Андрей Ефремов - История о трех пистолетах

А все-таки мы с Лилькой жили классно! Она тогда как будто очнулась, а мне ничего больше и не нужно было. Свободными вечерами мы с ней ходили по городу, а как-то она растолкала меня в пять утра, и в шесть мы уже были у Спаса на крови. Это был ледяной май, казалось, на город вот-вот посыплется жесткий, как пшено, нетающий снег. Мы с ней оба были синие от холода и целовались как заведенные. Вдруг Лиля оторвалась от меня и сказала: „Ванька, а почему у нас не было свадьбы?“ – „Недосуг, барыня!“ – „Значит, будет теперь“, – сказала она.

Мы пошли к Невскому и около „Европейской“ увидели музыканта с синтезатором. Он аккуратно касался клавиш и кивал острым профилем. Да-да-да, я помню, он играл Брамса. По раннему времени музыка казалась слишком громкой да и вообще неуместной, но, видно, что-то такое он угадал, и деньги ему в коробку кидали исправно. Когда я его увидел, я вспомнил, как бабушка рассказывала мне о немецких нищих сорок пятого года в городе Альтенбурге. Все, что следовало, было у него заштопано и отглажено, смотрел он приветливо, а не исподлобья, букой немытым, короче, я сказал, что если на свадьбе должна быть музыка, то я эту музыку нанимаю.

Вот тоже еще смешно: Никита выбрал нам ресторан. В ресторане варили свое пиво, а из окон видна была Нева. Этот нищий музыкант был как бы чересчур особенным, но свое музыкальное дело он знал.

Прошла неделя, еще одна неделя прошла, и как-то с утра, когда до поездки в банк оставалось еще час-полтора, я решил съездить к нашему музыканту. Он стоял на своем месте и по-прежнему потчевал прохожих Брамсом. Когда увидел меня, с достоинством покивал и тут же проиграл кое-что из того, из свадебного. Я достал купюру, сложил ее и аккуратно вставил меж клавишами. Музыкант ни с того ни с сего покраснел и, продолжая игру одной рукой, протянул банкноту мне. И так некоторое время мы ее друг другу передавали. В конце концов он рассмеялся и деньги взял. С тех пор я приезжал к нему раз в неделю вплоть до октября. В октябре он исчез. Не скажу, что я особенно удивился его отсутствию. Такому, как он, долгое стояние на одном месте должно было надоесть много раньше. Что же касается моих нерядовых пожертвований, то я почему-то подумал, что с их помощью он залатал свои финансовые бреши и бросил уличную музыку навсегда. Вообще, после того как мы с Лилькой поженились, я вдруг стал себя чувствовать благодетелем каким-то, что ли… Мне даже стало чудиться, что я могу исправить любую жизнь. А потом прошел октябрь, начался мокрый и холодный ноябрь и, как обычно в эту пору, заболел Самандаров. Времени у меня стало совсем мало, тем более что к Новому году я задумал подарить Лиле маленький антикварный магазинчик и теперь сбивался с ног, чтобы в этом уютном подвальчике уже дожидалась ее кое-какая антикварная дребедень. Я обмирал от страху, когда тащил в этот подвал очередное бронзовое дитя или шандал. Ведь все это могло оказаться ничего не стоящим ломом, и что бы я тогда сказал Лильке?

Короче, я ужинал в бистро около Сенной и никак не мог вызвонить Лилю. Мне надо было хитрым образом поговорить с ней и узнать фамилию того скульптора, который наваял целый табун бронзовых коней. Предстояла встреча с одной цепкой бабушкой в ее антикварной квартире, и не знать эту фамилию было бы нерасчетливо. Домашний телефон был, как видно, отключен, а автоматический голос отвечал, что трубка недосягаема или выключена, время шло, я злился. Наконец Лилькин заспанный голос отозвался, она выслушала мой рассказ о кроссворде, сказала: „Лансере“, а я ей сказал, что погода ужасна и что выходить на улицу просто нельзя. „Да-да, – сказала она рассеянно. – Когда ты вернешься?“

Так вот, я пил чай, смотрел в окно и думал о том, что машина у меня в ремонте, что сейчас мне придется тащиться к антикварному жилищу вдоль Фонтанки, что ноги у меня уже сырые, а промокнут, надо думать, насквозь. Да и потом я поеду не домой, а в антикварный подвал, чтобы пристроить бронзового жеребца. Тут я посмотрел за окно, где носился снег вперемешку с дождем, и снова позвонил домой. Слегка раздраженным голосом Лиля ответила тут же. Я попросил ее приготовить мне ванну, а она неуверенно спросила: „Когда ты придешь?“ Я еще раз глянул в метель за стеклом и сказал: „Как можно скорее“. И вот тут на другой стороне Московского проспекта я увидел ее. Она протолкалась сквозь тяжелую дверь хозяйственного магазина и теперь стояла на ветру, заправляя мобильник в маленький подсумочек. Я этот жест прекрасно знаю. В руке у нее был какой-то черный плоский чемодан. Прежде я его не видел.

Не помню, как я оказался под дождем, но зато прекрасно помню, как уговаривал себя не следить за Лилей. Был момент, когда я едва не кинулся к ней, чтобы подхватить этот дурацкий чемодан. Уже я забыл про антикварную старуху, уже дважды провалился в какие-то глубокие колдобины, а мы все шли вдоль Московского. Лилечка очень спешила, и вот это приводило меня в ярость, ведь она спешила на встречу с кем-то! Потом я подумал, что она спешит, чтобы успеть домой и приготовить мне ванну. На этой глупости я немного успокоился и чуть не потерял Лильку из виду. Она кинулась через дорогу, и я едва успел за ней. Потом мы с ней нырнули в Бронницкую улицу, потом оказались перед заведением по имени „Нектар“, и тут я увидел нашего свадебного музыканта. Я увидел его раньше Лильки. Она же задела его плоским чемоданом и только тогда остановилась. Я, дурак, только в ту минуту и догадался, что в чемодане синтезатор.

Музыкант Никита взял у нее свой инструмент, и Лилька сказала ему: „Никитушка, теперь все работает“. – „Сколько я тебе должен?“ – спросил он. Я стоял за углом строительного вагончика, и штабель досок прикрывал меня. Они не могли меня видеть и говорили громко. Когда он спросил, сколько с него приходится, Лилька тихонько заплакала: „Ты просил стиральный порошок“. Тут раздалось шуршание, и музыкант сказал: „Не тот. Что у тебя за страсть к благодеяниям?“ Лилька заплакала в голос, а у меня потемнело в глазах.

Всем в тот вечер повезло, что я успел продать револьвер! И никакого на троих! Все три пули всадил бы я в этого стирального потребителя. Все три!

Когда я очнулся, их не было. Я вышел на Московский, стараясь не думать, просто не думать ни о чем. Потом я взял тачку и поехал домой. Я ехал и, чтобы не завыть, соображал, долго ли проболеет Самандаров?

– Вот так… Всегда так, – сказал коммерсант Геннадий. А наркоман лежал лицом вниз, и нельзя было понять, слушает он или спит.

– Иван, – сказал я осторожно, – иногда случаются очень странные недоразумения…

– Случаются, – легко согласился Перстницкий. – Когда я пришел домой, Лилька меня встретила, и горячая ванна была готова. Черт возьми! У нее и глаза не были заплаканы. Мне бы успокоиться, но не тут-то было. На другой вечер я опять стоял за вагончиком. Однако главная подлость была не в том, не в том. Я устроил так, что Лилька определенно знала, что дома меня не будет допоздна. И узнала она об этом от Самандарова. Я катился в какую-то дыру, в провал, в липкую дрянь и еще надеялся разглядеть там что-то такое утешительное, чтобы жить дальше. Нет, чудес не было. Лилька пришла к музыканту и пробыла у него три часа. Дома я достал из заначки пистолетные деньги и на другой день без особого труда купил второй ствол. Надо было решить, в кого стрелять. Если вдуматься, это совсем не простой вопрос, но зато всегда есть возможность уйти от ответственности. И я решил застрелиться.

Тут в камере стало так тихо, что слышно было, как кто-то из ментов звенит в стакане ложечкой. Странно. Все, что могло случиться, случилось несомненно, и живой Иван Перстницкий сидел на одних с нами нарах, а ждали какой-то непредусмотренной развязки.

– Читайте книги, – сказал Иванушка неожиданно. – Литература учебник – жизни, и это так. Я оставил документы дома, взял пистолет и пошел на Фонтанку. План был простой: застрелиться и упасть в воду.

Мужики, умирать страшно. Я стоял и слушал шаги поздних прохожих. Теперь уж патрон был в стволе, и Лилька вряд ли окликнула бы меня. И тут надо мной, на другом берегу, на фронтоне, вспыхнул прожектор. Бледный до синевы луч ударил в воду, а вода в ту ночь была спокойной. Почти. Тогда-то я себя и увидел. Мелкая рябь потряхивала мое изображение, и хоть лица я рассмотреть не мог, что-то, блин, мерзкое, как дерьмо на тарелке, почудилось мне во всплывшем двойнике. Можете верить, можете как хотите, я два раза выстрелил в свое отражение, повернулся и ушел. Я даже не удивился, что меня не задержали. А чему удивляться? Ведь я застрелился. Минут через десять, впрочем, до меня дошло, что я жив и своими ногами шагаю к дому. Вот когда гадость-то началась! Я шел к Лильке, и не было на свете другого человека, которого я хотел бы видеть, как ее. Но я не знал, что мне делать дальше. Я не знал, я не думал, я не мог себе представить, что это так ужасно, когда твою любимую обнимает другой! Я задирал голову к небу – там какие-то осколки звезд мелькали сквозь черную вату – я задирал голову к небу и говорил: „Лилька! Лилька! Неужели он лучше меня только потому, что играет Брамса на улице? Или он у себя дома тоже сначала играет Брамса? Но он никогда, слышишь ты – никогда! – не сможет любить тебя, как я. Пусть ты сама по себе. Но ведь я же все равно, что ты, а от себя самой ты никуда не денешься. И вот, кстати, что ты будешь делать со мной?“