Мухаммед Диб - Бог в стране варваров

— Загляни через пару дней, тогда и узнаешь, — ответил Хаким.

— Заметано.

Тесная штука тело. Как, в сущности, мало места оно нам предоставляет. А ведь кажется огромным, как вселенная. Но вот ты снова на том же боку — правом или левом, в крайнем случае на спине. А лежать на боку или на спине быстро надоедает. А раз надоело, то что остается делать? Повернуться на правый бок, на левый, в крайнем случае на спину.

Глаз Лабан не открывает. Учащенно бьется сердце.

Лабан выпрямляется. И тут замечает жену: на свету, в тишине она шьет. Оборачивается к нему. Неужели так только кажется? Они находятся вровень, но она словно сидит выше. Два тюфяка положены рядом на старый ковер в самом темном конце комнаты, поверх, тканые покрывала — это постель. В другом углу, тоже на полу, то ли на бараньих шкурах, то ли на чем-то вроде подушки — ему не видно — сидит Рашида, Лабан наблюдает за ней. Во взгляде, который она бросает в ответ, сквозит насмешка.

Через мгновение Рашида смотрит уже рассеянно. Кивком предупреждает Лабана, что скоро отправится в постель.

И снова берется за шитье.

Лабан вытягивается на спине. Кожу на локтях пощипывает. Он высвобождает ноги из-под одеяла — так прохладнее. Жена заблуждается. Ему что; пусть себе сидит, пока не надоест. Если подумать хорошенько, как хрупко всякое согласие. Доверие, накопленное тысячами жестов, слов, взглядов. Мыслей и не-мыслей, которыми прошивается каждый из наших дней, каждая из наших ночей. Малейшее дуновение уносит его. Сделать вид, что не замечаешь. Тогда зло, возможно, будет меньше. Мне надо было ее успокоить. А по ее виду скорее решишь, что она меня успокаивает.

Сегодня днем он ходил к Хакиму. Марту он тоже застал дома. Ничего больше он не желал, лишь бы быть с ними. Видеть их. Лабан был доволен.

Расставшись с друзьями, он загрустил. Послонялся немного по городу. Тревогу развеять не удалось. Она еще сильнее сжала ему грудь. Не то чтобы он испытывал боль, чувствовал недомогание, совсем нет. Это проявлялось отнюдь не через ощущения. Казалось, это протекало не в нем самом. Как будто он утерял всякое восприятие реальности, и оттого стеснение в груди, неуверенность. Я обратился в тень, думал Лабан, и эта мысль сдавливала его как в тисках.

В конце концов он счел за лучшее вернуться к себе и залечь в постель, несмотря на ранний час.

«Тайна не должна поражать мысль, приносящую несчастье. Любая мысль всегда опасна. Любая мысль способна породить угрозу, пробудить ее ото сна, извлечь из забвения, выудить из плотной тишины. Она вызревает где-то рядом. Словно предчувствие, словно неотвратимое событие. Позвать ее тихо, осторожно, не злоупотребляя словами. Всем тем, что чревато словесными излияниями. Говорить из глубины самого себя. По внутреннему побуждению».

Он словно кого-то лишился. И теперь не знал, возвратится ли к нему этот человек. И если возвратится, то в каком качестве.

И опять Лабана одолевает дремота, которую нарушает лишь громкое биение его сердца. Вспоминается сон. Беспорядочный пейзаж, усеянный каменистыми уступами, унылость которого отпугивает взор. Занимается пылающая, самая кровавая из зорь, которая только может прийти на смену яростному полуденному зною. Она пожирает все, наполняет и окрашивает даже кактусовую чащу, где и хоронится солнце. Под его жаркими лучами прогуливается тень, сторожко, зорко поглядывая по сторонам. И внезапно рядом с собою он видит острие зажатого в ее руке ножа. Он затаивает дыхание. Старается укрыться в глубине чащи, среди смоковниц варварского края. Ветви впиваются в его тело.

В лохмотьях, развеваемых ветром, появляется бродяга. Тень уступает ему дорогу. В бродяге все кипит бешеной яростью, борода всклокочена, глаза вылезают из орбит, тяжелая голова сотрясается, руки отчаянно жестикулируют, взвивается в воздух тряпье, служащее ему одеждой. Размахивая ножом, он наскакивает на тень, она обволакивает его.

Потом настанет мой черед, думает Лабан.

Вновь зияет исчезнувшая на время пропасть, именуемая ночью.

Вот цепочкой следуют образы, которые приобретают отчетливость с той же неумолимостью, с какой каждый из них затем уходит в небытие. Это длинная вереница феллахов, обосновавшихся в городе. Это лишние люди, коими кишат забегаловки. А вот и двери. Великое множество дверей. Фабрик, магазинов. Все закрыто. И улицы, оживленные или спящие, пронзенные сотнями взглядов. Ни один образ не минует его без того, чтобы с бесстрастной ясностью, сухо и точно не отпечататься на сетчатке глаз.

Но вот видение рассеивается. Явно желая воспользоваться ночной передышкой, Рашида с серьезным, решительным видом хлопочет по дому. Приоткрыв глаза, Лабан следит за ее движениями. Он прислушивается к тому, как в безмолвии, в тишине переходит она с места на место. Лабан знает, что жизнь утекает от него, чувствует, как она проскальзывает между пальцев. Но он не делает ничего, дабы ее удержать, потому что занятие это бесполезное. «Может, скоро суждено мне достигнуть дна, где я и упокою себя».

С порога раздается зычный голос тетушки Аблы:

— На кого она нас оставила!

Там вместе с матерью сидит мальчик. Он понял, о ком речь. О Муиме. Так они, ребята, ее окрестили. Она приходила к ним, обедала и уходила, не проронив ни слова. Выла ли она им родственницей? Доподлинно мальчик этого не знал. Накануне его мать присутствовала при выносе тела.

Тетушка Абла устраивается рядом с ним с теми же невероятными усилиями, какие тратит на все. Зачем только она напяливает на себя столько одежды, столько юбок? Как будто им без нее не было известно о смерти Муимы, тетушка Абла все причитает:

— На кого она нас оставила!

Потом тетушка пускается в объяснения, говорит, говорит, перескакивая с одного на другое. Ее голос разносится по всему дому, остроконечная шапочка на голове покачивается под шелковой шалью.

Под конец она признается:

— Все боятся эпидемии тифа. Я потому и не пришла на похороны. — И снова принимается причитать: — Ах, что ты наделала! Что наделала!

Эпидемия тифа? Мальчик смотрит на мать. С непроницаемым видом та глядит прямо перед собой.

Ночь вступает в свои права, все дальше и дальше простирается она по земле. Кроме этих бликов на зеркальной поверхности его памяти, она ничего больше предложить ему не может.

Как раз этим летом он нашел работу на фабрике по переработке ковыля. Как только он удостоверился, что его взяли, Лабан сразу побежал домой поделиться новостью с Рашидой.

Она вся побледнела и прошептала срывающимся голосом:

— Не может быть!

Прекрасное лицо Рашиды осветилось, и влажная пелена затрепетала в ее глазах.

— Точно.

Что-либо добавить он был не в силах.

Жена опустила глаза. Щеки ее теперь пылали.

— Благослови тебя господь, — выдохнула она.

Два месяца, это длилось два месяца. А потом все стало как прежде.

Тетушка Абла радуется:

— Она почиет в мире!

И тут же сокрушается:

— Мы продолжаем мучиться в этой юдоли слез!

Кончик ее носа краснеет, дрожит. Она всхлипывает. Из красных натруженных глаз на щеки текут крупные капли.

Тетушка горюет столь безутешно, что мальчик снова косится на мать. Та глядит на тетушку безучастным взором. Как бы сквозь нее.

Тетушка Абла шумно сморкается.

— Поверьте, на земле мы лишь странники. Эта жизнь дана нам, чтобы мы могли подготовить себя к другой, А мы — мы прельщаемся благами этого мира. А вот Муима поняла. Потому бедняжка и решила покинуть нас.

Мальчик сотрясается от рыданий. Тетушка прерывает свои причитания:

— Ты что, дружок? Ты из-за Муимы?

Комок застревает у него в горле, он стискивает зубы, сжимает кулаки.

Она ворчит:

— Глупый! Стоит тебе из-за нее так убиваться! Она свое пожила. Тебе бы до ее лет дотянуть!

Глаза мальчика все еще затуманены слезами.

— Да полно! Бог по благости своей призвал ее к себе, не дожидаясь, пока она превратится в грязную немощную старуху. Она обрела покой. Если кого жалеть, так это нас! Еще неизвестно, как мы простимся со своей жизнью, готовой изменить нам в любой момент. О Муиме не горюй, слышишь? Всегда думай прежде о себе.

Голос тетушки Аблы громыхает еще долго. Мать не перечит ей, но и не соглашается.

Обеих уже нет в живых.

Но к нему из небытия восходит другой, таящий в себе угрозу, голос:

«И тогда Дхамани в самом деле поселился у Олджи. У ведуньи! Ни мужчинам, ни женщинам без нее не обойтись. Да будет проклята ее халупа! Слова ведуньи приносят облегчение. Они сами протаптывают тропинку к твоему сердцу. Песней звучат в ушах. Почему? Но почему всегда надо задаваться вопросами? Женщины разнесли слух, что и Дхамани — колдун. Страшись за себя, прокляни идолопоклонников. Сплетни — ловушка. Сообщается ли он с мертвецами? Похищает ли души? Я видел, как он бродил в одиночестве по полям в часы, когда под палящим солнцем умолкают даже цикады. В это самое время. А ведь он знает толк в семенах. Может поставить на ноги издыхающее животное. Умеет разговаривать с хищными птицами. Говорит им: „Летите на север“, когда им и правда лучше лететь на север; или отправляет их в любую другую сторону. Когда Дхамани просят об услуге, его глаза начинают светиться, как лампы. „Исполню за милую душу“, — говорится тогда.