Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт

Мина, сильно перелетев, разорвалась намного дальше остальных, на другом краю выпаса.

Никто не двигался.

Затем потихоньку зашевелились, начали отряхиваться.

Артём вынул лицо из лепёшки, поводил вокруг ошалелыми глазами и, пробормотав «пронесло», стал счищать дерьмо ладонью, стряхивая его с пальцев. Мысли ещё не вернулись. В ушах стоял лишь свист мины, его мины, – короткий, резкий и пронзительный, раз за разом вылетавший из села и попадавший прямо в него, и Артём счищал свежую, жидкую ещё лепёшку со своего лица автоматически, даже не чувствуя брезгливости, готовый в любую секунду снова спрятаться в дерьмо.

Рядом так же меланхолично отряхивался пехотный взводный. Стоя во весь рост, он медленно, по одной, снимал со штанины травинки и кидал их на землю. Потом задержал одну в руках, повертел её, разглядывая, и задумчиво произнёс:

– Вообще-то у меня сегодня день рождения…

Артём несколько секунд молча смотрел на взводного, а потом вдруг, сразу, без предупреждения, заржал.

Сначала он смеялся тихонько, пытаясь остановиться, затем, уже не в силах сдерживаться, всё сильнее и сильнее, всё громче. В его смехе появились истерические нотки. Откинув голову назад, он перекатился на спину и, глядя в затянутое низкими серыми тучами небо, раскинув руки, гоготал как безумный. Страх, только что пережитый им под миномётным обстрелом, выходил из него смехом. Обволакивающий, бессильный страх обстрела, не такой, как в бою, от тебя ничего не зависит и ты никак не можешь спасти свою жизнь и никак не можешь защитить себя, а просто лежишь, уткнувшись в землю, и молишься, чтоб пронесло…

Игорь уселся рядышком на корточки, закурил. Некоторое время он молча смотрел на Артёма, потом толкнул его в плечо:

– Слышь, земеля… Ты чего? – В его голосе слышалась усталость, непрокашлянная сухая хрипотца. Тоже испугался. Страх опустошает, вытягивает силы. Даже говорить становится тяжело.

Артём не ответил. Смех прорывался сквозь него постоянным потоком, и он не мог остановиться. Потом, немного отдышавшись, он заговорил с трудом, прерывая слова хохотом:

– День рождения! Точно… Не бойся, земеля, я в порядке, башня на месте… Знаешь чего, – он, похохатывая, опять стал вытирать лицо ладонью, размазывая по щекам коровье дерьмо вперемешку со слезами, – просто я вспомнил. Сегодня пятое января… Пятое… января… – Артём снова сломался смехом, который попёр из него второй волной, захлебнулся.

– Ну и что? – Игорь смотрел на него уже с беспокойством.

– Да понимаешь, у моей Ольги сегодня день рождения, – Артём вроде отхохотался, – понимаешь, сегодня пятое января, они там только что отпраздновали Новый год – Новый год, кстати, был, с прошедшим тебя, – а сейчас сидят за праздничным столом, все такие красивые, нарядные, и пьют вино, и закусывают вкусной едой, галантные такие, и у них там сплошные праздники, и что такое обстрел, они не знают… – Артёма озарило: – Етитские помидоры! Да у них там цветы! Понимаешь, цветы! А у меня тут… морда в говне… Ой, мама, не могу… и ещё, знаешь… вша по мудям ползёт… – Он опять заржал, отвалившись на спину и покачиваясь с боку на бок.

Мысль о цветах поразила его. Ему совершенно отчётливо представилось, как его Ольга в этот момент, именно сейчас вот, в эти вечерние секунды, сидит за накрытым белой скатертью столом с бокалом хорошего сухого вина – она любит сухое и не пьёт дешёвое, – в окружении огромных красивых букетов и, улыбаясь, принимает поздравления. Комната залита ярким светом, и гости при галстуках, радуются и танцуют. И рабочий день у них закончился – в том мире есть время работать и время веселиться. Это только в этом мире всегда – время умирать..

Сидя в окопе, кажется, что воюет вся земля, что везде все убивают всех и горе людское заползло в каждый уголок, докатившись и до его дома. Иначе и быть не может.

А оказывается, ещё есть места, где дарят цветы.

И это было так странно. И так глупо. И так смешно. Ольга, Ольга! Что случилось в жизни, что произошло с этим миром, что он должен быть сейчас здесь? Почему вместо тебя он должен целовать автомат, а вместо твоих волос зарываться лицом в дерьмо? Почему?

Ведь, наверное, они, вечно пьяные немытые контрачи, измазанные в коровьем дерьме, – не самые худшие люди на этом свете.

На сто лет вперёд им прощены грехи за это болото.

Так почему же взамен они только это болото и получили?

Странно это всё как-то.

Любимая, пускай у тебя всё будет хорошо. Пускай в твоей жизни никогда не будет того, что есть у меня. Пускай у тебя всегда будет праздник, и море цветов, и вино, и смех. Хотя, я знаю, сейчас ты думаешь обо мне. И лицо твоё грустно. Прости меня за это. Ты, самая светлая, достойна лучшего. Лишь бы у тебя всё было хорошо.

А умирать на этом болоте предоставь мне.

Господи, какие же мы разные! Всего лишь два часа лёту нам с тобой друг до друга, а такие две разные жизни у нас с тобой, двух таких одинаковых половинок! И как тяжело будет нам соединять наши жизни вновь…

Игорь досмолил свой бычок, воткнул его в землю. Его лицо стало задумчивым, в глазах проплыли нарядные платья, духи, вино и танцы… Потом он глянул на Артёма, на его драный бушлат и грязную морду, и тоже засмеялся:

– Да, бля! Поздравляю! Отпраздновал…

Поесть в этот день так и не удалось. Как только они вернулись в батальон и Артём, спрыгнув с брони, направился к своей палатке, он нос к носу столкнулся с вынырнувшим навстречу взводным. Быстро поздоровавшись и спросив про бой, взводный озадачил его по новой – ехать связистом с толстым лейтенантом-психологом.

Психолог этот раньше служил вроде как в ремроте. А может, и в РМО штаны просиживал, в общем, толку от него не было никакого, так – не пришей кобыле хвост. Но потом, когда полк отправляли в Чечню, выяснилось, что в каждом батальоне по штату должен быть свой психолог, чтобы любой солдат, у которого башня клина схватит, мог прийти и пожаловаться ему на свою психическую несовместимость с войной в частности и с армией в целом. Но настоящих психологов, понятное дело, в войсках днём с огнём не сыщешь. И лечить солдат от депрессии насобирали по батальонным закоулкам всякую шелупонь вроде толстого лейтенанта. Впрочем, к нему никто ни разу за помощью так и не обратился. Потому что единственным способом, которым психолог мог поставить заклинившую башню на место, был мощный удар в грызло. А кулаки у него – будь здоров.

Но человек он был энергичный, сидеть без дела ему было скучно, и он брался за всё подряд, неформально исполняя обязанности на должности «принеси-подай иди на хрен не мешай».

На этот раз задачу психологу нарезали следующую: добраться до Алхан-Юрта, разыскать там батальонную водовозку – АРС, попавшую в засаду и сожжённую чехами, и оттащить её в ремроту. А также узнать, что стало с водителем и сопровождавшим его солдатом, живы ли они, и если нет, то разыскать и привезти их тела.

Поехали втроём – психолог, Артём и Серёга-мотолыжник, водитель этой жестянки – МТЛБ, мотолыги.

Ехать на мотолыге было не так удобно, как на бэтэре. Хотя она намного шире и совсем плоская, но на поворотах её, гусеничную, резко дёргало, и Артём, пытаясь зацепиться за рассыпанные по броне бляшки-заклёпки, всё время чувствовал себя жирным блином на скользкой сковороде.

Опять это унылое слякотное поле, опять колея, чавканье гусениц по жиже, опять дождь. Брызги грязи опять вылетают из-под гусениц, шлёпаются на броню, попадают в лицо. А бушлат так и не просушен, и сапоги совсем сырые. Уже который месяц. И уже который месяц грязное всё. И опять холод. Этот вечный холод, как он достал, сука, хоть денёчек бы пожить в тепле, прогреть кости. И есть охота. Они жмутся, закуривая, кутаясь в воротники. Опять поворот, федеральная трасса, «Рузкие – свиньи»… Как же задолбало-то всё, как домой-то охота!

На этот раз они повернули не к элеватору, а в противоположную сторону, налево, к центру. По трассе доехали до поворота на Алхан-Юрт, свернули, прижались к домам и на тихом ходу проползли ещё метров пятьсот, до свежей, отстроенной, видимо, совсем недавно, но уже напрочь разбитой мечети. Здесь начиналась зона разрушений. Во дворах – две-три стены и посередине куча мусора. Либо просто одна стена, как человек, вывернутая взрывом наизнанку, трепещущая на ветру голыми обоями, выставляя то, что должно быть внутри, наружу.

Около мечети их остановили вэвэшники. Они кучковались в пустой коробке складского двора, прижавшись с внутренней стороны к стенам забора. Дальше дороги не было – остальную часть села, за поворотом, занимали чехи.

Засели они там плотно. Весь день напролёт в селе кипел обстрел. Разрывы сменяли друг друга один за одним, снаряды падали так же бесперерывно, как и этот непрекращающийся холодный зимний дождь. Где-то чуть дальше, ближе к реке, шла постоянная стрельба, автоматная трескотня выделялась из общей канонады.

Жизни в селе нет. Улицы пустынны, местных не видно. Дома стоят мёртвые. Только вэвэшники жмутся вдоль заборов, расползаются по канавам. Изредка, выглянув предварительно из-за угла, бегом пересекают открытое пространство.