Владимир Кантор - Соседи

Пришли еще две женщины – лет по тридцать с небольшим. Пользуясь отъездом жены на отдых, Лёня пригласил их: грудастенькую и тощенькую – для себя и еще одну для холостых разведенных друзей.

Задернули занавески. Женщины пьянели, сами обнимали своих соседей. Звучала музыка. Нарумов побледнел еще больше. Он сидел гордо в торце стола, наливал себе рюмку за рюмкой и пил, не дожидаясь тостов.

Галахов, чтобы отвлечься от пьянства, снова вспомнил о письме.

– Эй! – окликнул он Лёню, ворковавшего с грудастенькой.- Пока ты не забыл, покажи, где там у тебя живая вода. Ну, наш отечественный святой Грааль!

Лёня ошалело поднял на него глаза, не сразу взяв в толк, о чем речь. Потом сообразил, оторвался от своей уже млеющей дамы.

– С удовольствием, старичок, всенепременно. Оно у меня в той комнате. Пошли.

Грудастенькая сразу потеряла точку опоры и, чувствуя себя неуютно, ойкнула:

– Ой, вы куда, мальчики?

Даша тоже вопросительно посмотрела на них.

– Они сейчас вернутся. Понюхают наш отечественный навоз. И вернутся,- пояснил Нарумов.

В соседней совсем захламленной комнате, куда Лёня стащил все вещи, чтоб свободнее было пировать рядом, он достал из верхнего ящика стола две тетрадных странички и, протягивая их Павлу, забормотал, как всегда, восторженно:

– Старичок! Это чудо что такое! Ты Володю Нарумова не слушай. Он бретер и циник. Ты сам увидишь и поймешь. Это не просто человек пишет, а словно сама природа. Просто, спокойно. Даже немного жутко от его спокойствия. Да ты почитай. Это брату двоюродному моей жены пришло, он ей показал, а я подсуетился, себе оставил, хотел всем показать, а тебе, волчине, в первую очередь.

Листочки были не вынуты, а вырваны из школьной тетради, буквы крупные. Написано сплошняком, без знаков препинания и без всякой грамматики. Сначала шел обратный адрес:

146527, Яо обл. Угличски Ра-н, Погорелка

Овсяников

Добрый день Здравствуйте Миколай Леонтьич, Анна Карповна, зоя люба и другие детки Вопервых строках моего писма Спешу проздравить вас снаступающим празником трудящихся первым Маем и желаю вам хорошего здоровия и долгих лет жизни я пока еще жыв и здоров немножко тоже стал прихварывать скот еще держу корову и овцу курей гусей и уток пчелки 11 домиков летошной гот такой был харошай грибов было я даже и непомню такова года урожайного часто вас в споминаю Жена уминя померла 13 Октября признавали отеки сердечные смерть была тяжолая 2 месяца толко сидела надиване в привалку сна савершено небыло помучилас бедняжка ничего неподелаешь жалко того что мало пожыла в новом доме ато пока все постарому етот детка изновгарода который был унас привас спевал песни тоже одночасьем помер вот пока такие новости сприветом Герасим Михаилович Овсяников Погорелка

– Что скажешь? Эпос? Да, это нутряное! Святой источник! Ты это правильно сказал.

– Это я за тобой повторял, не читая.

– А теперь не согласен?

– Надо подумать,- невнятно бормотнул Галахов.- Давай покурим.

Сознавая важность показанного им документа, не куривший Лёня тоже закурил. А Павел просто не знал, что и сказать. Все и так было ясно. И вправду эпос. Безличный, жестокий, спокойный. Хотя нет, не жестокий. Он ее жалеет. Просто безличный. Горе есть, трагедии нет. Все в одну строку, без выделения, без акцента.

Смерть как часть жизни. А жизнь есть тут быт, а не бытие.

Их курение было прервано вбежавшим в комнату Аликом. Он раскраснелся, моргал сильнее обычного и еще прищелкивал пальцами.

– Ты бы кончал курить, старикашечка! Там дворянин этот твою

Дашу насилует.

– Ты обалдел? – охнул Галахов.

Но бросил сигарету в пепельницу и ринулся к пиршественному столу. За ним Лёня и Алик. “Насилует” – было сказано слишком сильно. Но нечто близкое к этому происходило. Нарумов завалил

Дашу на диван и, сцепив одной рукой ее запястья, другую запустил под платье, сопя и тиская ее тело. Даша злобно укусила его в плечо. Он не изменил своей позиции, но тут увидел Галахова и встал. И выставил вперед ладонь. Его бледное лицо снова приняло бесстрастное выражение.

– Успокойся,- голос его был, как всегда, ровен,- все нормально.

Ты же не хам какой-нибудь, чтобы ревновать. Это было бы пошло.

– А это вот называется женобесием,- изрек, указывая пальцем на

Нарумова, исихаст и евразиец Игорь.- Не слушай его,- обратился он к Галахову,- слушай великое молчание народного моря.

В окно ворвался особенно визгливый частушечный перепев, вчистую отрицавший даже возможность какой-либо ревности:

– На Востоке я была,

Бочки трафаретила,

Кто-то сзади подступил -

Я и не заметила!

Даша поднялась, губы ее были плотно сжаты, схватила чью-то наполненную рюмку и выплеснула в лицо Нарумову.

– Ты сам хуже любого хама. Ты хам и есть. Паша, пойдем отсюда!

– Обожди,- отозвался Павел.- Сначала мы с этим человеком в коридор выйдем. А ну! – Он рванул на себя за плечо Нарумова, спокойно вытиравшего лицо платком.- Пошли, выйдем.

– Что это ты, право? – ухмыльнулся, пошатнувшись, тот.- Прямо как школьник. Я вступлюсь за честь моей девочки, мы с ней дружим,- передразнил он как бы школьную интонацию.- Мы с тобой благородные люди, дворяне. Ведь ты же из хорошей фамилии. Не дело нам устраивать мужицкий мордобой. Родов, обычаев дворянских теперь и следу не ищи, и только на пирах гусарских гремят, как прежде, трубачи. Лучше уж дуэль. Но, поскольку дуэль сейчас не принята, невозможна, предлагаю разыграть ее в карты. Тройка, семерка, туз. Как в “Тамбовской казначейше”. Лишь талью прометнуть одну, но с тем, чтоб отыграть именье иль проиграть уж и жену. Ха-ха!

– Господи! Конечно, ни среда, ни образование, ни происхождение не избавляют человека от дикости, хотя всегда надеешься!.. Галахов вдруг и неожиданно для себя отшвырнул противника в сторону с такой силой, что тот шлепнулся на стул и вместе со стулом опрокинулся на пол, с треском ударившись головой о деревянную ножку стоявшего у окна массивного кресла.

Все охнули. Но, пошевелившись на полу, Нарумов все-таки встал на четвереньки, поднял голову и снова усмехнулся, хоть и криво:

– Мыслитель сраный! В одинокого волка играешь!.. Все равно без дворянства ты пропадешь… Без среды ни черта не выйдет…

Колени у говорившего задрожали, руки поехали, и дворянин

Нарумов распластался, вытянув ноги и потеряв сознание.

Все вскочили. Женщины зашумели и запричитали. С возгласом:

““Скорую” надо!” – грудастенькая бросилась к телефону. Галахов шагнул было к упавшему. Но его взял за локоть твердой рукой Лёня

Гаврилов. И помотал отрицательно головой:

– Ты, старичок, натворил уже дел. Теперь мы без тебя разберемся. Уходи отсюда подобру-поздорову. Не дай Бог милиция приедет. Бери свою Дашу и сваливай.

Павел пожал плечами, но все же подошел к упавшему, увидел, что тот дышит, и повернулся к Даше, оцепенело сидевшей на краю тахты:

– Пойдем отсюда. Он просто пьян.

Женщины смотрели на нее с осуждением. Она быстро встала и вылезла из-за стола с другой стороны от лежавшего тела:

– Куда? К тебе?

– Ко мне. Слушай,- добавил он по неожиданному наитию, но нарочито громко,- а ты бы за меня замуж пошла? Официально, через загс?

– Конечно,- не колеблясь, с готовностью отозвалась Даша.- Когда?

Лёня поднял большой палец: мол, одобряет. Он уже успокоился по поводу Нарумова, подержав его голову на коленях, щупая рукой сердце и прислушиваясь к дыханию. Тот всего лишь спал, и Лёня уже крикнул грудастенькой, чтоб она не вызывала “Скорую”. Теперь ему было неловко.

– Посидите еще… Прости, что погорячился,- повинился он.- Да и

Даша, наверное, хочет потанцевать. А мы сейчас танцы устроим.

– Не уговаривай. Решенного перерешить нельзя.- Галахов сам был удивлен непреклонностью своей обиды, подогретой алкоголем.

Сопровождаемые суетящимся и моргающим Аликом Павел и Даша вышли в общий коридор. Там уже горел свет. На стене все так же красовалась газетная вырезка:

*“Велик и могуч русский язык.*

*А говорить некому”*

.

– Друзья, возьмите меня с Майклом!.. Мы не нарушим вашего тет-а-тета, слово джентльмена! Глупо мне здесь без тебя оставаться…

Павел подхватил портфель, прижался щекой к щеке Алика.

– Извини, но мы уж сами. А вы потом. И девушки вас ждут.

– Эх, Галахов! Кому нужен старый, потрепанный боец сексуального фронта? Ладно, я умолкаю… Матушке твоей поклон. Как, кстати, она поживает?

– Нормально.

Мать Галахов не видел уже месяца три. Правда, звонил по телефону почти ежедневно. С того момента, как мать оставил ее второй муж, она сделалась ужасно набожной, каждое воскресенье посещала церковь, увешала стены своей квартиры иконками, устроила красный угол с лампадкой, читала только святоотеческую литературу. И чем меньше она верила в Бога, тем яростнее пыталась убедить других в своей ортодоксальной религиозности.