Валентина Соловьева - Ничего страшного

Как я проживу без своей доченьки… нет, не месяц! Боже упаси… я и не собиралась отсиживать весь срок (кстати, преждевременное возвращение заложено в программу!) …нет, недельки две, не больше — как я протяну без нее эти бесконечные четырнадцать дней?

Дни действительно оказались тягучими, как смола. Я добросовестно отдыхала. Прокаливалась до черноты, валяясь на прибрежной гальке, плавала в теплой, как помои, воде, старалась побольше спать, чтобы время шло быстрее, отбивалась от скучающих курортников и назойливых аборигенов, а когда наступал вечер, облегченно вздыхала: ну, слава богу, вот и еще день прошел.

Грише я не звонила — так было задумано.

Я свалюсь, как снег на голову, из двухнедельного небытия (нет, две недели — это слишком! Завтра же пойду и поменяю билет на двадцать второе). Значит так, с поправкой: явлюсь после десятидневной немоты и несуществования, и вот эта внезапность моего появления сразу все расставит по своим местам. Нет, я не предполагала, конечно, что он пустится в загул, как только я уеду (хотя… не знаю, все может быть), и что я, вернувшись, застукаю его на месте преступления. Нет! Не хочу об этом думать. Не хочу! Мне важно другое: его лицо — в тот момент, когда я, открыв дверь своим ключом, тихо войду в комнату и тихо окликну его: “Гриша!” Что я увижу в это мгновение? Спокойное удивление: “Ты А почему так рано?” Досада: “В чем дело? А мы тебя не ждали”. Облегчение: А, наконец-то! Я уже замучился тут без тебя”. Или… или… Зажмуриваю глаза, пытаюсь представить — и не могу.

Я уже не помню его лица. Только глаза — черный луч в беспросветной мгле.

Грустные, тревожные его глаза в тот день, когда мы прощались у вагона. Бесконечные его глаза, не отрывающиеся от моего лица. Он уже не слушает необязательные слова, которые я произношу. Он чего-то ждет — другого. И когда поезд уже трогается, я вдруг привстаю на цыпочки, обвиваю руками его шею и касаюсь полураскрытым ртом той оголенной, как провод, точки между ухом и щекой (по-научному — эрогенная зона), в которую я целовала его когда-то. (Прощение… обещание… надежда…). И вскакиваю в поезд, увозя с собой потрясенный, счастливый его взгляд.

Нет, это вовсе не экспромт. Мизансцена была продумана и отрепетирована заранее. Лишь в самый последний момент я должна была слегка приоткрыть так долго таимые от него чувства. Чтобы он не успел ни о чем спросить и ничего сказать. Ошеломить — и исчезнуть… Понимай, как хочешь. Думай. Надейся. Жди.

Игра, игра… Не сердись, Гриша.

Когда я вернусь, ты обнимешь меня, и разделяющее нас пространство перестанет существовать. Больше не надо будет притворяться. Мы растворимся друг в друге, и мир возникнет заново. Ведь так больно, так страшно жить врозь. Так больно, так страшно…

Ну, вот и закончился отмеренный мной срок. Через десять дней я уже мчалась в самолете, тряслась в автобусе, неслась в такси, возносилась в лифте, тыкала трясущимся ключом в замочную скважину.

Гриши не оказалось дома. И Милочки тоже. Гриша, наверное, еще на работе. Не хватило у меня терпения околачиваться где-нибудь до вечера, ожидая его возвращения, очень уж хотелось поскорее увидеть Милочку.

Но где же она? Ведь уроки давно кончились. Может быть, гуляет во дворе?

Бросила чемодан с подарками в прихожей. В лифт. Снова вниз. Во дворе нет. Спросила у ребят — не видели. Бегом — к школе. Что-то случилось…

Господи, господи… Как я могла за десять дней ни разу не позвонить? Как я могла уехать от них? (Доигралась!). Пока я была рядом, с ними ничего не могло произойти плохого. Потому что я была рядом. Но я же уехала… А вдруг она заболела? Или…

Слава Богу!

Стайка девочек возле школы, и — вон она! — Милочка среди них. Рыженькая головка, аккуратные косички…

Перевожу дыхание, замедляю шаги. Она еще не видит меня. Еще не видит. Девочка моя золотая…

— Милочка! — окликаю я.

Она оборачивается, и я в первый момент не узнаю ее. Лицо… Что с ее лицом? Нет, все нормально. Показалось.

— Милочка…

отделяется от девочек, медленно подходит ко мне (стесняется, в этом возрасте они все такие…), смотрит исподлобья.

— Доченька, — с улыбкой протягиваю к ней руки, — я соскучилась по тебе. Видишь — приехала раньше времени…

— А ты мне совсем и не мама, — гордо выпрямляется она. — Я уже все знаю. Мою маму зовут Люся. А ты — чужая тетя.

— Это тебе папа сказал? — помертвела я. — Папа, да?

Молчит, насупившись. Как она похожа на Гришу! Тот же враждебный, отчужденный взгляд, как у него когда-то…

— Ну, какая же я тебе чужая, Милочка? — губы дергаются, никак не складываются в улыбку. — Какая же я тебе чужая? Вот еще новости! Что ты такое говоришь?

Схватила ее, обняла, затормошила, прижала к себе. Ну, что ты, Милочка, что ты… Не думай об этом. забудь, не надо, я тебе потом все объясню! (Ведь ты же не понимаешь, ведь я же еще нужна тебе…) А сейчас пойдем домой. Я тебе столько подарков привезла! Ну, не надо плакать! Я здесь с тобой. Это же я, видишь — это я. Успокойся, малышка!

Зачем ты это сделал, Гриша?

Ревет в три ручья, захлебывается, вырывается у меня из рук.

— Я не хочу… никуда… с тобой идти, — рыдает она. — Ты не мама! не мама!

Маленькая моя, неужели ты не сможешь мне простить, что не я тебя родила? Да если бы я знала, я бы сама… тогда… вместо Люськи…

Ну, ничего, ничего, я что-нибудь придумаю. Ты же у меня умница, доченька, ты все поймешь! Мы вместе справимся с этим. Не сразу, но справимся.

Гриша был прав. Надо было раньше ей сказать. Я сама во всем виновата.

С трудом удерживаю худенькое тельце, содрогающееся от рыданий.

— Пусти меня! Пусти! — бьется она.

Девочки шушукаются в сторонке. Прохожие останавливаются.

— Никуда я тебя не пущу, Милочка. Сейчас пойдем домой и обо всем поговорим.

— Пусти-и-и! — визжит она и бьет меня по рукам, по лицу, по чему попало.

Господи, девочка, что ты, не надо, ну, я прошу тебя, не надо, не надо, Милочка!

(Ничего страшного, обыкновенная детская истерика. Только бы увести ее поскорее отсюда).

— Милочка, успокойся, успокойся, моя родная…

— Я тебя больше не люблю! — выкрикивает она страшные слова. И вырвавшись, бежит по улице — прочь, прочь от меня — вытянув руки, как слепая.

— Милочка! — вскрикиваю я. И вдруг понимаю, что ничего уже не могу сделать. Метнулась было за ней, пробежала несколько шагов… Но даже если я ее догоню, чем я могу ей помочь?

— Девочки! — кидаюсь я. — Догоните ее, задержите! Сделайте что-нибудь. Я сейчас… сейчас…

Гриша. Так. Надо позвонить ему. Скорее! Только бы он оказался на работе. Только бы не ушел никуда.

— Гриша… — голос у меня чужой деревянный. Но он все равно сразу узнал меня.

— Светка! — заорал он. — Наконец-то! — и что-то еще, но я не слышу.

— Гриша, — говорю я, — немедленно найди Милочку.

— Что? — пугается он.

— Немедленно разыщи ее. Она возле школы.

Каждое слово проталкиваю в трубку, как чугунную гирю

— Что случилось? — кричит он. — Где ты?

Но я молчу. Голос иссяк. Горло забито ватой и опилками. Вешаю трубку.

Ну, вот и все.

Вижу, как девчонки догнали Милочку, окружили ее, облепили. Мне лучше туда не подходить. Они удержат ее до Гришиного прихода. А потом он заберет ее домой. Успокоит. Пожалеет. Его она послушается. А я уже ничего больше не могу сделать для них.

Все.

Я не нужна им больше.

Гриша, Гриша… Ты, наверное, только и дожидался моего отъезда, чтобы отнять у меня Милочку? Ты и так все у меня отнял… а теперь еще и это, последнее. А как же я? Как же я, Гриша? У меня ведь никого больше не осталось. Мне не с чем жить. Мне любить — некого!

Иду все быстрее и быстрее, все ускоряя шаг, вот уже почти бегу, точно спешу куда-то. Куда мне спешить? Некуда…

Как глупо… Именно сейчас, когда я позволила себе верить, что ты любишь меня. Зачем же ты так, Гриша? За что? Не надо было… сейчас… Я могла бы сама, потом, я бы сделала это по-другому, бережно… бережно… А теперь она думает, что я все время обманывала ее, притворялась. И меня не было рядом, когда она все узнала… Кто же мог объяснить ей, что я не притворялась? Ведь она же еще маленькая, ведь она ничего не понимает, ведь ей же было больно, Гриша!

Эгоист! Тебе лишь бы добиться своего, любой ценой. Тебе никого не жалко! Никого! Так зачем же мне щадить тебя?

Ты даже не догадываешься, как жестоко я могу отомстить тебе. За все! За мое унижение. За эту нестерпимую муку. За оплеванную мою любовь. За убитого моего сына. За все!

Значит ты, Гришенька, решил, наконец, открыть ребенку глаза? Значит, ты решил разоблачить чужую тетю, обманом втершуюся ребенку в доверие? Значит ты, папочка, захотел, чтобы твоя дочь узнала правду?

Ну, что ж… Пусть будет так!

Узнайте же тогда ВСЮ правду — и ты. и она!

ТЫ ТОЖЕ НЕ ОТЕЦ ЕЙ, ГРИША.