Мария Рыбакова - Острый нож для мягкого сердца

Надзиратели прозвали его «голубятник», потому что он любил кормить птиц. Все окно было в белом помете. Он отдавал птицам почти половину своей пайки и смотрел, как они расхаживают по карнизу, курлыкая и задирая хвосты. Трогая лицо, он чувствовал, что оброс бородой. Марина: в этих звуках «а» – объятие; «и» – улыбка. Наяву черты ее рассыпались. Во сне она являлась иногда измененной до безобразия, со шрамами на щеках, с тяжелыми надбровными дугами. Узнавая, он кидался к ногам.

Он представлял себе, что она выжила, и однажды его поведут по тюремному коридору, похожем на нору, – и жена будет ждать его в конце и улыбаться. Тогда он запомнит каждую ее черту, и его память насытится до следующей встречи. Или она скажет: «Ты знаешь, я больше не приду», и опустит взгляд на мысок ботинка. Он не отпустит ее, уверяя в своей любви, расцарапает себе грудь ногтями. Тогда она пообещает, что вернется. Может быть, она заболеет и придет бледная, с расширенными от болезни глазами. Представляя себе, что она жива, Ортис протягивал к ней руки, как будто его невинности хватило бы на двоих. Или он представлял себе, что она умерла, но его вины в этом не было, и мысль о ее смерти приносила ему странное облегчение.

Он закрывал глаза, прислушиваясь к реву внутри себя. Перед ним вставали комнаты с низкими потолками и чашками на полках, с коврами, где упавший окурок выжег дырку. С вытертыми креслами, с лампой под абажуром. Или ему виделись залы с высокими сводами и люстрами, с лестницами, которые уводили в другие комнаты. Начищенный до блеска паркет, тапочки. Или дребезжание стекол от ветра, сетка паутины в углу, скрипение половиц, кто-то тяжело ходит на верхнем этаже. Звук задевал другой звук, и вот уже целая колесница несется по склону человеческой памяти – Ортис никогда еще не чувствовал себя до такой степени человеком.

Это стало томить его. Слишком много накопилось в нем от людей: он не выдерживал. Ортис прижал ладонь к каменной стене и отнял. Отпечаток был мокр. Невзирая на холод, Ортис лег лицом вниз, вытянул руки, закрыл глаза. По желобку он вытек в угол камеры, где была дырка, оттуда – в водосточную трубу, из трубы в канаву, а оттуда – в свое прежнее русло.

Тюремщик заглянул в глазок и никого не увидел. Он позвал товарища, они распахнули дверь. Влажное пятно на полу напоминало очертания человеческого тела. Стражники посмотрели друг на друга; один перекрестился, другой пожал плечами.

Желтые окна домов глядели по вечерам в воду реки, а река заглядывала в окна. В одном из них женщина с длинными волосами готовила на кухне. Мужчина в белой майке вышел к ней и снова скрылся в коридоре. Через несколько минут, расставив тарелки по местам, она повернулась и последовала за ним с подносом в руках. Ортис увидел, что она некрасива. Смерть способна очеловечить реку, но в Ортисе не было ни смерти, ни старости. Он вспомнил Марину и подумал, что и в ней не было почти ничего от людей. Она любила его, да. Это заменяло ей жизнь.

Аполлинария с нетерпением ждала поздней осени, потому что хотела показать Тихону снег. Обычно она не любила этого времени, коротких пасмурных дней, слякоти под ногами. Но на этот раз она призывала холод, и вот наконец белые мухи закружились вокруг фонарей.

Но снег таял, не успевая достичь асфальта. Проснувшись к полудню, Аполлинария шла с Тихоном гулять. В городе то там то здесь открывались теперь кофейни. Когда Тихон и Аполлинария замерзали на прогулке, они заходили в кофейню и обхватывали ладонями горячие чашки, чтобы отогреть руки. Однако настоящего снега они пока так и не видели.

Постепенно воздух серел и начинал сгущаться во тьму. Консьержка брала ребенка за руку и вела его обратно, домой. Навстречу им однажды попался бездомный с красным лицом в клочках бороды. На ноги он повязал полиэтиленовые пакеты, чтобы уберечь стопы от сырости. Проспект расширялся, превращался в площадь. На каменном парапете сидели бродяги с кислым запахом нищеты. Они подползали друг к друг с приветствиями и с руганью отползали. Все двери были заперты, и в замерзающем городе бомжи казались единственными обитателями.

Консьержка вспомнила, как много лет назад в такую же пору муж получил отпуск и повез ее смотреть Ленинград. Чтобы попасть в музей, им надо было пересечь огромную площадь с колонной посередине. Под утренним солнцем на камни опустилось множество голубей. Она не любила птиц – их кости слишком хрупки, а перья не похожи ни на шерсть, ни на кожу – и потому с опаской прошла мимо них. Когда через несколько часов они вышли из музея, уже вечерело и ударил мороз. Нога ее наткнулась на окоченевшее тело голубя. Она с ужасом поняла, что много птиц замерзло насмерть, и теперь их тела будут лежать здесь неподвижно. Сказала, что дальше не пойдет, но муж попросил ее закрыть глаза и, будто слепую, перевел за руку через площадь, аккуратно обходя безжизненные комки перьев.

Тихон шел медленно, и потому им не удавалось оторваться от бездомного. Тот брел, толкая перед собой железную тележку. Должно быть, он украл ее из магазина и сложил туда все свое добро: кучу старых, как он сам, бессмысленных вещей. Так, печальной процессией, они двигались до самой гостиницы. «Если бы только рядом был мой муж, если бы он мог перевести нас, держа за руки!» – думала Аполлинария. Но вот наконец подъезд, дверь в прокуренное фойе, вот ключ и замочная скважина. Они пришли; бомж побрел дальше.

На следующий день она повела Тихона смотреть на корабли. Дул пронизывающий бесснежный ветер. Они обнимали себя руками, прижимая пальто ближе к телу. Суда все еще ходили. Слева появилась баржа, а чуть отстав, за ней следовал катер.

– Вон, смотри, – показала консьержка. – Ты и я. – Потому что баржа была большая и медленная, а катер совсем маленький.

Тихон смотрел на них долго и пристально, потом перевел взгляд на нее, как будто пытаясь понять, что она имела в виду. Он знал, что ее зовут Аполлинария и что она стесняется этого имени. Она велела звать ее «Полина», а не «бабушка». Но она была высокая, большая и, как ему казалось, старая, то есть настоящая Аполлинария. Он показал на чугунный памятник:

– Нет, вот – я.

Консьержка подошла поближе и увидела статую одинокого моряка. Подняв воротник, он как будто в последний раз смотрел на город перед тем, как отправиться в дальнее плавание. Апполинария пожала плечами и снова посмотрела на воду. Баржа шла по заливу мимо острова, где высилось полуразрушенное здание.

– Видишь на острове дом большой, старый? – спросила она у ребенка. – Это раньше была тюрьма.

– Там сидит мой отец? – живо спросил Тихон, как будто бы все тюрьмы мира сверхъестественным образом сообщались между собой, и отец мог оказаться в любой из них, даже в той, что закрылась сто лет назад.

С тех пор он никогда больше не упоминал о родителях. Может быть, он забыл их, думала консьержка. Или стал еще более скрытным. Ей тоже не хотелось заговаривать о прошлом.

С неба все еще падали жалкие белые капли вместо снега. Аполлинария и ребенок сели в автобус и поехали туда, где начинались горы. Они вышли у виноградников и неожиданно очутились в белом царстве. Снег лег тяжелыми хлопьями и засыпал ровные, похожие на пробор полоски между рядами виноградных лоз. Он припорошил листья, что покорно сгибались. Небо над ними полнилось новым морозом. Аполлинария и Тихон опустились на колени перед лозой и прикоснулись двумя пальцами к ягодам. Снег тихо ссыпался с листа. На ощупь виноградины были совершенно твердыми, замерзшими. Непонятно было, как из них можно будет выдавить сок.

Вскоре Тихон стал думать, что прожил здесь всю свою жизнь. То, что внезапно вспоминалось ему иногда – крик хищной птицы, тропический ливень, – было сном или чьим-то рассказом. Аполлинария сменила ему фамилию на свою собственную, русскую, потому что (она думала) с русской фамилией его не станут дразнить, когда он пойдет в школу. Лениво, дремотно, в одиночестве Тихон расставался с прошлым.

Когда консьержка уходила дежурить, он притворялся спящим. Некоторое время он продолжал лежать, прислушиваясь к звукам ночной гостиницы, потому что Аполлинария иногда возвращалась, забыв спицы или зеркальце. Удостоверившись, что она не вернется, он сбрасывал с себя одеяло и сползал на пол.

Порою круглая луна заглядывала в форточку; в другие ночи ему приходилось довольствоваться слабым светом звезд. Он находил веник, который консьержка обычно ставила под кран на кухне или забывала у мусорного ведра. Тихон садился на корточки и время от времени шарил веником под кроватью. Он ждал.

Из-под кровати выбегала толстая крыса, цокая коготками; Тихон бросался к ней, пока она не успела пересечь комнату, и пытался ухватить ее за хвост. Пойманная, она извилась и старалась укусить – поэтому он держал ее в вытянутой руке, на безопасном от себе расстоянии, держал крепко, чтобы она не могла вырваться.