Мюриэл Спарк - Избранное - Романы. Повесть. Рассказы

— Суеверия наших дней еще вчера были наукой.

— Я не согласен, — возражал Реймонд, — что католическая вера — суеверие. Никак не согласен.

Присутствовал при этом сам Генри или нет, Лу неизменно замечала:

— Он еще вернется в лоно церкви.

Если разговор шел в его присутствии, он награждал Лу сердитым взглядом. И только в эти минуты жизнерадостность покидала Генри и он снова делался молчаливым.

Реймонд и Лу молились о том, чтобы Генри обрел утраченную веру. Лу три раза в неделю читала розарий перед Черной Мадонной.

— Когда мы уедем в отпуск, ему без нас будет скучно. Реймонд позвонил в лондонскую гостиницу, где у них был заказан номер.

— У вас найдется комната для молодого джентльмена, который будет сопровождать мистера и миссис Паркер? — И добавил: — Цветного джентльмена.

Услышав, что комната найдется, Реймонд обрадовался и вздохнул с облегчением: значит, цвет кожи никого не интересует.

Отпуск прошел гладко, если не считать малоприятного визита к вдовой сестре Лу, той самой, которой выделялся на воспитание восьмерых детей один фунт в неделю; Элизабет и Лу не виделись девять лет.

Они навестили ее незадолго до конца отпуска. Генри сидел на заднем сиденье рядом с большим чемоданом, набитым разным старьем для Элизабет. Реймонд вел машину, время от времени повторяя:

— Бедняжка Элизабет — восемь душ! — что действовало Лу на нервы, но она и вида не подавала.

Когда они остановились у станции метро «Виктория-Парк» спросить дорогу, Лу вдруг запаниковала. Элизабет жила в унылой дыре под названием Бетнел-Грин, и за те девять лет, что они не виделись, жалкая квартирка на первом этаже с облупившимися стенами и голым дощатым полом начала представляться Лу в более розовом свете. Посылая сестре еженедельные переводы, она мало-помалу приучилась думать о Бетнел-Грин как чуть ли не о монастырской келье. Воображение рисовало ей нечто скудно обставленное, но выскобленное и отмытое до безукоризненного блеска, нечто в озарении святой бедности. Полы сияли. Элизабет — седая, в морщинах, но опрятная. Благовоспитанные дети, послушно усевшись друг против друга за стол — почти такой же, как в монастырских трапезных, — приступают к супу. И, лишь добравшись до «Виктория-Парк», Лу вдруг осознала во всей его убедительности тот факт, что на самом деле все будет совсем иначе. «С тех пор как я последний раз у нее побывала, там многое могло измениться к худшему», — призналась она Реймонду, который никогда не бывал у Элизабет.

— Где «там»?

— В доме у бедняжки Элизабет.

Ежемесячные письма от Элизабет Лу пробегала, не вдаваясь в подробности, — однообразные коротенькие послания, довольно безграмотные, ибо Элизабет, по собственным ее словам, «академиев не кончала»:

«Джеймс на новом месте уж думаю конец теперь той беде у меня кровяное довление и был доктор очень милый. То же из помощи кажный день. Обед присылали и для моих маленьких они его прозвали Самаходная еда на четыре колеса. Я молюсь Всевышнему что Джеймс из беды выпутался он мне ничего не говорит в шестнадцать они все такие рта не раскроют но Бог он правду видит. Спасибо за перевод Бог тебя не забудит твоя вечно сестра Элизабет».

Лу попыталась собрать воедино все, что можно было узнать за девять лет из таких писем. Джеймс, старшенький, видимо, попал в какую-то неприятную историю.

— Надо было выяснить у Элизабет про этого мальчика, Джеймса, — сказала Лу. — В прошлом году она писала, что он попал в «беду», его вроде бы собирались куда-то отправить. Но тогда я не обратила на это внимания, не до того было.

— Не можешь же ты все взвалить на свои плечи, — ответил Реймонд. — Ты и так достаточно помогаешь Элизабет.

Они остановились у дома Элизабет. Лу поглядела на облупившуюся краску, на грязные окна и рваные, давно не стиранные занавески, и перед ней с поразительной живостью встало ее беспросветное детство в Ливерпуле. Спасти Лу тогда могло только чудо; на чудо она и уповала, и надежды сбылись: монашенки подыскали ей место. Она выучилась на медсестру. Ее окружали белоснежные койки, сияющие белизной стены, кафель; к ее услугам всегда имелись горячая вода и ароматические соли в неограниченном количестве. Выйдя замуж, она хотела обставить квартиру белой крашеной мебелью, чтобы легче было смывать микробы. Но Реймонд высказался за дуб: он не понимал всех прелестей гигиены и нового эмалевого лака. Воспитанный в благонравии, он на всю жизнь приобрел вкус к стандартным гарнитурам и гостиным, выдержанным в осенних тонах. И сейчас, разглядывая жилище Элизабет, Лу чувствовала, как ее отшвырнуло назад, в прошлое.

Когда они возвращались в гостиницу, Лу тараторила, радуясь, что все уже позади:

— Бедняжка Элизабет, не очень-то ей повезло. Мне понравился крошка Фрэнсис, а тебе, Рей?

Реймонд не любил, чтобы его называли Реем, однако протестовать не стал, памятуя, что Лу вся на нервах. Элизабет оказала им не слишком любезный прием. Она похвалила темно-синий ансамбль Лу — сумочку, перчатки, шляпку и туфельки, — но похвалы прозвучали обвинением. Квартира была вонючей и грязной.

— Сейчас я вам все покажу, — сказала Элизабет издевательски изысканным голосом, и пришлось им протискиваться темным узким коридорчиком вслед за тощей фигурой, чтобы попасть в большую комнату, где спали дети.

Старые железные койки стояли в ряд, на каждой ворох рваных одеял — и никаких простынь. Реймонд пришел в негодование; оставалось надеяться, что Лу не станет принимать все это близко к сердцу. Реймонд прекрасно знал, что различные общественные организации дают Элизабет достаточно средств на жизнь, что она просто-напросто распустеха, из тех, кто сам себе помочь не желает.

— Элизабет, а вы никогда не думали устроиться на работу? — спросил он и тут же пожалел о собственной глупости.

Элизабет не преминула воспользоваться случаем.

— Чего-чего? Ни в какие там ясли-садики я моих детей не отдам и ни в какой приют определять их не стану. По нынешним временам детишкам свой родной дом нужен, и у моих он есть. — И добавила: — Бог, он все видит, — таким тоном, что Реймонду стало ясно: до него бог еще доберется за то, что ему, Реймонду, повезло в жизни.

Реймонд выдал малышам по монете в полкроны, а для ребят постарше — они играли на улице — оставил монеты на столе.

— Как, уже уходите? — спросила Элизабет укоризненным тоном. Сама, однако, не переставала с жадным любопытством разглядывать Генри, так что укоризна в ее голосе была скорее данью привычке.

— Ты из Штатов? — поинтересовалась она.

Генри, сидевший на самом краешке липкого стула, ответил: нет, с Ямайки, и Реймонд подмигнул ему, чтобы подбодрить.

— В войну много тут вашего брата понаехало, из Штатов, — сказала Элизабет, посмотрев на него краешком глаза.

Генри поманил семилетнюю девочку, предпоследнего ребенка Элизабет:

— Иди сюда, скажи что-нибудь.

Вместо ответа девчушка запустила руку в коробку со сладостями, которую принесла Лу.

— Ну, скажи нам что-нибудь, — повторил Генри.

Элизабет рассмеялась:

— Она тебе такое скажет, что сам рад не будешь. У кого, у кого, а у ней язык здорово подвешен. Послушал бы, как она учительниц отбривает.

От смеха у Элизабет заходили кости под мешковатым платьем. В углу стояла колченогая двуспальная кровать, рядом столик, а на нем кружки, консервные банки, гребень, щетка, бигуди, фотографии Иисусова Сердца в рамке. Еще Реймонд обратил внимание на пакетик, который ошибочно принял за пачку презервативов. Он решил ничего не говорить Лу: она наверняка заметила еще что-нибудь, и, может, гораздо хуже.

На обратном пути Лу болтала, едва не срываясь в истерику.

— Реймонд, дружок, — чирикала она своим самым великосветским голоском, — я просто не могла не оставить бедняжке всех наших хозяйственных денег на будущую неделю. А придется нам, голубчик, дома чуть-чуть поголодать. Другого выхода у нас нет.

— Хорошо, — согласился Реймонд.

— Но скажи мне, — взвизгнула Лу, — могла ли я поступить иначе? Могла ли?

— Не могла, — ответил Реймонд. — Ты правильно сделала.

— Моя родная сестра, дружок, — продолжала Лу. — Ты заметил, во что у нее волосы превратились от перекиси? Светлые и темные пряди вперемешку, а ведь какая хорошенькая была головка!

— Хотелось бы мне знать, сама-то она хоть что-нибудь пыталась сделать? — заметил Реймонд. — С такой семьей ничего не стоило добиться новой квартиры, если б только она...

— Такие никогда не переезжают, — вставил Генри, наклонившись с заднего сиденья. — Это называется трущобной психологией. Взять хотя бы народ у нас на Ямайке...

— Какое может быть сравнение! — вдруг взвилась Лу. — Тут совсем другой случай!

Реймонд удивленно на нее поглядел, а Генри откинулся на сиденье, оскорбленный. Откуда у этого-то взялась наглость, с ненавистью подумала Лу, строить из себя сноба. Элизабет как-никак белая женщина.