Арнон Грюнберг - День святого Антония

Так или иначе, но мы снова могли пользоваться душем.

После визита представителей департамента гигиены влюбленность Рафаэллы словно испарилась. Словно они попшикали чем-то в воздухе, и последние остатки влюбленности куда-то улетучились. Словно это была не влюбленность, а рой комаров, и всех их разом уничтожил департамент гигиены.

Рафаэлла ходила по дому и возмущалась:

— Это была твоя идея, Эвальд, твоя! Теперь я даже к Саймону не могу вернуться, и куда мне теперь идти?

Эвальд отвечал:

— Но ведь какое удовольствие мы получили!

Он сидел на том же стуле, что и обычно в последнее время, и улыбался. На его лице играла высокомерная ухмылка.

Рафаэлла восклицала:

— И это твое представление об удовольствии, да? Такое у тебя представление об удовольствии?

— Не мое представление, Рафаэлла, а просто представление, — отвечал Эвальд, — просто представление об удовольствии. Если оно тебе не нравится, мне очень жаль!

— Все эти твои разговоры, — кипятилась Рафаэлла, — просто омерзительны. Ты плохо понимаешь людей.

— А я когда-нибудь утверждал обратное? — вопрошал он, и на его лице опять появлялась усмешка.

Рафаэлла бросилась на кухню и вскоре прибежала оттуда с кастрюлькой в руке — той, в которой раньше подогревала для нас молоко. Выходит, эту кастрюльку департамент гигиены не забрал. Рафаэлла подлетела к Эвальду с кастрюлькой в руке и изо всех сил ударила его по ляжке. Ему, наверное, было больно, но он не шелохнулся.

— Знаешь, кто ты? — вскричала Рафаэлла. — Ты эмоциональный террорист!

Он внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Ты не должна бить меня кастрюльками по ногам. Мне это не нравится.

— Ах, меня тошнит от твоей надменности! — воскликнула она. — И знаешь почему? Потому что ты — эмоциональный террорист. Потому что ты ничего не чувствуешь, потому что ты ведешь себя так, словно это не твои чувства, а какого-то случайного знакомого. Ты словно наблюдаешь за своими чувствами со стороны, словно их можно повертеть в руках и потом положить в печку СВЧ, чтобы посмотреть, что с ними будет. Ты все время строишь планы, один грандиозней другого, чтобы иметь хотя бы иллюзию, что ты что-то чувствуешь. И поэтому ничто не должно ни на минуту останавливаться, все должно двигаться вперед. Но в тот день, когда ты что-то почувствуешь на самом деле, ты выпрыгнешь из окна от полной растерянности.

— Похоже, ты и вправду знаешь, — спокойно реагировал Криг, — раз так говоришь.

— Да, я знаю! — воскликнула Рафаэлла. — Тебе кажется, что ты победил жизнь, что теперь ты сам себе режиссер, что ты обошел все ее острые углы. Никто не может тебя расстроить, ведь либо тебя слишком боятся, либо возможное разочарование ты просчитал заранее. Никто не может тебя предать, ты ведь сам всех первый предаешь. Никто не может тебя бросить, ты ведь с людьми не до конца, а только наполовину. Ты думаешь, что ты самый сильный, несокрушимый, как танк, но я говорю тебе честно, что я еще никогда не встречала банкрота большего, чем ты. Пусть у тебя сто или двести тысяч баксов на двадцати пяти твоих тайных счетах. Вот почему деньги для тебя так важны. От полного одиночества тебя отделяют только деньги. И ты это знаешь. Ты ведь до смерти боишься даже малейших эмоций, ты скорее готов умереть, чем что-либо почувствовать.

— Послушай… — начал Эвальд, но она не дала ему вставить слово.

— Единственное, что у тебя хорошо получается, так это навести дурману: дурман влюбленности, дурман всемогущества, дурман дорогих ресторанов, шампанского, дурман анекдотов, дурман энергии, неукротимой энергии, которую невозможно обуздать, потому что в таком состоянии и сама не понимаешь, что с тобой происходит. Это могло бы иметь роковые последствия. Но весь этот дурман ничего не стоит, все это слова, обыкновенное шоу. Когда смотришь его в первый раз, то, я согласна, это очень мило. Когда видишь его во второй раз, ты расстраиваешься. А в третий раз становится тошно. Потому что это самое пустое и фальшивое шоу, которое когда-либо приходилось наблюдать. Дом с привидениями под маской любви — это максимум, что ты можешь предложить.

Криг поднялся со стула.

— Тс-с-с, — сказал он, — «дом с привидениями под маской любви» — надо же такое придумать, может быть, тебе стоит самой начать писать? Почему бы не начать с моей биографии? Если тебя послушать, то тебе будет о чем рассказать. Если тебе понадобится мастер мистической прозы, то ты всегда можешь мне позвонить. У тебя есть мой номер, а тариф мой ты знаешь.

— Если бы ты знал, как я тебя ненавижу! — выпалила Рафаэлла. — Если бы ты только знал!

— Поверь, — ответил Криг, — я бьюсь изо всех сил, до того я хочу это себе представить. Я стараюсь изо всех сил. Нетрудно ненавидеть того, кто умней тебя и остроумней, к тому же намного моложе, и кто заработал денег больше, чем сможешь это сделать ты до конца своих дней. Я понимаю, я, черт возьми, очень это хорошо понимаю!

— Если бы ты знал, насколько ты жалок, — промолвила Рафаэлла, — если бы ты знал! Но ты этого никогда не поймешь, ведь ты делаешь все, чтобы никогда этого не понять. Шоу должно продолжаться, поэтому тебе постоянно будут нужны те, кто согласен в него верить. Тебе нужны зрители, чтобы ты мог поверить в него сам, и вот почему ты — один из самых жалких типов, кого я когда-либо встречала.

— Я понимаю, — сказал Эвальд, — что я еще многому мог бы у тебя поучиться. «Держать впроголодь» — это еще один пример высоких эмоций. Не сравнить с моими мелкими фальшивыми эмоциями, необходимыми лишь для того, чтобы манипулировать остальными и сравнивать, что произвело впечатление и на кого именно. К счастью, я уже не питаю на этот счет никаких иллюзий. Впечатление самое плачевное. Скоро мне придется записаться к тебе на лекции, чтобы узнать, как изменить ситуацию.

Он достал из внутреннего кармана чековую книжку и выписал чек. Заполнив его, он сказал:

— Я думаю, что десяти тысяч долларов за понесенный ущерб будет достаточно. Я, конечно, негодяй, но не совсем уж законченный.

Рафаэлла схватила чек и порвала его на сотню мелких кусков.

— А теперь убирайся!

— Как хочешь, — сказал Эвальд Криг, — как хочешь. Мое предложение остается в силе. В том числе и насчет биографии. Жаль, что у тебя это не вышло, не получилось и меня в том числе держать впроголодь, но бывает, положим, даже с лучшими такое бывает!

И с этим он покинул наш дом. Рафаэлла распахнула дверь, едва захлопнувшуюся за ним, и прокричала:

— Не все можно купить за деньги, Эвальд Криг! Не все покупается за деньги!

Она приходила каждый день, но ни с кем не разговаривала. Время от времени мистер Берман ее спрашивал: «Кристина, у тебя есть вопросы? Ты уверена, что у тебя не возникло ни одного вопроса?» На что она отвечала: «Да, я уверена. У меня нет вопросов. Ни одного».

Однажды она сказала:

— Мне срочно нужно сделать педикюр, вы только посмотрите на мои ногти, какой ужас!

Она глубоко вздохнула.

— Но мне все время так некогда.

И она вытянула вперед руку.

— Красивые у меня ногти?

Мы кивнули.

— Как вы думаете, они настоящие?

Мы снова кивнули, а она засмеялась. Она давно так не смеялась.

— Конечно, не все они настоящие, — сказала она. — Настолько идеальных ногтей ни у кого не бывает. Некоторые, правда, настоящие, но какие, я не скажу.

Вот и все, что она говорила.

Но в пятницу тринадцатого июня, в середине первого урока, она вдруг прошептала:

— Когда урок закончится, идите за мной.

Мы едва дождались окончания урока мистера Бермана, казалось, он длится целую вечность. Наконец нас отпустили, и мы побежали за ней. Мы думали, что снова пойдем на набережную, но на самом деле мы пошли в другую сторону.

Было до того жарко, что некоторые люди даже падали в обморок, как говорили по радио. Пожилым советовали не выходить из дому. А мы, казалось, прошли уже чуть ли не половину города.

Она была очень взволнована. Шла порой, опережая нас на три-четыре шага. Время от времени оборачивалась проверить, не отстали ли мы. То вдруг шла вровень с нами и говорила:

— Представьте себе, что вы превратились в какое-нибудь животное. Каким животным вы хотели бы быть? Сказать, в кого я сама бы хотела превратиться? В ламу, которая плюется и высоко в горах носится по скалам.

— Да, — подытожила она, — вот кем я хотела бы быть!

И она снова опередила нас на четыре шага.

Неожиданно она остановилась. Мы оказались перед крытой парковкой.

— Я тут подумала… — сказала она. — Я согласна делать с вами все. Но только сегодня и только при условии, если вы никому не будете об этом распространяться.

Она сунула дежурному по парковке какую-то бумажку.

— Но если обо мне кто-нибудь спросит, — продолжала она, — то вы должны сказать: «Она была самая красивая. Она дарила бедным резиновые мячики. Она нас спасла». Да-да, вот что вы должны говорить.