Леонид Зорин - Завещание Гранда

Это несчастное падение, приведшее к роковому исходу, вызвало разнообразные толки. Одни говорили, что избранник стал жертвой пристрастия к звонкому слову, оказавшемуся для него непосильным. Другие винили судьбу-злодейку. Третьи твердили, что это спичрайтер, нанятый некоей закулисой, сыграл свою киллерскую роль — дал оратору непроизносимую фразу.

Но все эти версии и гипотезы уже не могли вернуть депутата.

С Митинским кладбищем у Гвидона были не лучшие отношения. Он считал его самым амбициозным из новых некрополей отчего города. Очень возможно, эти претензии возникли из-за того, что вокруг селились преуспевшие люди, в первую очередь наши думцы. Впрочем, и другие места последнего упокоения не отличались демократизмом. Пожалуй, сердцу были милее староверческое Рогожское кладбище и даже опальное Троекуровское, оказавшееся в тени Новокунцевского.

Собравшихся проводить Портянко было немалое число. Сказывалась корпоративная этика. Гвидон легко узнавал ньюсмейкеров, известных ему по фотографиям и телевизионным программам. И этот неистовый аграрий, и тот выразитель народных чаяний и новомодный идеолог с пухлыми щечками младенца, слетевший с обертки детского мыла, — все они, точно захватчики, вторглись в загруженную Гвидонову жизнь. В толпе выделялась группа людей. Их одухотворенные лица были отмечены благородством — то были лидеры думских фракций.

Речи, однако, не удались. Все они были обидно коротки и повторяли одна другую. Привычные будничные заботы уже возвращались и отвлекали единомышленников и соратников. В этот момент распорядитель дал по желанию семьи прощальное слово другу покойного.

Гвидон остановился у гроба, несколько раз постучал ладонью по полированному дереву, не столько призывая к вниманию, сколько пытаясь заставить себя поверить, что все это — не тягостный сон. Потом он глухо проговорил: «Не отводя своих глаз, смотрю я на мужественное лицо трибуна, навеки сомкнувшего уста. Возможно, оно не отличалось эстетской кукольной миловидностью, зато несомненно было сходно со сколом скалы, с ребристым обломком серого, точно вечность, камня.

И каждое мгновение вечности, застывшей в этих каменных скулах, ты отдал своему избирателю! Ты не жалел для него ни сил, ни времени, не пощадил и жизни. Твое стремление приобщить его к интеллектуальной наполненности царящих в обществе отношений нам слишком дорого обошлось, но ты ни минуты не колебался, движимый высшей самоотверженностью и жаждой облагородить мир.

И часа не прожито для себя! Все без остатка — электорату! Его заботы были твоими, в служении ему был весь смысл подвижнического существования. Ответственность, искренность, честь и совесть всегда направляли любой твой шаг. Прост ли ты был? Шел такой шепоток. Что ж, ты был прост. Но прост, как правда.

Естественно, что твои достоинства плодили недругов и завистников. Все те же клеветники России, испытанные в своем ремесле, распространяют грязные слухи, что в смерти твоей повинна фраза, в борьбе с которой ты изнемог. Подлый, нечистоплотный поклеп! Известно, что не с такими преградами справлялся ты на своем пути. Любые барьеры, любые заторы ты — хоть не сразу — одолевал.

Но — пусть их! При жизни ты отличался редким уменьем держать удар. Как мощный, неприступный утес, встречал ты наветы и всякий глум. Никто не услышал твоих оправданий. На провокаторские попытки разжать твои стиснутые губы был, как сказала Марина Цветаева, „ответ один — отказ“. Только он! И ты остаешься чист и светел.

Прощай, наш надежный, неколебимый! Прощай, бескорыстный и бескомпромиссный! Наш нелицеприятный, прощай!»

Оркестр обрушил марш фюнебр.

— Опять Шопен не ищет выгод, — чуть слышно пробормотал Гвидон.

— Что-то не так? — наклонился к Гвидону мужчина с депутатским значком.

— Вспомнил поэта, очень мне близкого. Ушел много раньше, чем мой Портянко.

— Сочувствую вам, — депутат затуманился. — Да, все там будем. Закон природы. Спасибо за прекрасную речь. Сразу понятно, что — от души. Вы высказали то, что я чувствую. Гузун, — представился он под конец.

«Другие с этого начинают», — подумал Гвидон с неудовольствием.

Ему пришлось еще несколько раз принять благодарные восторги, с платком в руке пробилась Гуревич. Она умиленно утерла глазки.

Гвидон поразился.

— Дарья! И ты здесь?

— Шурин привез, — сказала Гуревич. — У них с покойным были дела. Какие-то общие интересы. Он тоже от тебя в восхищении. Умри, Гвидон, — лучше не скажешь.

— Резонно. Пора поставить точку, — мрачно согласился Гвидон. — Дать занавес и уйти со сцены.

Гуревич лишь махнула рукой, как бы не придавая значения такому намеренью триумфатора.

— Я обещала, что вас познакомлю. Какое все-таки совпадение! Наша вторая встреча с тобой, и снова — свело роковое событие. Ну как тут не поверить в судьбу?

— Друзья уходят один за другим, — со вздохом проговорил Гвидон. — И, мнится, очередь за мною.

— Какая глупость! Ты полон жизни. Но как я рада тебя увидеть! Когда ты исчез, словно канул в пучину, я подумала, что ты бессердечен. И вот эта речь!.. Да, я ошиблась. Сердце у тебя все же есть.

— Есть, и болит, — кивнул Гвидон.

— Боже мой, в каком ты миноре.

— Я — в ауте, — грустно сказал Гвидон. — Я присягнул себе на распятии, что выпущу в свет книгу учителя. Я создал фонд. Я поставил на кон свою безупречную репутацию. Одна эгоистка мне обещала, что муж ее придет мне на помощь. Не знаю, чем я ей не угодил — на днях она сыграла отбой. А ты говоришь, что я полон жизни. Это — видимость. Я — облако в брюках. Жизнь оставила эту плоть.

— Печально, — проговорила Гуревич.

— Печально, но прими эту данность. Я безутешен и унижен. Меня продинамили, как салагу. Кинули, как последнего лоха.

— Мерзавка, — с чувством сказала Гуревич.

— Мягкое слово, — сказал Гвидон. — Моя бесхитростность и доверчивость делают меня беззащитным.

Она подумала и сказала:

— Я постараюсь тебе помочь. Знаешь, я посоветуюсь с шурином. Жди меня здесь.

— С места не сдвинусь, — он поцеловал ее руку. — Ты не такая, как остальные.

Четверть часа Гуревич отсутствовала. Потом возникла. Лицо разрумянилось, и даже поступь стала порхающей, словно она вознеслась над землей.

— Ты приглянулся моей сестрице, — торжественно объявила она.

— Ее проблемы, — буркнул Гвидон.

Известие его озаботило. «Еще одна Тамара Максимовна».

Гуревич весело щебетала:

— Сказала — в твоих басурманских очах виден богатый внутренний мир.

— Мой мир — это мои проблемы, — нетерпеливо сказал Гвидон.

Потом он раздраженно спросил:

— С сестрой ты беседовала или с шурином?

Она рассмеялась:

— С шурином — тоже. Ты его пронял. Идем, они ждут.

Мимо неторопливо проследовали думцы с благородными лицами. Они направлялись к своим машинам, выстроившимся на пятачке. За ними, в положенном отдалении, двигались служивые люди.

— Вокруг чиновник густо шел, а не шиповник алый цвел, — певуче пробормотал Гвидон. На миг ему помстилось, что в воздухе возникло видение пирамиды, властно вздымавшейся в поднебесье.

Гуревич гордо взяла его под руку и повела по центральной аллее.

У здания грязноватого цвета — странная смесь охры с белилами — степенно кучковались пришедшие. Они собирались на поминки. Ресторан, расположенный в центре города, носил названье «Восточный дворик». Приглашенные грузились в машины, сколачиваясь в отдельные группки.

— Вот и они! — сказала Гуревич.

Их поджидала чета Марковских. Монополист оказался высоким и широкогрудым шатеном с бедовым мальчишеским лицом. Рядом озирала пейзаж острыми смолистыми глазками его жена Аграфена Ефимовна, разительно не сходная с Дарьей. В отличие от пышнотелой сестры она была маленькая и хрупкая. Взгляд ее источал угрозу. Сзади переминались два парня, сразу напомнивших Гвидону гостей на панихиде Романа.

Гуревич представила своих родственников.

— Это сестра моя, Аграфена, — пропела она, — и Ленор Аркадьевич.

— Родители были бойцами идеи, — весело объяснил Марковский. — Нет чтобы дать нормальное имя. Пометили аббревиатурой. Ленин. Октябрьская Революция. Господи, пронеси и помилуй. Вы не напомните вашего отчества?

«Дает понять, что фамилию знает. А также — имя. Тактичный малый», — подумал Гвидон. Но для порядка дал все же полную информацию.

— Гвидон Александрович Коваленко.

— Имечко тоже неординарное, — сказал Марковский. — Но лучше Ленора. Пушкин все-таки не Ульянов.

— В том, как вы говорили над гробом, не только в словах, но в этой ауре я ощущала нечто пронзительное, — сказала Аграфена Марковская. — Вы нам перевернули душу.

«В чем у них всех душа эта держится?» — озабоченно подумал Гвидон. Он опасливо пожал ее руку, отгоняя возникшую тень Тамары.