Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.

Сусу по характеру совсем другая. Она тотчас попросит прощения у любого, если почувствует, что провинилась. Аннушка, та ни при каких обстоятельствах не желала признавать свою вину, только горазда была реветь и знай себе размазывала по щекам слезы. Жужанна всегда норовит подладиться к каждому. «Сусу», — с нежностью повторила про себя Янка, глядя, как дочка ест, аккуратно, понемногу откусывая. Ужасно, что нельзя приласкать собственного ребенка — только когда они вдвоем. Нельзя говорить друг другу «ты», нельзя называть дочку ласкательным именем. При посторонних она называет Сусу Жужанной, а та ее «матушкой». Аннушка, всегда и ко всем подряд обращалась на «ты», будь перед нею хоть сам епископ, и, здороваясь, с размаху хлопала своей детской пятерней в ладонь. От Папы ей постоянно доставались тумаки, но Аннушка, визжа, закрывала попку и ругалась, пока сил хватало. Аннушка!.. Неужели они сегодня увидятся вновь?

— Мамуся, пропала «История в картинках»! — сказала Жужанна и вытерла рот салфеткой, перехваченной костяным кольцом. — Знаешь, какая? Та, по которой я училась читать.

Янка похолодела. Несколько месяцев назад она впервые обнаружила, что книги из дома куда-то потихоньку исчезают, но не решилась никому сказать о своем открытии. Уж так повелось, что за каждый недосмотр спрашивают с нее либо с тетушки Кати, и пропади там одна книга, или двадцать, или целых сто — ради этого не стоит нарушать то относительное спокойствие, которое поддерживается в доме. Ласло умеет быть таким страшным и отталкивающе чужим… Ну и пусть пропадают книги, не к добру даже задумываться над тем, кто прибирает их к рукам. Да, пусть пропадают любые книги, но только не эта — «История в картинках»! И опять воспоминания ее раздвоились, одна линия повела глубже в прошлое, к Аннушке; и опять возникло неотступное сравнение с Жужанной.

Аннушке тогда было годика два; стоило ей увидеть картинку, как малышка принималась восторженно вопить, размахивать ручонками, рвать в клочки и комкать бумагу. Детских книг с картинками в доме не было, и Янка развлекала сестренку, листая Брема или «Историю Венгрии в иллюстрациях». Аннушка с восторженным воплем хлопала кулачком по странице, где красовался строгий, четкий профиль Карла Роберта Анжуйского с диадемой из лилий, венчавшей чело. Папочка был погружен в чтение и раздраженно вскинул голову, когда Аннушка, вертясь и колотя ножонками на коленях у Янки, в двадцатый раз задала излюбленный свой вопрос: «А это чего это?» — «Карой Анью, — также в двадцатый раз покорно пояснила Янка, — правил с 1308 года по 1342-й». «А это чего это?» — снова вырвалось у маленькой Аннушки, как будто она и не слышала ответа. Тут Папа вскочил, резко свернул газету и в сердцах прикрикнул на Аннушку: «Ты что, глухая? Анжу!» Папа произнес это имя не так, как Янка, а правильно, отчетливо выговаривая звонкое «ж», и Аннушка, точно завороженная, умолкла на мгновение, а потом радостно замахала пухлыми ручонками, завидя Михая Йоо, который как раз в этот момент протиснулся в приотворенную Папой дверь и свалил у печки охапку пахучих поленьев акации. «Анжу, — восторженно вопила Аннушка при виде Михая Йоо, — Анжу!»

По этой же книге Сусу училась читать. Когда они оставались наедине, Жужанна с таинственным видом перелистывала страницы «Истории» и тыкала пальцем в корону из лилий на лбу Карла Анжуйского, тогда мать и дочь целовали друг друга и смеялись, раскрасневшиеся и взволнованные, словно два заговорщика, потому как шестилетней Сусу было известно, что ни в коем случае нельзя кого бы то ни было расспрашивать об Аннушке и вообще догадываться о ее существовании. У матери с дочкой было много подобных малых секретов. Так Ласло Кун потребовал закопать в землю новорожденных котят; по его мнению, великодушнее было погубить их, нежели держать впроголодь или отдать в плохие руки. Сусу знала, где укрывает своих малышей внучка старой Ирен, кошка по кличке Пеструшка (с тех пор как Аннушка ушла из дому, никто уже не решался наделять животных христианскими именами), а от дочери, конечно, и Янка узнала о потайном месте, но ни одна из них никому не проговорилась об этом. Иногда по ночам, когда до нее доносилось посапывание дочери, Янка улыбалась: так сладостно было сознавать, что у них есть своя тайна. Через какое-то время, когда Пеструшка спустилась с чердака, а за ней следом — пятеро котят с тонюсенькими хвостиками, Сусу поначалу залилась краской, потом побледнела, и Янке казалось, что она глазом видит, как неистово колотится под платьишком детское сердечко.

Что же до книг… Да хоть бы их все потаскали, но чтобы именно эту… Она отжала платье и закинула его на сушилку. Янке пришлось встать на цыпочки, чтобы расправить его на планке. И она чуть не сдернула платье с перепугу, когда услышала вопрос дочери:

— Как ты думаешь, ее тоже дядя Арпад стащил?

Янка очень медленно обернулась, вытирая руки намокшим передником. Жужанна смотрела на нее без тени волнения; ясно было, что она не придавала своему вопросу никакого значения, просто поинтересовалась, как интересуются, скоро ли будет готов обед. Янка растерянно смотрела на дочь. Что в таких случаях положено отвечать матери? Приемыш как-никак их сводный брат, Сусу он приходится вроде бы дядей, и хотя Янка знает, что Приемыш всегда был не чист на руку, все же о таких вещах вслух говорить не принято… Сусу присела на корточки перед лоханью, помешивая деревянной ложкой красильный раствор. Может, и не придется отвечать Жужанне, во всяком случае не сейчас, а когда-нибудь в другой раз, если она снова вспомнит об этом. А до тех пор можно и отыскать книгу, а то и прямо спросить у Приемыша. При этом Янка прекрасно знала, что она никогда не решится задать Приемышу подобный вопрос, да и искать книгу не станет.

— Тетя Кати говорила, что он сбывает книги на барахолке, — сказала Сусу, глядя на мать поверх лохани. — Тетя Розика выставляет их на продажу каждую среду.

Янка в замешательстве опустилась на скамеечку. Прежде чем протянуть Жужанне кусок хлеба, она со всех сторон срезала корки, потому что Сусу их терпеть не могла, 0на ела только мякиш, и, если не было лишних глаз, Янка никогда не неволила дочку есть корки. Янка надкусила блестящую, узкую хлебную корочку. Тетушка Розика — сестра Кати, она ходит в папиных любимицах. Как и Анжу, она тоже из квартала Смоковой рощи, но, даром что «из бедных», не такая безбожница и нехристь, а слывет почтенной прихожанкой. Тетушка Рози обычно забирает у них остатки еды, хлебные корки, объедки, — все, что может сгодиться для скотины, каждый вторник появляется на дворе ее маленькая тележка. А по средам — базарный день на барахолке. Почему же тетушка Кати ни словом не намекнула ей? Но тут же Янка почувствовала, что благодарна ей за это: ну, а что бы ей, Янке, оставалось делать, если тетушка Кати ненароком обмолвилась бы? Ведь она ни за что не решилась бы оговорить Приемыша. Интересно, а серебряная ложечка, та самая, с которой она в детстве кормила Сусу, тоже уплыла из дома через их руки? С прошлого вторника ложечки как не бывало. Возвратила бы ее тетушка Рози, если бы Янка набралась смелости и предложила выкупить ложечку? Она так дорога ей, эта ложечка, Аннушка постоянно грызла ее, когда у нее резались зубки, и до того любила свою ложечку, что, если ее пытались кормить какой-нибудь другой, кашица моментально выплевывалась в лицо кормящему.

Янка набросила на кухонный стол одеяло для глажки, помогла ей расправить простыню, которая стелилась поверх одеяла, потом Янка достала из кухонного шкафа электрический утюг, Каждый раз она чувствовала себя растроганной, когда поднимала крышку картонной коробки и видела блестящие никелированные грани утюга. Это был первый и единственный подарок, который она получила от Ласло; на прошлое рождество минуло шесть лет. Янка включила утюг и принялась отглаживать платьишко Сусу.

Жужанна больше ни словом не обмолвилась, но фраза ее о воровстве Приемыша без ответа повисла в воздухе, и Янка, несмотря на полное замешательство, сознавала, что так вот — молча, трусливо — она по сути сказала Жужанне «да». Самая ужасная черта в ее характере, что она никогда и ни о чем не решается высказаться определенно — твердо ответить «да» или «нет», — поэтому-то домашние и считают ее недалекой. А ведь она при желании всегда нашлась бы, что ответить, но Мамочка никогда не позволяла ей вступать в разговор, а пока она соберется с духом, говорить уже поздно. По этой причине Папа считал ее дурой, Ласло — глуповатой, а кроме того, в доме была Аннушка, у которой всегда и на все был готов ответ. Сусу теперь уверится в том, что Арпад — жулик, а она не осмелилась доказать дочери, что это не так.

Скоро двадцать лет, как Приемыш попал в их дом; недавно в самом низу коридорного шкафа Янка наткнулась на черную соломенную шляпу; эта шляпа была у Приемыша на голове, когда Папа на руках вынес мальчика из коляски и, донеся до столовой, поставил его на пол перед ними. На Арпаде тогда были большущие, на вырост, башмаки на толстой подошве, черная трикотажная рубаха и синие штаны, а на голове — черная широкополая соломенная шляпа. Аннушка какое-то время пристально разглядывала новичка, даже обошла вокруг него — будто любопытный зверек. Еще до того дня, как он водворился в доме, они знали, что он должен приехать, и ждали его, потому что тетя Гизелла, вдова папиного младшего брата, утонула в Тисе, а сына ее, их двоюродного братца, Папочка привезет к ним домой. «На время!» — пояснил Антал Гал, который тогда отбывал у них последний год своей службы. Аннушке в ту пору исполнилось девять, ей самой — почти двадцать, Арпаду шел пятый годик. Папа сказал, что она, Янка, должна заменить Арпаду мать, и Янка тотчас бросилась на поиски съестного, чтобы покормить мальчика, так как ничего более путного не пришло ей в голову, Аннушка же снова уселась за свой столик, за которым она готовила уроки, и не проронила ни слова. Арпад поел сладких галушек — она помнит даже, что именно готовила в тот день; вот ведь удивительно, сама она не большая охотница до еды, но кушанья всегда помнит досконально, — затем, когда Папа оставил их одних, Приемыш подошел к Аннушке. Аннушка на него не взглянула, она писала. Арпад схватил у нее учебник, но там не было картинок, и он бросил книгу. Янка подняла хрестоматию с пола и вытерла. Тут Арпад потянулся за карандашом, и Аннушка оторвала глаза от тетради: карандаши были ее самым большим сокровищем, она никому не позволяла притрагиваться к своему пеналу. Арпад попытался открыть пенал, Аннушка хлопнула его по руке. Арпад заревел, вбежал Папа, и Аннушка схлопотала затрещину; Папа сказал, что для такой жадной и бессердечной девочки, как она, самым подходящим наказанием послужит отдать насовсем все свои карандаши бедному сиротке. Арпад перестал хныкать, не сводя круглых, зареванных глаз с пенала. Аннушка прижала карандаши к груди и заявила: «Не дам». Боже, какой это был ужасный вечер! Аннушка брыкалась и царапалась, когда Папа отнимал у нее пенал. Тогда ее отодрали по-настоящему, дело уже не могло обойтись лишней затрещиной. Ужин проходил при общем молчании, Аннушку в наказание отправили ужинать на кухню, а Приемыш сидел на аннушкином месте и ел, поразительно много и поразительно неряшливо. Поглощая куски, он чавкал, и Папа тихо заметил Янке, чтобы та попробовала отучить Приемыша от дурной привычки. Ночевать его уложили вместе с ними в спальне, они с Аннушкой спали на двух больших кроватях, а Приемышу постелили на диване. Карандаши он на ночь засунул под диван, Аннушка же в тот вечер не пожелала прочесть молитву, она сразу ткнулась ничком, зарывшись лицом в подушку.