-то однажды постарался лишить спокойствия мою мать с вероломным известием о том, что ее сын живет в Париже как принц, после того как я обманул ее рассказом о том, что останусь там только на две недели.

— Габито никого не обманывает, — сказала она ему с невинной улыбкой, — на самом деле иногда даже Бог вынужден делать недели из двух лет.

Я никогда не отдавал себе отчета, что у меня не было документов, так же как у миллионов, вытесненных диктатом. Я никогда не голосовал, потому что у меня не было удостоверения личности. В Барранкилье меня опознавали по удостоверению сотрудника редакции «Эль Эральдо», где была исправлена дата рождения, дабы избежать военной службы, отчего я был нарушителем в течение двух лет. В экстренных обстоятельствах мою личность устанавливали по почтовой карточке, которую мне дала телеграфистка из Сипакиры. Один возникший как нельзя кстати друг свел меня с управляющим агентства путешествий, который взял на себя обязательство посадить меня на самолет в указанный день посредством выплачиваемой вперед суммы в размере двухсот долларов и моей подписи на десяти незаполненных листах гербовой бумаги. Так я узнал случайно, что моим банковским остатком была поразительная денежная сумма, тратить которую у меня не было времени из-за моих забот в качестве репортера. Единственным серьезным расходом был ежемесячный денежный перевод для лодки с веслами — моей семье.

Накануне полета управляющий агентства путешествий громко объявлял передо мной название каждого документа по мере того, как выкладывал их на письменном столе, чтобы их не смешать: удостоверение личности, военный билет, расписки об уплате налогов с налоговым органом и справки о вакцинации против оспы и желтой лихорадки. В конце он попросил у меня дополнительного вознаграждения для тощего парня, который дважды привился за меня, как прививался ежедневно по два раза в течение многих лет для торопящихся клиентов.

Я прибыл в Женеву как раз вовремя на торжественное открытие конференции, в котором принимали участие Эйзенхауэр, Булганин, Идеи и Фор, которое проводилось только на испанском языке, без командировочных на гостиницу третьего класса, но хорошо защищенный моими банковскими запасами. Возвращение планировалось примерно через пять недель, но я не знаю, благодаря какому редкому предчувствию я разделил между друзьями все, что было моим в квартире, включая изумительную библиотеку по кино, которая собиралась на протяжении двух лет по консультации Альваро Сепеды и Луиса Висенса.

Поэт Хорхе Гайтан Дуран приехал попрощаться, когда я рвал ненужные бумаги, и с любопытством проверил корзину с мусором, в предчувствии найти там что-то, могущее пригодиться для его журнала. Он извлек три или четыре листа, порванных посередине, и прочитал их с трудом, пока собирал их как головоломку на письменном столе. Спросил меня, откуда они взялись, я ответил, что это из «Монолога Исабели, которая смотрит на дождь в Макондо», исключенного из первого черновика «Палой листвы». Я предупредил его, что отрывок не был издан, потому что его опубликовали в «Кронике» и «Магазин Доминикаль» «Эль Эспектадора» под заголовком, данным мной, и с разрешения, данного второпях в лифте, которого я не помню. Для Гайтана Дурана это не имело значения, и он опубликовал рассказ в следующем номере журнала «Мито».

Прощание накануне в доме Гильера Кано было таким бурным, что когда я прибыл в аэропорт, самолет на Картахену уже улетел, где я должен был проспать ближайшую ночь, чтобы попрощаться с семьей. К счастью, я попал на другой, уже в полдень. Я хорошо сделал, потому что домашняя обстановка с последнего раза разрядилась, мои родители, братья и сестры чувствовали себя способными выжить без лодки с веслами, в которой я вскоре буду нуждаться в Европе больше, чем они.

Я приехал в Барранкилью по автомобильной дороге на следующий день очень рано, чтобы улететь парижским рейсом в два часа дня. На автобусной станции Картахены я встретился с Ласидесом, незабвенным привратником Небоскреба, которого не видел с тех пор. Он бросился ко мне с искренними объятиями, слезами на глазах, не зная, что сказать, как обращаться ко мне. После поспешного обмена приветствиями, поскольку его автобус прибывал, а мой уезжал, он мне сказал с воодушевлением, шедшим от всей души:

— То, что не пойму, дон Габриэль, это почему вы мне никогда не говорили, кто вы?..

— Ай, мой дорогой Ласидес, — ответил ему я, страдая больше, чем он, — я не мог сказать этого, потому что сегодня я сам все еще не знаю, кто я.

Через несколько часов в такси, которое везло меня в аэропорт Барранкильи, под неблагодарным небом, прозрачным, как никакое другое в мире, я понял, что находился на проспекте Веинте де Хулио. Поддавшись рефлексу, который был частью моей жизни вот уже пять лет, я посмотрел в сторону дома Мерседес Барчи. И она была там, сидящая, как статуя, у входа в дом, стройная и далекая, одетая по моде того года в зеленое платье с золотыми кружевами, с волосами, подстриженными, как крылья ласточки, и напряженным спокойствием от того, что ждала кого-то, кто должен был прийти. Меня оглушило, что я потеряю ее сейчас навсегда в июльский четверг, в столь ранний час, и на мгновение я подумал остановить такси, чтобы попрощаться, но предпочел не бросать вызов судьбе такой непостоянной и настойчивой, как моя.

В самолете во время полета я был измучен приступами раскаяний. Тогда существовал хороший обычай класть в спинку переднего кресла нечто, что на хорошем романском языке называлось письменным прибором. Лист с золотистой каймой и к нему конверт из льняной бумаги, розовый, кремовый или голубой, и иногда даже ароматизированный. Б моих немногочисленных прошлых поездках я их использовал, чтобы писать прощальные стихи, из которых я делал бумажных голубей и запускал в полет при высадке из самолета. Я выбрал один небесно-голубой и написал мое первое официальное письмо Мерседес, сидящей у входа в свой дом в семь часов утра в зеленом платье невесты без хозяина и с волосами непостоянной ласточки, даже не подозревая, для кого она оделась ранним утром. Я писал другие шутливые записки, сымпровизированные наудачу, и получал только устные, всегда уклончивые ответы при наших случайных встречах. А эта состояла только из пяти строчек официального сообщения о моей поездке. Тем не менее в конце я добавил приписку, которая меня ослепила как молния в полдень в момент, когда я подписывал письмо: «Если я не получу ответа на это письмо в течение одного месяца, я останусь жить в Европе навсегда». Я едва дал себе время, чтобы еще раз подумать об этом, прежде чем бросить письмо в два часа ночи в почтовый ящик разрушенного аэропорта Монтего-Бэй. Уже была пятница. В четверг на следующей неделе, когда я вошел в гостиницу Женевы по истечении еще одного бесполезного дня международных разногласий, я обнаружил письмо с ответом.