Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Тебя тащили по парковой дорожке, мимо закурившего слепого, размышляющего: что он теперь может? Наслаждаться тьмой? Закурил. Подождав укуса спичечного огня, кинул обугленный костяк на ладонь листа, табачный прах укрылся в капиллярах: все-таки жестокость тьмы не без добра, не позволяет оптическому насилию иссушить мозг. Лишиться бы еще слуха и осязания — предел счастья. Ты приветствуешь его. Холодно. Как жалки приветствия. Встретив, останавливаемся, говорим о невзрачных и бесконечных обстоятельствах, желая услышать существенное — день и час отъезда. Слепой поднял руку и открыл ладонь. Было темно, музыка продолжала жить и строить собственный дом композиции. Не собираясь возмущаться, она положила в твою ладонь что-то похожее на горсть дынных семечек. Ты открыл кошелек и ссыпал туда позвонки дорогой мелодии.

Понеслись лани дальше. Вынесли тебя на стекло глубокого пруда. Девочки устали. Присели на лед. Едва закрыл глаза, слова, может быть, в шевелении усиков водяной блохи трагедии больше, чем во всей литературе, вместе взятой. Рты рвов в травах. Наблюдая за тем, как лед прогибается под детскими ногами: звуки слепого — слепые звуки. Смотрел долго, смотрел на сиюминутные памятники лопнувшим пузырям, лопнувшим смехотворцам. Отчего минута молчания, перед кем молчат, над лопнувшей грелкой, никогда с ней не разговаривали. Как скучны вопросы, вдоль реки шелест травы, трава, насекомое, поворот изгиба реки, затонувшая лодка. Весло, в обрыве барахтается человек, устал, если не протянуть руку, он заночует в омуте. Ты спустился, протянул. Между пальцами оставались сантиметры. Может быть, ты и не сорвался бы в воду, если бы протянул руку дальше. А пока жест помощи ладонь вниз ты сменил на жест вопрошающий ладонь вверх. Зачем? Зачем спасать тебя, собачка, зачем вмешиваться в механизм Колеса, маленький? И почему я, маленькая куча, обязан……….заметить. Нет, я тебя не спасу, потому что не было здесь, не будет, как не было и реки, и тебя, и нас в день назавтра и пять лет назад сто. Я, — думал ты, — еще весь в глубочайшей тайне камня, затерян среди вопросов вопроса. Ерунда. Ты не спас человека, боялся сорваться. Глупость! Ты не спас, потому что тебе не понравилось лицо. Нет. Ты не спас, потому что имел право на антипомощь. Потому что он не спас тебя. Потому что в омуте был ты. Да и где тот, который осудит тебя за бездействие. Где он, как не на твоем месте твоего отсутствия. Вы были последними. Кроме вас, вообще еще нигде и никогда не было из всего пышного разнообразия горлопанов. Мне кажется, тебе повезло. Трудно представить: даже такие твердыни словесного чистоплюйства, такие величавые формулы твердолобия, Нет, Да, — будут незримыми, исчезнувшими и уже не разбудят сон слова биологическими притязаниями. Молчание пришло с появлением последнего пузыря. Предпоследний человек уже на дне омута. Ты огляделся. Нет, мир не изменился и не стал чище, но, несомненно, он стал пронзительнее, ибо с последним свидетелем ушло Время, и исчезло с последней попрошайкой звездного света сомнение в твоей многозначности.

Не забыл. Перед тем как маленький человечек скрылся в пучине, он прошептал: спаси… Какие буквы он не успел дошептать: те или бо? Его глаза перед затоплением были необычайной глубины и чистоты. Теперь уже все понятно: он не хотел спасения. Я еще долго пребывал в задумчивости с протянутой рукой, мокрой от дождя. Чтобы как-нибудь оправдать усилие, затраченное на поклон реке, ты выхватил из быстрых вод стрекозу, сбитую ветром, заботливо сдул с нее воду, подкинул вверх. Быть может, показалось, как из воды несколько раз поднималась кисть предпоследнего человека и исполняла хватательное движение. Скрутив сигару из ядовитейших листьев ольшаника, задумчиво двинулся вслед за насекомым. Когда ты видел детей, ты вспоминал слова гидролога: когда я вижу детей, я радуюсь — земные воды не иссякнут. — Несомненно, это была рыба. Ты наладил снасть, закинул леску, на леске, привязанной к удилищу, крючок с червем, груз, поплавок. Стал ждать поклевки. — Огляделся. Когда по легкому трапу сойдете на берег, невольно вдохнете полной грудью. Какой простор! Высокое небо, широкий плес озера, полупустынный остров и соседние островки, покрытые хвойными лесами. И тишина, которая неудивительна в этой широко раскинутой стране лесов и студеных озер, местами непроходимых топей и болот, скалистых гор, стремительных рек и пенистых водопадов. Сказочны ее богатства — рыба и пушнина, железная руда и соль, гранит, мрамор. — Поплавок скрылся. Ты резко подсек. — А среди замшелых глыб нашли приют редкие породы ящериц, а кое-где и змей. В сырых местах встречаются………. — Сорвалось, — …безобидные ужи. Порою пронесется над головой белка-летяга, а вдали вдруг раздастся трубный рев лося, усиленный многократным эхом. В этих местах можно наблюдать интересные миражи, временами возникающие над гладью озера. — Снова поклевка. Ты резко подсек и вытащил из воды маленького человечка. Он был гол, а на спине имел нечто вроде стрекозиных крыльев. Из его рта лилась кровь, он дрожал и тихо стонал. Ты растерянно искал слова извинения или прощанья. Крючок высунул жало из горла человечка, кровь постепенно остановилась. Хорошо сложенное тело пойманного существа вдруг напряглось, он вздрогнул крыльями и затих. Ты тупо глядел на жертву, голова твоя свалилась на грудь, челюсть отвисла — тебя затопила мощная боль в шее. Изо рта брызнула кровь. Все это было так неожиданно и непонятно, что ты хотел броситься в воду, но тут увидел, что на крючок кто-то попался. Ты осторожно подсек и снова вытащил из воды крошечного, величиной со спичку человечка. Крылья его трепетали, из горла торчал железный крючок. Пока ты осторожно вытаскивал крючок из горла очередной жертвы, твоя боль исчезла, кровь перестала литься из моего рта. Человечек немного покорчился и затих. Новый приступ боли. Твоя одежда в крови. Ты насадил на свинцовый груз кусочек хлеба — крючок ты срезал — и закинул леску. Поклевка была мгновенной. Ты вытащил третьего человечка, мертвой хваткой впившегося в хлеб, разжал ногтем челюсти и положил его на дно лодки. После каждого нового улова боль в моем горле исчезала, но ненадолго. Так ты продвигался к острову, гонимый теченьем и ветром, ежеминутно вытаскивая из воды диковинную добычу. Совсем стемнело, когда ты вступил на остров. На острове находилось озеро, в котором плавал остров, на нем — озеро поменьше, на крошечном островке виднелось вовсе незаметное озерцо, в котором бурлили силы. Разложив костер, подогрев хлеб и воду, ты обогрел выловленных человечков. Они улетели. Похоронив убитых, ты двинулся к озеру, что было. Не спалось, и ты решил искупаться. Едва ты погрузился в воду по горло, как мягкие ткани растворились и под водой остался один скелет. Но ты продолжил. Путь до острова закончился. Я вышел и снова обшит кожей. Прилег. Шаги. Приближалось.

Ночной туман лицемерно оросил слезами твое тело, чуть закрытое вязкой тиной. Под сердцем вспыхнул и погас образ возвышенной речи. Он хотел отблагодарить небо за тишину. Из груди иногда звуки. Именно они и были, похожие на клекот, ты уже не способен на слова, преодолев ту грань, за ней звук арры или круалл точнее передает чувства, чем «прекрасно». Ты забылся в обаянии исторгнутых звуков. Отдыхал долго. Козни поздней осени обыкновенно бранны. Осень, ужель судьба твоя так далека от разносудеб дней моих? Как повторяем, как презрителен, как пьян твой край и сер. Твой дом печален: трава запущена, не мною любим твой сад. Как редки встречи и пустынен берег. Мой сон был крепок, ты — здоров. Когда проснулись все, раззвездилась вода, то — отраженье, то — блеск прощанья неба с глазами и со словом, что довело весьма негладкою дорогой меня еще живого до дня, рожденного сегодня. Тень близится, за нею утро…

1974

Родился в Ленинграде. Пережил блокаду. Учился в средней художественной школе при Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина; после трех лет обучения был исключен за увлечение «формализмом». Работал сторожем, художником-оформителем, маляром.

С середины 1950-х гг. посещал ЛИТО «Нарвская застава» в ДК им. Горького. 17 февраля 1960 г. участвовал в «турнире поэтов», после чего руководством Союза писателей ему на несколько лет были запрещены публичные выступления и публикация стихов. С этого времени его стихи звучали только на неофициальных вечерах, распространялись в списках, публиковались в сборнике «Лепта», журнале «Часы» и других самиздатских изданиях. В самиздате вышли книги «Пуля» (1962?) и «Сборник стихотворений» (1971). В официальной печати при жизни было опубликовано 6 стихотворений.

11 октября 1967 г. в приступе отчаяния сжег все свои стихи и рисунки.

С начала 1960-х гг. писал рассказы, из которых в 1966–1971 гг. удалось опубликовать пять (в журналах «Нева», «Урал», «Звезда», «Простор», «Неман»). Во второй половине 1960-х гг. написал повесть «Раненый и трус» (другое название — «У стен рая»), которая была напечатана в журнале «Часы», много лет работал над романом «Костер и звезды».