Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

«Эка важность? – скажешь ты. – Твои враги сами избавляются от потенциального противника! Ты должен только радоваться…»

Конечно.

«К тому же он мертв, – добавил бы ты. – Тебе больше нечего бояться!»

Конечно.

Но есть опасение, что в этом деле была допущена некая поспешность. Я не осуществил правосудия, римского правосудия, а исполнил их правосудие, правосудие моих противников, правосудие саддукеев, одобренное фарисеями. Я избавил евреев от еврея-отступника. В этом ли состояла моя роль?

Во время следствия Клавдия Прокула, моя супруга, не переставала упрекать и осуждать меня.

Обратив ко мне свое тонкое серьезное лицо, никогда не омрачаемое страстями, она долго смотрела на меня.

– Ты не можешь так поступить.

– Клавдия, этого колдуна мне передали священнослужители синедриона. Как прокуратору мне не в чем его упрекнуть, но, будучи прокуратором, я обязан идти навстречу просьбам служителей, если хочу поддерживать мир с Храмом. Как, ты думаешь, управляет властитель? Он должен заставить всех поверить, что управляет именно он, но его решения диктуются желанием поддерживать равновесие, целесообразностью.

– Ты не можешь так поступить со мной.

Я опустил глаза. Я не мог вынести взгляда этой женщины, которую обожаю и которой обязан своей карьерой. Клавдия – и тебе это прекрасно известно – не только решила выйти замуж за безвестного провинциала, преодолев сопротивление всех своих близких, но и добилась от них, чтобы меня назначили на важный пост, сделав прокуратором Иудеи. Я никогда бы не получил такого назначения без ее протекции, ее обаяния и поддержки. Клавдия Прокула любит меня и уважает, но, как любая знатная римлянка, она привыкла высказывать свое мнение и вступать в дискуссии с мужчинами. Я бы не потерпел такого ни от одной другой женщины, и иногда мне трудно обуздать свое мужское самолюбие. Я предпочитаю не затыкать ей рот, а выслушивать ее доводы. Дабы мой престиж не пострадал в глазах окружающих, я требую лишь не спорить в присутствии посторонних. Теперь она пользуется нашим уединением для пылких словопрений.

– Ты не можешь так поступить со мной. Без Иисуса меня бы уже не было в этом мире.

Она говорила о своей долгой болезни. Несколько месяцев Клавдия медленно теряла свою кровь. Я приглашал всех врачей Палестины, римлян, греков, египтян и даже евреев, но ни один не смог остановить кровотечение, которое обычно у женщин длится четыре дня в месяц, но которое почему-то никак не прекращалось у Клавдии Прокулы.

Лицо ее стало безжизненным, утратило все краски, бледность ее губ ужасала меня. При малейшем движении сердце ее начинало яростно биться. Я уже видел день, когда Клавдия перестанет дышать.

Одна служанка рассказала ей о колдуне из Назарета, и Клавдия попросила моего разрешения призвать его. Я согласился, не питая никаких надежд, и даже не присутствовал при их встрече.

Знахарь провел с ней всю вторую половину дня. В тот же вечер кровь перестала истекать из тела Клавдии.

Я не мог в это поверить! Я никак не решался проявить бурную радость по поводу ее выздоровления.

– Что он сделал?

– Мы только говорили, и ничего больше.

– Он тебя не касался, не выслушивал, не прощупывал? Не помазал никакой мазью, никакими эликсирами? Но как он остановил кровь?

– Мы только говорили. И это была очень откровенная беседа…

Она еще не набралась сил, чтобы отвечать мне подробнее, но она улыбалась.

Она выглядела посвежевшей, ожившей, словно роса этого утра пошла ей на пользу. Она повернулась ко мне и сказала:

– Благодаря ему я примирилась с бездетностью нашего супружества.

Ты знаешь, мой дорогой Тит, как эти римские аристократки преподносят тебе туманную фразу, глядя в упор на тебя, а ты должен притворяться, что все понял, если не хочешь прослыть невеждой. И я принял умный вид, добавив чуть-чуть восхищения во взгляде, ибо, похоже, именно такого выражения чувств ожидала моя супруга. Больше мы об этом не заговаривали.

– Иисус спас меня. Спаси его в свою очередь.

Она напоминала о кодексе чести, не всегда совместимом с обязанностями прокуратора.

– Я велю публично бичевать его. Обычно хорошее кровопускание удовлетворяет толпу. Так ему удастся избежать худшего.

Клавдия молча кивнула. Мы достигли согласия, и оба считали, что таким образом колдун будет спасен.

Но публичная порка не дала желаемого результата. Солдаты вывели приговоренного на террасу крепости Антония и обрушили плети на его спину. Но Иисус, как ни странно, не кричал, не протестовал, даже не хрипел при ударах. Он, казалось, не придавал значения происходящему. Он был безмятежен, его поведение не походило ни на поведение преступника, ни на поведение невинного человека: он следовал судьбе, ужасной, но неизбежной; он принимал муку, отрешившись от окружающего мира. Кожа лопалась, текла кровь, но с его уст не срывалось ни единой жалобы. Иисус бросал вызов судьям и палачам, он обесценивал правосудие, обессмысливал пытку. Толпа была разочарована. Ее возбуждение росло. Она настроилась против Иисуса. Ведь он плохо играл роль наказуемого. Толпа жаждала зрелища, она хотела красивого конца, она требовала смерти.

Я присоединился к Клавдии, укрывшейся в тени башни. Я хотел предупредить ее, что наша уловка не принесла пользы. Но она уже все поняла. И с рыданиями укрылась в моих объятиях.

– Сделай что-нибудь. Умоляю тебя, сделай что-нибудь.

Если бы Иисус смог пролить хоть четверть слез, пролитых Клавдией, он сумел бы склонить толпу к милосердию, я в этом не сомневаюсь. Ради своей жены более, чем для самого колдуна, я должен был найти какой-то выход.

– Обычай! Пасхальный обычай!

Клавдия сразу поняла меня. Она перестала дрожать и наградила меня одним из тех восхищенных взглядов, которые позволят мне считать себя молодым и красивым даже в восемьдесят лет.

Я приказал стражникам привести из темницы знаменитого разбойника, грабителя и насильника. Он проводил в темнице последний день, поскольку во второй половине дня его должны были распять вместе с двумя другими преступниками.

Я обратился к толпе и напомнил ей, что, по обычаю, римский прокуратор освобождал одного из приговоренных в связи с пасхальными торжествами. Я предложил толпе выбрать между Вараввой и Иисусом. Я ни на миг не сомневался в ее решении. Иисус пользовался огромной популярностью и был безобиден, а кровожадного Варавву очень боялись.

Воцарилось удивленное молчание. Все смотрели на окровавленного, едва державшегося на ногах Иисуса, стоявшего с опущенной головой, и на нагло выпятившего грудь Варавву, мускулистого и загорелого. Во взгляде разбойника читался вызов.

Иудеи начали перешептываться. В толпе сновали какие-то люди: я думал, это ученики колдуна пытались склонить присутствующих к счастливому для него решению. Я поднял глаза к крепости и заметил застывшую у окна Клавдию. Мы улыбнулись друг другу.

И народ вынес свой приговор. Он вначале прошелестел, потом набрал силу, превратился в рев – толпа скандировала: «Варавва!»

Я ничего не понимал. Люди требовали освободить вора, насильника, убийцу. Иисус ничего не совершил, только бросал вызов религии, и потому приговаривался к смерти, а Варавва, это сучье отродье, жестокий громила, безжалостный, беспощадный разбойник, от чьих преступлений пострадала не одна семья в этой толпе, Варавва, по их мнению, заслуживал милосердия!

Я был возмущен, разочарован, раздражен, но должен был подчиниться.

Я дал обещание во всеуслышание. Я связал себя словом. Мне оставалось лишь умыть руки.

И я сделал ритуальный жест, означавший, что «это меня больше не касается». Стоя на возвышении над вопящим народом, я велел лить мне на руки теплую воду и, как по волшебству, обрел спокойствие, потирая ладони. Вдруг я заметил, что вода, ударяясь о днище медного таза, засверкала всеми цветами радуги.

В голове мелькнула мысль: на земле Иудеи я представляю не правосудие, а Рим. Но если Рим не осуществляет правосудия на своих землях, то почему я избрал Рим своим повелителем?

Я обернулся и бросил последний взгляд на двух пленников, прежде чем вернуться в крепость. И внезапно понял, что именно изменило судьбы этих двух людей, послав одного на крест, а второго избавив от смерти. Я увидел это лишь издали: Варавва был один из толпы, а Иисус был ей чужд.

Клавдия ждала меня в спальне. Я поглядел на высокую римлянку в светлых одеждах, на ее изящные руки, унизанные тяжелыми браслетами, на аристократку, повергнувшую к своим ногам все семь холмов Рима: она в отчаянии прикусила палец, жалея галилейского оборванца! Она с презрением смотрела из окна на толпу, черты ее лица были напряжены, губы пунцовели от гнева. Она не могла свыкнуться с несправедливостью.

– Мы проиграли, Клавдия.

Она медленно кивнула. Я ждал ее протестов, но она, похоже, смирилась с неизбежностью.