Валерий Буланников - Рассказы

Мать была как зеркало, она видела его, а он видел себя ее глазами. Он не нравился себе, потому что не нравился ей. Противостоять этому было трудно, и он, начав жить отдельно, не часто к ней заглядывал, чтобы лишний раз не быть в чем-нибудь обвиненным или уличенным. Так ему было легче примириться с собой, не испытывать постоянной вины. И все-таки оно было, это чувство, вспыхивало в самый неподходящий момент и отнюдь не всегда по делу.

Теперь, впрочем, все было слишком очевидно. Он сам слышал треск, сам остановился, правда, не сразу, а чуть проехав. Надо было посмотреть, что случилось. Тогда к нему и подошли те двое из затормозившей неподалеку иномарки с включенной аварийкой. Паренек далек от всего этого. Ему просто поручили съездить и получить компенсацию за причиненный ущерб. Он и ехал, скучающее лицо, утомленный вид. Надо — значит, надо. Что для С. это большие деньги — кому какое дело до этого? Паренек по-прежнему тускло смотрел за окно и еле сдерживал зевоту.

Дома он усадил гостя в кухне, предложил чаю с бутербродом, а получив небрежно-вежливый отказ («Спасибо, не беспокойтесь»), направился в комнату за деньгами. Много денег, он только сейчас, уже после всего, начинал по-настоящему понимать, что такие деньги — это немыслимо дорого для бокового зеркала пусть даже и накрученной иномарки. Руки подрагивали, когда пересчитывал купюры, но желание поскорей закончить со всем этим было сильней всяких сомнений. Пересчитал еще раз.

Паренек подремывал, прислонившись к стене, казалось, ему всё до фени. Стопка голубоватых банкнот перекочевала в его руки, он как бы нехотя, но ловко пересчитал их, сунул в нагрудный карман куртки, что-то невнятно бормотнул…

Проводив паренька, он побродил бессмысленно по квартире, радуясь, что вот теперь все окончательно завершилось, он свободен и никому ничего не должен. Здесь он в своем обжитом пространстве, в своей обители, в своем углу, так что все замечательно, все прекрасно. Хорошо — только зеркало и что парни попались не зловредные.

Между тем на душе все равно было муторно, с каждой минутой все больше. Лишь сейчас до него вдруг стало доходить, причем с какой-то ледяной неукоснительной ясностью, что его просто-напросто развели. Объегорили. Надули как мальчишку.

Нет, не о деньгах он сейчас думал. Как же так получилось, что он поддался на эту удочку, на этот вполне классический развод? Ведь он не разглядел толком ни поврежденного зеркала, ни номера машины, ни даже ее марки… Лох он, вот и все, самый натуральный, образцовый, можно сказать. И как ни утешал себя, что лох, если вдуматься, — обычный добропорядочный гражданин, в меру доверчивый, в меру наивный, не ожидающий каждую минуту подлости или подвоха, по всему выходило, что он… ну да, так и есть.

Спустя еще час он в третий раз звонил приятелю и спрашивал, что же с ним все-таки было? Что со мной было? Тот терпеливо и сострадательно объяснял: да, его развели. Каким образом? Самым обычным — устроили театр с якобы мелким ДТП, разбитое зеркало и так далее…

Ничего не помню, с ужасом в голосе говорил С. И что, неужели он заплатил? Вроде бы да, отвечал приятель. И сколько? Неужели?

А приятель и вообще рассказывал невероятное: дескать, он даже человека привел домой, которому и вручил деньги.

Неужели? Не может быть, нет, это невозможно!

Воцарялось долгое тягостное молчание. Потом слышался глубокий тяжелый вздох: нет, тут что-то не так…

Он действительно не помнил. Если и вспоминал, то обрывками. Нет, его не разыгрывали, что-то действительно было, но что? Неужели все то, что ему рассказывали? Но ведь передавали ему то, что якобы поведал он сам. А вдруг ему просто приснилось? В это он, впрочем, не верил. Все-таки было, было…

Тем, кто разговаривал с ним, иногда казалось, что он немного играет, что это тоже как бы чуть-чуть театр. А может, он нездоров — последствия стресса. Не исключено, его организм просто отторгает негатив, сопротивляется, борется с ним. Он просто не хочет помнить.

Версии разные.

Правильно, потому и не понимает, сознание было отключено (обычный гипноз), а действовал механически…

«Ну ладно», — устало произносил С. и клал трубку, неожиданно прерывая разговор. А спустя несколько часов снова звонил ровно с тем же: что со мной было?

Все повторялось.

Несколько раз он подходил к зеркалу в коридоре и смотрел в него. Глянцевая поверхность была чуть мутновата, то ли от пыли, то ли от времени, отражение казалось чуть-чуть размытым. Почему-то оно не давало ему покоя, это зеркало, словно каким-то образом было ответственно за то, другое, которое он якобы случайно повредил. Он стоял перед ним, тупо разглядывая морщинки около глаз и на лбу. Что-то он хотел от него, чего-то ждал, какого-то ответа.

Ответа не было. Был только он, и там, в таинственном зазеркалье, в простирающемся куда-то вдаль узком колодце пространства, — тоже. Снова он занимал больше места, чем хотел, куда-то прорастал, кому-то мешал, кого-то отталкивал. Может, он и вправду не задевал никакого зеркала, а все было умело, мастерски подстроено. Это не он вторгся в чужое пространство, это вторглись в его пространство. Он смотрел на себя и брезгливо поджимал губы. Морщинки становились с каждым годом все заметнее, все глубже, прорезая кожу под разными углами, скулы выпирали, из оттопыренных ушей некрасиво торчали седые волоски.

Какой ответ ему еще нужен?

Если он чего-то и хотел сейчас, стоя в очередной раз перед зеркалом и разглядывая свое мутноватое отражение, так это освободиться от себя. Чтобы ни места в пространстве, ни мыслей, ни вины… И почти не удивился, когда его отражение стало медленно бледнеть и таять, словно кто-то невидимый стирал его ластиком или тряпкой, — плечи, ноги, туловище… Словно морозец затягивал инеем стекло, скрывая за ним его невысокую фигуру, только лицо еще некоторое время бледнело в узком, как бы продышанном круге, — лоб, глаза, нос, подбородок…

Потом растворились и они.

Она долго отказывалась, но в конце концов согласилась. Не так уж это трудно — взять ручку и начать писать. Не так уж важно, кто это придумал, главное — что это работает. Слова имеют большую силу. Есть какая-то тайная связь между написанным словом и высшей инстанцией. Услышать могут не услышать, а вот бумага учитывается даже небесной канцелярией. В процессе писания информация отражается в сознании и уже оттуда, обретя в буквенных знаках необходимую полновесность, целенаправленно считывается наверху. Неисповедимы пути, но если ничто другое не помогает — ни свечки, ни молитвы, — то почему не попробовать и этот способ? В конце концов, ведь и это молитва или что-то вроде того. Разве не так же и с медициной: можно испытать все самые эффективные и проверенные средства и потом, отчаявшись, попробовать какое-нибудь нетрадиционное, что-нибудь вроде водки с маслом или настойку на керосине, и вдруг произойдет удивительное, похожее на чудо.

Текст (назовем это так) надо писать непременно вместе. Если один человек, это может не иметь результата, а если двое или даже трое, то письмо становится как бы коллективным посланием, и действенность его способна вырасти во много раз.

Мы садимся за кухонный стол, предварительно протерев его влажной тряпкой, так тщательно, чтобы даже самой маленькой крошки на нем не осталось, раскладываем белые тетрадочные листки в линейку и шариковые ручки с синей пастой.

Нельзя пренебрегать всеми этими мелочами, так как даже малейший пустяк может стать преградой на пути к намеченной цели. Чистота — непременное условие. Все должно быть стерильно — не только мысли, но и предметы, поскольку и они тоже вовлечены в духовный процесс, а это действительно духовный процесс, кто пробовал — знает. Словно святой дух стоит у тебя за спиной или витает над тобой и водит твоей рукой. Сначала вялая и нерешительная, она постепенно наливается непривычной тяжестью, потом вдруг появляются непринужденность и легкость, твердость и уверенность, душа воспаряет, и все твое существо проникается непоколебимой убежденностью, что все будет так, как ты хочешь. При условии, конечно, что твое желание бескорыстно и направлено на благое дело.

У нас оно, разумеется, благое. Если твой ближний живет как трава, и не просто как трава, а как сорная трава, то что тогда? Если человек не справляется с собой и опускается все ниже и ниже, если ничто уже не останавливает его — ни упреки, ни угрозы, ни усовещевание, — то что делать?

Кодировали его? Кодировали.

С работы выгоняли? Выгоняли.

В милицию приводили? Приводили.

В вытрезвитель забирали? Забирали.

Били? И это тоже.

А что мать? Свечки ставила? Ставила.

Молилась? Молилась.

Ругала? Да сколько раз!

И что толку?