Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

Сфотографировал я сам себя со скорченной физиономией и сведёнными нарочно на носу глазами — страшнее некуда, как и задумал, получилось — и послал Дусе портрет этот на вечную память. На том общение и прекратилось. А друг мой с Таней продолжают переписку. Как-то ещё по почте не влюбился. Но письма всё-таки хранит — недобрый признак. Люська Маркелова к сестре своей уехала в Исленьск — по ней скучает. Хотя она ему и не давала повода.

Они-то, Таня с Дусей, и приехали.

— Да не пойду я. Спать уж лёг.

— Парень, ты чё?! Совсем рехнулся?

— А как, не выспавшись, поедем?

— Тогда и я уж не пойду.

— Ты, Рыжий, мёртвого упросишь.

— Истома, ты заколебал.

Оделся я. Пошли мы.

Улица в мураве — идти по ней пружинисто, но мягко — как по персидскому ковру; вот и идём мы, чуть пружиня.

Туча скатилась за Ислень. Упёрлась в Кряж, упругим боком в него вмявшись. Розовая. Как будто Бог её облил малиновым вареньем. Чтобы не ослепляла белизной. Раскосматилась её макушка, растрепалась. Она, другая ли гремит. Далеко где-то — глухо и высоко проносится по небу рокот.

Небо раскрасилось — от золотого до лазоревого.

В низине чибисы кричат. Утки раскрякались на лужах — чем-то обеспокоены. Пугает кто-то их. Быть может — кошки. Где только летом те не бродят. Подобно диким.

Ерошка наш гуляет где-то целый месяц. В лесу, может? Поди, уже и не живой.

Старики и старухи на месте — им не спится. Есть что вспомнить, есть что обсудить. Дорога торная — не вязнут, — беседа их не прерывается. И мы у них под зорким наблюдением — уши у Рыжего зардели; свои — не вижу, чувствую — горят.

Лишь самых древних в избы увели — за это время уж проветрились. Помнят они, где были только что, не помнят ли — загадка, в которую и вникать страшно.

Дымокуров прибавилось; ды́мки расширились и уплотнились; с ними туман готов смешаться — после не различишь их и по цвету.

Солнце уже над самым ельником. Когда закатится оно, его короной увенчает. Скоро корона потемнеет — как будто патиной покроется; сколько-то времени спустя и вовсе смоется. Чуть не на сутки.

А Камень долго ещё будет озарённым — день там длиннее, чем в Ялани.

Мужики возле клуба. Женатики . Человек тридцать. Гром ко разговаривают и смеются. Лица у них, как кирпичи, красные. И не только от заката. Чубатые. Виски и затылки у них стриженные. Не как у нас. Мы для них — хиппи волосатые .

Побреют, в армию-то загребут.

Пусть тогда бреют, нам до лампочки.

«Длинноволосые, как Меровинги», — говорит про нас наш учитель истории Артур Альбертович Коланж, бывший наш классный руководитель, ушёл на пенсию недавно, но подстричься не заставляет.

Кружки пивные висят на штакетнике. Пустые. На солнце — как лампочки. Надя, буфетчица, их после соберёт.

Штакетник целый и покрашен — драк давно не было в Ялани. До проводин или встретин. До первой свадьбы.

И так, помню, бывало, что починить-то его, штакетник, после драки успеют, а покрасить до следующей — нет. Может, и краски жалко было — выжидали. Рассудительно. К весенним праздникам покрасили — стоит нетронутый вот, невредимый. Как бы не сглазить.

Глупый вопрос от мужиков:

На скачки, мол?

Рыжий:

— На скачки!

Ноги коверкать, мол?

— А вам-то что?!

Смешно и тут им — не уймутся; июнь — работой не загружены — до сенокоса, до уборочной, — тогда уж станет не до пива им, не до веселья беззаботного, и день и ночь будут пахать .

Вошли мы в клуб.

С улицы. Пока привыкли к полумраку, присмотрелись.

Всё как обычно.

Скамьи-сиденья убраны из зала — часть их в фойе теперь стоит, другая часть на сцене нагорожена. Только вдоль стен оставлены — для тех, кто любит посидеть, есть и такие — наблюдатели. Зачем приходят? Уж и торчали бы со стариками на завалинках, чесали б с ними языки. Одна им радость — пошушукаться. Пусть, думаю, мне не мешают.

Яблоку упасть негде. Шейк и твист — кто на что горазд, и у кого как получается коверкать ноги . С утра такую бы разминку, весь день бы бегал как заряженный. Скрипят подошвы. Пол качается. А чаще — танго. Тут уж обычно: топчись на месте, прижимайся. Те, кто умеет, и вальсируют. Вальс не для нас — не признаём. Играть — играем. Когда просят. Не кобенимся . «Дунайские волны». «Амурские волны». «На сопках Маньчжурии». Тогда Вовка Балахнин, наш солист, кладёт гитару и берёт аккордеон. На нём он — мастер. Надо и мне бы научиться. Звучит красиво. Трогает за живое. Чуть не сказал опять: за душу.

Ещё и этот: Снова цветут каштаны, слышится плеск Днепра … — по обязательной заявке Усольцева Сани — служил он в Киевском военном округе , а дембельнулся год назад — напоминает. Слезой сверкнёт, когда чуть выпьет. «Голова, — говорит, — кружится. А то бы тоже». Что то бы тоже ? Смешной он, Саня. Но не злой.

«Осенний сон». «Берёзка». «Грусть». И без названий. Музыка, конечно, задушевная, а танец — для старикашек .

Галя Бажовых на сцене. Сидит возле радиолы, пластинки ставит и меняет. Какую закажут. Не танцует. Не в настроении , значит. А жаль. Глаза у Гали серые, большие. И грустные. Хотя сама она всегда всем улыбается. «Хорошая девушка, — говорит про неё моя мама. — Там и по родове смотри, дурных-то не было». А папка: «Шибко уж смирная, тиха́я». Бойкие нравятся ему, как говорит он, боевые. А мне — чтоб умная была. Ну и красивая, конечно. Галя — такая — соответствует. Но мы знакомы с ней чуть не с рождения, с яслей, и отношусь я как к сестре к ней. Кафку зимой ещё ей дал. Пока молчит. До осени вернёт. И не понравится, но дочитает. Любит Есенина, Тургенева и Гончарова. Надо ей предложить Рамона дель Валье-Инклана. Так, чтобы Рыжий не узнал. А то потом не даст покою. И мне, и Гале. Я-то знаю.

Раскрыл и прочитал недавно в книжице, без корочек, которую мама прячет в комоде под бельём: Но потаённый сердца человек, в неистлении кроткаго и молчаливаго духа … — это о Гале. Так мне представилось. Хоть и не очень-то понятно. Дух должен гордым быть у человека. Ну, в смысле — воля.

Окна шторами закрыты — от солнца. Солнце закатится когда, тогда — от белой ночи. Кто же при свете-то танцует? Малолетки .

Ну, если твист и шейк ещё, так ладно.

Дусю и Таню сразу отыскали. Забились они в самый угол — робкие, — стесняются, из маленькой деревни. Ялань для них — почти как город. Не удивительно.

Остановились они у Дусиной родственницы — Таисьи Егоровны Енговатых. Енговатихи . Фильм посмотреть, «Кавказскую пленницу». Есть у них там, в Черкассах, клуб, избёнка небольшая, но кино им только по знаменательным датам привозят из Ялани — как подарок. Киномеханик Витя Сотников. Бывший одноклассник брата моего Коляна. Ездит туда на мотоцикле Витя. Ставит там днём, чтобы в Ялань не опоздать к началу первого вечернего сеанса. Нашёл в Черкассах и невесту. Женился вскоре. Видел её я. Так себе. Скоро родит ему кого-то — с пузом .

Приехали они, Дуся и Таня, на одни сутки. Завтра уедут. Было б на чём, сегодня бы домой вернулись — так нам сказали. Мы им верим. Про мотоцикл свой я и не вспомнил. И как-то Рыжий промолчал.

Знакомых, кроме Таисьи Егоровны, нет никого у них в Ялани. А мы им вроде как обязаны — и нам их надо развлекать. И любопытно в то же время, кто же нам дружбу предлагал. Теперь вот видим. И им, девчонкам, интересно: кого же выбрали они для переписки. Дуся меня узнать не может по портрету , который я ей посылал. Лучше на фотографии, сказала, выгляжу, чем в жизни. Это в отместку. Я доволен.

Современное они не танцуют: мол, чё попало. Дождавшись танго, мы их пригласили.

Но сразу как-то перепуталось — само как будто по себе.

Я стал танцевать с Таней, а Рыжий — с Дусей. И до конца так. Ни разу дамами не поменялись.

Забыл я вдруг про Нину из «Кавказской пленницы». Забыл про всё. Даже про то, что надо выспаться перед поездкой на рыбалку.

Платье на Тане ситцевое. Голубое. С короткими рукавами. С открытым воротом. Сидит красиво. Папка сказал бы: будто влитая. Руки у Тани загорелые. Волосы русые. Пряди в них светлые — как золотые. Фигура стройная. Держу за талию — тугая та и тонкая.

«Как прут, — думаю, — она, гибкая».

И танцевать с ней так легко — как с невесомой.

Вот тут уж точно трудно стало мне дышать — впервые. Понятно стало, что это такое. Сердце в груди как будто увеличилось — стесняет. Но как-то странно — не болит. Хотя и кажется, что может вдруг остановиться, — но вот и это даже не пугает.

Заглохла радиола. Свет на сцене погас. Станция работать перестала. Ни для кого не секрет: пьяный Винокур её заглушил, обидевшись на тётку Марью, жену свою, — опохмелиться та ему не разрешила . Часто случается. Бить Винокура за его вредность пробовали мужики — без результата. Такой у нас вот дизелист. Нести ему туда, на станцию, бутылку беленькой или ну, на худой конец, уж красенькой на этот раз никто не согласился.