Айи Арма - Избранные произведения писателей Тропической Африки

Она стала ходить гулять одна — и далеко от дома; видела играющих детей и размышляла: что это за чувство такое — материнство?.. Она как будто заново открывала для себя этот чуждый ей мир. Благоговейно взирала она на банановые кущи, на сплошные кустарниковые заросли и непроходимый лес. Это было еще до чрезвычайного положения, и она могла ходить повсюду безбоязненно.

И во время одной из таких прогулок она впала в первый свой грех — с черным парнем, среди банановых деревьев на плантации. Свобода! После этого было еще несколько любовных свиданий, которые окончательно отдалили ее от мира мужа и остальных английских офицеров.

Когда он вернулся, она не спала. Он подошел к ней, еще не остыв от возбуждения. Не стал зажигать свет, а молча присел к ней на постель.

— Где ты был?

— Да так… захотелось посмотреть старые места перед отъездом.

— Иди ко мне… Боже мой, какой ты холодный! А я, дурочка, ждала, что ты меня согреешь.

— Ночью здесь всегда холодно, разве тебе это впервой?

— Иди ложись…

И вдруг ей захотелось вот сейчас, в темноте, рассказать ему о своем любовнике. Она не смотрела ему в глаза: боялась, что не отважится… Гладила его по голове, раздумывая, с чего начать. Сердце гулко билось в груди. «Чего я испугалась?»

— Мне нужно тебе кое-что сказать… — Она убрала руку с его головы. Дальше язык не повиновался. — Ты… ты простишь меня?

— Конечно, прощу. Все прощу! — Он был заинтригован. Что она может сказать ему больше или хуже того, что написано им в блокноте? Это он должен исповедоваться перед ней, рассказать, как пытался изгнать из себя дух шамба-боя. Но он подождет — ведь ее исповедь, наверно, не займет много времени. Он отдаст потом ей этот блокнот, а сам пойдет в ванную — пусть она без помех прочитает его душевные излияния.

— Конечно, я все прощу тебе, — повторил он ободряющим тоном. — Говори, я слушаю, — прошептал он нежно.

И она рассказала ему о своем любовнике — их шамба-бое.

Он слушал, и кровь леденела у него в жилах. Мужество покидало его.

Сможет ли он простить ее? Она сейчас хочет только одного — забыть старое и начать новую жизнь. Она закончила, и ее голос замер. Она слышала только биение своего сердца и ждала, что он скажет.

Но он молчал. Какое-то оцепенение овладевало им: заползало в руки и ноги, в рот, в сердце… Мужчина. Его шамба-бой. Он встал и пошел к двери.

— Милый, пожалуйста! — невольно вырвалось у нее. Это его молчание страшнее всего… — Не уходи… Это было так давно, еще до чрезвычайного положения.

Но он даже не задержался у дверей, вышел в гостиную. Сел на софу — на то же место, где сидел до поездки в лес.

Машинально стал играть ручкой деревянной кофейной чашки.

По всем критериям идеального британского чиновника-офицера он оказался никчемным человеком. В семейной жизни эти критерии были весьма простыми — он считал, что ему достаточно быть примерным мужем, и все. У него не было, как ему казалось, причин сомневаться в верности жены, а у нее не должно было быть причин изменять ему… Как могла эта женщина, его жена, опуститься до того, чтобы спать с этим… с этим животным? Как могла она так продешевить, втоптать свое гордое тысячелетнее имя в грязь, в такую грязь?..

Он зашел в своем «идеализме» слшиком далеко. Этот «идеализм» заслонил от него реальность. Увлекшись «цивилизаторской миссией», честолюбивыми мечтами, он в известной степени пренебрег своей женой, и шамба-бой занял его место. Возможно даже, что такое случается и с другими… Но это малоутешительно для него сейчас, в гостиной, где только немые голые стены — свидетели его позора. Кофейная чашка выпала из рук и раскололась. Он встал и начал ходить по комнате — медленно, бесцельно, не замечая ничего и не глядя никуда: ни во вчера, ни в завтра. Потом взял свой блокнот, открыл его наугад:

«Белый человек в Африке должен принять для себя более суровый, чем на родине, моральный кодекс и в семейной и особенно во внесемейной жизни. Мы должны служить примером для наших африканских подданных, таким примером, которому они могли бы следовать».

Он захлопнул блокнот и пошел в кухню, где никогда не был прежде. Взял спички, чиркнул и стал смотреть, как блокнот горит в руке. Огонь уже лизал пальцы, но он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего. Дух того человека теперь до конца жизни будет преследовать его. Это Африка.

Ровно в восемь утра Элизабет отворила дверь конторы. Теперь она будет служить здесь. Тут же зазвонил телефон, и она поспешно сняла трубку.

— Алло!

— Это секретарша мистера Джимбо?

— Да, к вашим услугам! — зажав трубку подбородком, Элизабет вынула из ящика блокнот и карандаш.

— Соедините меня с шефом.

— К сожалению, его еще нет. Позвоните, пожалуйста, через полчаса.

— Хорошо! — раздались короткие гудки. Элизабет в сердцах бросила трубку. Даже не назвал себя!

Дверь, ведущая в кабинет мистера Джимбо, была приоткрыта. Элизабет заглянула туда. Просторная комната с огромным письменным столом красного дерева и пушистым зеленым ковром на полу. Жалюзи на окнах подняты, значит, с утра в кабинете не бывает солнца. На столе, где все разложено в строгом порядке, фотография красивой женщины с двумя ребятишками. Рассмотрев фотографию, Элизабет поставила ее на место, вернулась в приемную и, подойдя к небольшому окну, выглянула на запруженную машинами мостовую. Контора помещалась на четвертом этаже. Отсюда хорошо были видны деловая часть города и шоссе, ведущее к аэропорту.

Интересно, долго ли она удержится на новом месте. Это уже третье за полгода. Четыре месяца она проработала в большой американской компании, потом секретаршей у англичанина в оптовой торговой фирме. Босса больше интересовали ее женские достоинства, чем деловые качества. Промучавшись два месяца, Элизабет ушла, никого не предупредив. Оба прежних начальника держались так, словно она какая-то потаскуха, готовая прыгнуть в постель по первому зову.

Здесь ей предложили всего 790 фунтов в год, хотя раньше она получала 850.

Шаги на лестнице вывели Элизабет из задумчивости. Она вернулась к своему столу и заправила в машинку чистый лист бумаги. Дверь отворилась, и на пороге появился мистер Джимбо.

— Доброе утро, сэр! — Элизабет вскочила и распахнула перед ним дверь кабинета. Шеф смерил ее долгим взглядом с головы до пят и тяжело плюхнулся в кресло-качалку. Элизабет неслышно затворила дверь и принялась стучать на машинке.

Но вскоре раздался звонок, на внутреннем телефоне зажглась зеленая лампочка. Элизабет сняла трубку.

— Зайдите, я продиктую вам письма.

— Слушаю, сэр. — Она подхватила блокнот для стенографии, карандаш и вошла в кабинет.

— Садитесь.

На столе у шефа зазвонил телефон, мистер Джимбо небрежным жестом снял трубку и откинулся в кресле. Элизабет украдкой разглядывала нового босса. Ему было около сорока. Высокий, с лоснящейся кожей, лицо пышет здоровьем, аккуратный пробор. Зубы такие белые, что кажутся искусственными. В гулком, уверенном голосе отеческие нотки. Как будто не из тех, кто волочится за каждой юбкой. Но нельзя обольщаться, время покажет. Она постарается прижиться здесь, нельзя же так часто менять работу…

— Итак, жду вас с супругой к восьми часам. До скорого!

Он положил трубку и начал диктовать.

К одиннадцати Элизабет отпечатала целую кипу писем и понесла их мистеру Джимбо на подпись. Он нахмурился:

— Что-то слишком быстро!

Элизабет улыбнулась и вышла. Ее предупреждали, что у мистера Джимбо работы очень много, но она не сомневалась, что справится. К 12.15 она убрала все со стола и отправилась обедать.

В понедельник к мистеру Джимбо пришла очень миловидная посетительница. Лиз не могла припомнить, где она видела это лицо. Женщина была высокой и стройной, кожа цвета шоколада с молоком, изумительная прическа.

— Он занят? — спросила она осторожно.

— Да, идет совещание. Как ваше имя? Я сообщу по внутреннему телефону.

— Я его жена. — Женщина добродушно улыбнулась.

— Теперь я вспомнила, где вас видела — на фотографии в кабинете! Присаживайтесь, миссис Джимбо. Я доложу о вас.

Лиз нажала кнопку и зашептала в микрофон:

— Пришла ваша жена — пусть подождет?

— Нет, я сейчас к ней выйду.

В трубке щелкнуло, и Лиз не успела рта раскрыть, как мистер Джимбо появился на пороге.