Петер Хандке - Детская история

Но ребенок цепенел при виде новой школы, не в силах преодолеть отвращение, которое со временем не только не исчезло, но стало даже пугающим. Испытанное старое средство не помогало: вечерние прогулки ничего не давали. Что толку от этого мира и покоя, если наутро от него ничего не остается, кроме саднящей бесприютности. (Уже за завтраком на лице горестные складки.) Поначалу к ним даже, бывало, захаживали одноклассники, но в школе почему-то сторонились. И ребенок, в свои неполные восемь лет, даже знал причину, которую он сформулировал в следующей фразе: «Они меня не любят, потому что я немецкая».

Но это было еще не самое скверное, – подобного рода слова, вообще словесные нападки, ребенка обычно не задевали. Гораздо хуже было другое: полное игнорирование, пихание, отталкивание, тщетные поиски свободного места, – в результате самым страшным стали теперь перемены. Когда взрослый приходил забирать ребенка, тот, как правило, уже давно выглядывал родителя, забившись в самый дальний угол.

Взрослые умеют разными способами скрывать свое отчаяние, у ребенка же оно всегда на лице, и видеть эту безысходность – невыносимо. Вот почему ему даже порою думалось, что нужно, наверное, срочно забрать вверенное ему существо из школы, и когда мужчина, в один из таких моментов, неожиданно для самого себя вслух сказал, что они могли бы прекрасно жить просто вдвоем, обходясь без других, тот, к кому были обращены эти слова, ответил на это вырвавшимся из глубины души, пугающим вскриком, а может быть, всхлипом согласия.

Взрослый одумался: разве открывшийся ему образ ребенка, танцующего в хороводе вместе с другими, не был свершившимся фактом? – Нет, ребенок не может принадлежать только ему одному. Ему нужно более широкое общество, и он был способен встроиться в него, он был просто создан для этого! Путь – ясен, подходящее ему общество тоже уже наличествовало, значит, поворота назад не будет.

Необычное повторение того танца подтвердило чуть позже его правоту. Умерла одна учительница бывшей, маленькой школы, и взрослый вместе с ребенком поехал ноябрьским вечером на отпевание в свой старый квартал. В церкви собрались почти все бывшие ученики вместе со своими родителями, и уже во время церемонии дети, большинство из которых не виделись после того прощального вечера, теперь вертели головами, отыскивая глазами друг друга. Удивительно, но под этими темными сводами не только одежда детей казалась гораздо светлее, чем у взрослых, но и лица их, как и вообще весь облик, были наполнены светом, или, быть может, это впечатление складывалось от притененных, неподвижных взрослых фигур? – Потом, когда все стояли перед церковью, слышны были почти одни только голоса детей. Они кричали, смеялись во все горло, обнимались, хватали друг друга за руки, вертелись с визгом вокруг тихонько разговаривающих взрослых, которые нисколько не препятствовали их пляске и даже, может быть, испытывали от этого необузданного веселья более глубокое волнение, нежели от предшествовавшей печальной церемонии. Это был на редкость ясный вечер, светила полная луна, а под нею кружился демонический хоровод детей. – Настал нелегкий час расставания, расплетение сомкнувшихся рук и ног, которые на какое-то мгновение стали частью одного единого тела. Пока добрались до автобуса, уже стемнело. Кроме ребенка и взрослого, в автобусе почти никого. Ребенок устал, но вместе с тем бодр и, можно сказать, счастлив. Главное же чувство – изумление: вот так вдруг встретиться со всеми людьми из прошлого, увидеть, с какою радостью они тебя приветствуют, и закружиться в хороводе, совсем забыв о смерти учительницы. Свет внутри пустого ночного автобуса совсем белый, и металлические поручни сверкают. Они едут по мосту: река разлилась и кажется этой ночью непривычно широкой и темной, с танцующими лунными бликами и макушками кустов, торчащих из воды. И тогда наблюдающему глазу свидетеля открывается трагическая красота воодушевленного, пылающего жизнью лица сидящего в самозабвенной отрешенности ребенка, проживающего снова и снова тот час, проведенный с другими.

Та умершая учительница относилась к ребенку с большой любовью, и это впоследствии навело взрослого на мысль, что чужеродность новой школы проистекала не от ее «государственности» – как он поспешно объяснил себе, основываясь на собственном опыте, – а только от личного отношения ответственной за детей персоны, каковая его ребенку (быть может, только ему?) совсем не подходила. Это было очередное открытие: оказалось, что есть такая любезность, бесстрастная, идолоподобная (но лишенная доброй воли к властному, распорядительному вмешательству), которая, будучи проявленной со стороны учителя, может восприниматься как нечто недоброе, как немилость. Быть может, взрослый увидел в этом столь знакомую ему отрешенность от всех и вся, рассеянную отсутственность, в которую он сам нередко впадал и потому знал, как никто другой, что это и есть корень бесчеловечности, – но, помимо этого, совсем уже преступным казалось то, что некоторые представители педагогического сословия не имели даже тени представления о том, что такое ребенок. Они говорили с ним – беззвучно, смотрели на него – безглядно, а то терпение и спокойствие, которое они проявляли по отношению ко всем, воспринималось в отдельности как безучастность.

По прошествии первого полугодия ребенок перестал сопротивляться новой школе и теперь почти ничего не рассказывал о том, как прошел день. Он даже как будто примирился со своим положением. И только иногда, когда он вскидывал глаза, в них была такая покорность судьбе, какую взрослый до сих пор видел в глазах одного-единственного и к тому же гораздо более старого человека: она говорила о том, что за этим скрываются чрезвычайные и крайне печальные, непреодолимые обстоятельства.

Однажды, в спокойную минуту, когда взрослый мог снова, как прежде, задавать вопросы, ребенок сказал, что он сам себя разлюбил. Другие, дескать, правы, «со мною что-то не в порядке».

На другое утро мужчина, как уже бывало несколько раз, обратился к учительствующей персоне, стараясь по возможности не распаляться, хотя при этом ему все равно не удалось избежать таких слов, как «одиночество», «тревога», «отторжение», которые на чужом языке звучали, быть может, еще более формульно, чем в родном. В какой-то момент он обнаружил, что вежливо слушающий визави в полном смысле его не понимает. В глазах представителя обучающего персонала появилось странное выражение, которого просительствующий ходатай никогда не забудет: выражение насмешки, а по временам даже чистой издевки, принадлежащее человеку из «чужой системы», в которой никто далее и представить себе не может, что такое «покинутость».

В эту минуту принимается окончательное решение: ребенок не останется в этой школе ни дня, он уйдет, пусть даже посреди учебного года. (Нескрываемая улыбка на лице особы, которая параллельно раздает приглашения на какое-то неведомое мероприятие.) И ребенок ни дня не проведет дома со взрослым: сразу же по окончании беседы взрослый отправляется в другую школу, которая находится на той же ветке, только по другую сторону железнодорожных путей. Единственное, что он знает о ней: она носит имя какого-то святого, статуя которого стоит в центре асфальтированного двора.

Но в тот миг взрослого нисколько не смущало, что выбранная им школа относится к той религиозной традиции, которая в него самого когда-то вселяла столько холодного страха перед смертью, вбивая веру в призраки и отвращая разум; теперь же снова разыгралось многоцветье пестрых красок и расцвела соседственность, простодушная детскость, радость бытия и мистическое единение – все то, что церковь (или, по крайней мере, ее основополагающие писания) могла еще только больше укрепить, причем надолго. – Живя с ним одним, ребенок слишком мало соприкасался с живой традицией (не считая редкого чтения коротких отрывков из Библии, которые звучали тогда как перечень событий, без внутреннего смысла). Несколько раз они ходили вместе на службу: однажды, и это было большим исключением, ребенок даже сказал, что там все «очень хорошо» к нему относились, – но в целом, стоило оказаться там, в душу с первых же звуков закрадывалась тоска и даже обида от этих, как правило, совершенно рассеянных, несерьезных и злых жестов наличествующего неверного священника и таких же злокачественных, бессердечных, безголовых голосов всех этих наличествующих неверных верующих.

И тем не менее мужчина, шагая вдоль железнодорожных путей был преисполнен чувства, что школа, осененная святым, теперь самое подходящее место для его ребенка, и он заранее знал, что они просто обязаны будут принять ребенка, даже если у них больше нет мест: нет, значит, придется завести.

Холодное, ясное мартовское утро. За одиноким раскидистым кедром клубится сине-приливное мятежное небо, над рельсами посвист, электрический гул, шум проносящихся скорых поездов, а в глубине метрополии просвечивает между кубиками домов извивистая река, раскинув словно бы оцепеневшие притоки и растянувшись, как спящий великан. Мужчина идет быстрым шагом, почти бежит, как на последней, решающей финишной прямой, – так некогда, по словам летописца, выходили в финал, – звонит не в ту дверь, ему показывают правильную, и вот свершилось: его слово – которое он с таким трудом, заикаясь, выдавил из себя – возымело силу, и уже на другое утро злосчастная школа остается навсегда по ту сторону железнодорожных путей, а ребенок, убежденный воодушевленными речами взрослого в том, что это пойдет ему только во благо, дает новым детям покорно и даже благодарно окружить себя. – Речь шла всего-навсего о смене школы, но вместе с этим шагом для ребенка произошло нечто жизненно важное.