Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Леля жила в отдельной двухкомнатной квартире, что тогда было редкостью, вместе с мамой, которая преподавала в университете какой-то странный предмет, по-моему, ихтиологию. Леля не удивилась, что я пришел с товарищем, и пригласила нас в комнату, где за большим столом уже расположились ее мама, двое незнакомых мне парней и девушка по имени Оля в огромных очках, про которую сказали, что она девушка Бродского.

Это было задолго до знаменитого суда над Бродским, но многие уже слышали, что есть такой поэт, и ждали его новых стихов. Когда мы зашли, один из парней говорил девушке Бродского:

– Оля, твои очки – это что-то. Но я всех предупреждаю: очки говорящие.

Оля насмешливо улыбнулась, однако репутацию говорящих очков не подтвердила. И в дальнейшем все реплики в свой адрес она оставляла без ответа, только улыбалась насмешливо или доброжелательно, в зависимости от того, кто и что говорил, но очень выразительно. Этой Оле Бродский уже успел посвятить стихи:

Ох, Боже мой, не многого прошу,

ох, Боже мой, богатый или нищий,

но с каждым днем я прожитым дышу

уверенней, и сладостней, и чище.

Мелькай, мелькай по сторонам народ,

я двигаюсь, и кажется отрадно,

что, как Улисс, гоню себя вперед,

но двигаюсь по-прежнему обратно.

Нам с Федей предложили выпить чая, но мы объяснили, что Федя скоро уезжает, нам бы только стихи послушать, и мы пойдем.

– Куда вы уезжаете, Федя? – поинтересовалась мама Лели.

Федя ответил, что во Псков.

– Дыра, – провозгласил один из парней.

– Не такая уж дыра, – возразил другой. – Старинный русский город. Там есть церкви двенадцатого-пятнадцатого веков. В большей части России они разрушены монголами и междоусобными войнами. А во Пскове есть. Еще там театр имеется драматический имени Пушкина.

– Представляю этот театр. На сцене людей больше, чем в зале, – сказал парень, скептически настроенный по отношению ко Пскову.

– Ну, ты неправ. Нормальный театр для провинции, – возразил защитник Пскова.

– Нам бы стихи послушать, – робко сказал я.

– Да, да. Давайте читать стихи, – поддержала мою просьбу Леля.

Оля достала из своей сумки несколько листков с отпечатанными на них стихотворными текстами и отдала их одному из парней. Я посмотрел на будущего чтеца с недоверием и даже опаской: “Кто знает, что от тебя ожидать?”

Однажды я был свидетелем читки в театре, после которой режиссер воскликнул: “Да разве можно так хорошо читать! Я, ей-богу, не понял, хорош ваш материал или нет. Голубчик! Настоятельно советую: никогда сами не читайте своих произведений. Слишком хорошо у вас получается. Объективного впечатления составить нельзя”. Чтение своих стихов поэтами – тоже особая песня. Когда одного известного поэта спросили, зачем он так воет, когда читает свои стихи, он ответил просто: “Когда стихи красивые, их хочется читать выразительно”. В общем, для себя я давно решил: самый лучший посредник между мной и поэтом – это мои глаза.

Но на этот раз чтение оказалось сносным, можно было даже понять, про что стихи. Чем дольше я их слушал, тем больше удивлялся. Я не видел Бродского меньше года, и за это время он, не в пример мне, много всего прочел, например, роман “Улисс”, который я еще только мечтал достать. Но главное не в этом. Стихи его стали и мудрее, и лучше сделаны. Особенно меня поразило стихотворение “Еврейское кладбище”, а в нем вот эти строки:

И не сеяли хлеба.

Никогда не сеяли хлеба.

Просто сами ложились

в холодную землю, как зерна.

И навек засыпали.

А потом – их землей засыпали,

зажигали свечи,

и в день Поминовения

голодные старики высокими голосами,

задыхаясь от голода, кричали об успокоении.

И они обретали его.

В виде распада материи.

Неожиданно мама Лели, будучи не то профессором, не то доцентом и полагая на этом основании, что знает все на свете, объяснила нам, что евреям их религия всегда запрещала сеять хлеб не на своей земле. Поэтому Бродский и написал про них: “Никогда не сеяли хлеба”.

Когда мы вышли с Федей на улицу, я спросил:

– Федя, ты все на свете знаешь. Скажи, евреи действительно никогда не сеяли хлеба? Так и было?

– Ося немного погорячился. Сеяли, еще как сеяли, – улыбнулся Федя. – Например, в начале тридцатых годов в Крыму и на юге Украины были организованы еврейские колхозы.

– Ну, это при советской власти. Родной брат моей бабушки, дядя Роман, работал в таком колхозе заготовителем зерна. Про него говорили, что он в жизни мухи не обидел и всегда был чуть навеселе. К несчастью, в подведомственных ему закромах завелся жучок, и дядю обвинили во вредительстве, а потом расстреляли.

– Это ужасно, – посочувствовал мне Федя.

– А скажи, Федя, – не отставал я от него, – может быть, мама Лели все-таки права, и религия запрещала евреям быть сеятелями на чужой земле? Разрешала только на своей? Где-нибудь в кибуцах, в Израиле?

– Насколько я знаю, запрета на профессию в Торе нет. – Федя хитро улыбнулся. – Но есть запрет на употребление в пищу злаков нового урожая до пейсаха, то есть до шестнадцатого нисана. Это число древнего календаря приходится обычно на март-апрель. А теперь представь: во многих странах, где евреи осели после изгнания из Палестины, начинают сеять только после Пасхи, и получается, что к концу лета все злаки трогать нельзя до следующей весны. Чтобы не нарушать запрет, богобоязненному еврею действительно лучше вообще не сеять хлеб, по крайней мере в нашем климатическом поясе, и есть мацу до следующей весны.

– И что? Действительно ели мацу с весны до весны? – переспросил я.

– Нет, конечно. Запрет отменить нельзя, но обойти можно. В Талмуде сказано: если не знаешь точно, из злаков какого урожая выпечен хлеб, нового или старого, его можно употреблять в пищу. А кто может точно знать, из чего выпечен хлеб, который куплен в лавке? Никто.

– Так ты и Тору читал? И Талмуд? – изумился я. – Ты знаешь древнееврейский?

– И то, и другое есть на русском языке. С Торой вообще нет вопросов. Насколько мне известно, Тора в переводе на русский означает учение. По греческой традиции ее называют Пятикнижием. Тора является частью Ветхого Завета и читается в православных храмах за каждым праздничным богослужением.

– Ну, ты даешь, Федя, – восхитился я. – Ты у нас прямо религиозный эрудит.

– Не о том думаешь, – возмутился Федя, известный своей терпимостью.

– О чем, по-твоему, мне следует думать? – не понял я.

– О стихах, которые ты только что услышал. Мне, например, со всей моей, как ты выразился, эрудицией, в жизни не додуматься до такой строчки: “…и в день Поминовения голодные старики высокими голосами, задыхаясь от голода, кричали об успокоении. И они обретали его. В виде распада материи”. Понимаешь? Успокоение в виде распада материи. Как сказал бы один классик: “Эта штука посильнее „Фауста“ Гёте”.

– Насчет Гёте ты загнул.

– Может быть, загнул, а может, и нет, – загадочно улыбнулся Федя.

– Ладно, ладно, конечно, загнул.

Я понимающе посмотрел на Федю, и вдруг мне в голову пришла идея:

– Слушай, а зачем тебе, человеку, тонко чувствующему стихи и вообще эрудиту, ехать во Псков? Наплюй на распределение и оставайся.

– Я бы с радостью, тем более жене здесь еще год учиться. Да нельзя, – грустно ответил он.

– Что ж, тогда готовься снова ходить по утрам на почту. Дело для тебя привычное, – пошутил я, но шутка моя ему не понравилась. Он быстро попрощался и побежал на автобус.

А на следующий день я позвонил Бродскому и сказал:

– Ося! Я вчера в одном доме слушал твои стихи. Мне очень понравилось, но хотелось бы посмотреть их глазами и поглядеть, что у тебя есть еще.

– Пожалуйста, приходи в любое время, – приветливо ответил он.

Решили, что в ближайшие дни я перезвоню, и мы договоримся о встрече, но я не перезвонил. Мой солнечный июль закончился, и для меня началась новая жизнь, которую мой сосед по коммунальной квартире, Александр Иванович, охарактеризовал словами: “Тянуть лямку”.

Житие любителя Бродского

Через двадцать пять лет в теплый июньский день 1985 года мы, бывшие сокурсники, собрались в одной из аудиторий кафедры стекла родного Технологического института, чтобы отметить годовщину со дня его окончания. Собрал нас там Гриша Журавлев, который этой кафедрой заведовал. До него ею руководили известные люди, в их числе профессор Евстропьев и профессор Качалов, именем которого названа одна из улиц Санкт Петербурга. Некоторые из сокурсников изменились до неузнаваемости.

– Ну, скажи, кто я такой? – задал мне вопрос старый толстый дядька и, когда я не смог ответить, сказал с упреком: – Да я же Валера Варко.

Валера Варко! Тот самый Валера, с которым на целине мы делали стенную газету “SOS”. Именно он красивым почерком вписал в нее такие мои стихи:

Путь за продуктами прямой

Всегда едет к Сябро домой.