Муравечество - Кауфман Чарли

Я пытался стать актуальным в этой бессодержательной культуре, возведенной «Слэмми» и насажденной Транками. Потому что, кажется, теперь они вместе (или всегда были вместе?). Я презираю отродья этого безумного брака, но — о, как же хочу, чтобы они полюбили меня. Мечтаю, чтобы меня приняли как своего Уильяма Берроуза, своего Сэма Фуллера, своего Хантера Томпсона — мудрого пращура, которого можно гордо демонстрировать, обожать, восторженно слушать. Но, подозреваю, тому не бывать. Это положение уже занял чудовищный и дряхлый Армонд Уайт — на данный момент истории у него было явное преимущество в виде того, что он афропещерец.

Мне приходит в голову, что даже то, как я забыл фильм, с виду почти что срежиссировал Инго. Фильм и задуман так, чтобы забываться после просмотра? Моя кома встроена в кино, прямо как кома Моллоя? Мир после просмотра стал иным. В этом я уверен. Я изменился, но перемена таинственна и неопределима; дело в том, что перемена всегда меняется. Люди стали другими, иногда злятся, иногда улыбаются без причин. Погода странная: застойная, жаркая, холодная. Часто погоды нет вообще. Я чувствую себя как-то не так. Я не я. Я — я-ребенок и я-взрослый, все сразу. Голова мягкая. Шея затекла. Что-то прямо сейчас не имеет смысла. И вокруг всегда — прямо сейчас. Я так устал. Эта дверь не откроется. Я столько не спал, вспоминая фильм, что голова уже совсем не работает. Какая дверь? Нет никакой двери. О чем это я?

«Все несчастны. Травмированы. Все мучаются. Переживают», — доносится откуда-то объявление. Само собой разумеется, чего тут объявлять?

И тут все кончается. Скручивается последняя бобина, и я ошарашен. Этот просмотр безымянной обезьяны не похож ни на один просмотр безымянной обезьяны в истории. Все, что я могу, — сидеть, онемев, пока продолжает жужжать проектор. Я не могу заговорить. Я не хочу говорить. Я онемел. Я таращусь на побелевший прямоугольник. Фильм меня сломал. Фильм меня исправил. Я переродился. Изменилась самая моя ДНК. Кажется, я сижу часами, днями, пока наконец не могу сдвинуться, пойти, выйти в мир.

Глава 86

На улице все кажется другим, все другое. Свет ярче, небо голубее. Теперь воздух дышит мной. И я иду. Меня окутал покой. Люди, мимо которых я прохожу, улыбаются и кивают. Как странно и чудесно быть в этом мире. Как странно и чудесно улыбаться и кивать в ответ. Я посвящен в тайну. Я часть чего-то большего. Я поистине изменился. Но не смотрю на прежнего себя с осуждением, с презрением. Не испытываю ничего, кроме сострадания и любви, к тому человеку, к любому человеку, к любому пляшущему и кружащему электрону во вселенной. Теперь я понимаю, что фильм Инго необязательно показывать людям. Более того, я и не могу показать фильм Инго людям. Фильм предназначался для меня одного. Единственный способ поделиться им с другими — это поделиться тем, чем я стал. Фильм меня преобразил, а мое присутствие преобразит других. Конечно же, весь фильм сам по себе и есть Незримое, по крайней мере для других. Это теперь так очевидно.

Я вспомню его снова. И снова. Буду вспоминать до конца жизни, но не как критик. Я не буду стараться его покорить, им овладеть, ему учить. Те дни закончились. Кончились дни, когда я хотел только застолбить, заявить о своем праве. Отныне я покорюсь великому искусству. Пусть поступает со мной как считает нужным. Я пойду туда, куда оно мне скажет. Я впущу его, позволю разодрать меня по кусочкам, изничтожить, перестроить по своему образу. Я буду жить в нем, как живет подданный в царстве небесном. Больше я никогда не попытаюсь ничего покорять: фильм, человека, идею.

Я звоню редактору.

— Привет, Дэвис, — говорю я.

— Б., ты где? Уже несколько месяцев не могу до тебя дозвониться.

— Прости, — отвечаю я. — Я был занят: у меня менялась вся жизнь.

— Ты в порядке? Что-то ты сам на себя не похож.

— Не похож, удивительно не похож, — с теплом посмеиваюсь я.

— Эм-м, отлично. Как там статья про «Очарование»? Мы давно ждем текст.

— Дэвис, я люблю тебя и очень благодарен за все возможности, что ты мне подарил.

— Отлично. На здоровье.

— Я стал другим и больше не могу жить, осуждая чужое творчество. Я просто благодарен за то, что живой, и благодарен, что мир живой, во всей его величественной сложности.

— Что ты хочешь сказать?

— Я больше не могу писать критику.

— Мы оплатили статью, Б. Мы послали тебя во Флориду.

— И я благодарен. Спасибо. Может, передашь Динсмору? Я вышлю свои заметки. Поскольку Динсмор — транс-мужчина, текст принадлежит им по праву.

— Что-то не очень понимаю, что сейчас происходит.

— Впервые в жизни и я могу честно сказать, что и сам не знаю, что происходит. И это чудесно. До свидания, Дэвис. Я люблю тебя.

Я сбрасываю звонок, но не в своем обычном сердитом стиле. Сбрасываю нежно. Сбрасываю с благодарностью, без чувства вины. Сбрасываю, потому что пришло время сбросить. Затем звоню, чтобы отменить постройку мемориальной горки, которую заказал для могилы Инго. Останусь без депозита, но мне все равно. Потом заказываю Инго новый памятник. Только имя и даты. Просто и скромно. Может, даже и это чересчур. Не знаю. Я уже ничего не знаю. Я учусь. Я исследую. Учусь вечно и всегда. Как говорится, абсолютный новичок. И это хорошо. Так и надо жить. Я могу дышать. Мне нечего отстаивать. Я свободен.

Глава 87

В следующие несколько дней я счастлив. У меня нет ожиданий от общения с людьми, и потому все становится легче. Я добр и нежен к миру, и мир отвечает взаимностью. Я больше не… Я останавливаюсь. Не знаю, как закончить мысль, пока не понимаю, что это и есть законченная мысль: я больше не.

План — в том виде, в каком он может быть в моей новой жизни, — собрать фильм, блокноты Инго, все его декорации и реквизит в большой прокатный грузовик и перевезти в Нью-Йорк. Там я найду новую работу — возможно, в благотворительной организации, возможно, разобью общественный сад в каком-нибудь ущемленном сообществе в продовольственной пустыне. Такая теперь у меня мечта. Я только надеюсь приносить пользу. Затем раз в год буду брать выходной, чтобы снова просмотреть фильм Инго и узнать больше, почувствовать больше, больше утвердиться в настоящем, приносить еще больше пользы. Вот мой план — в том виде, в каком может у меня быть план, ведь я отлично понимаю: как учил нас мистер Дж. Леннон, жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы.

По дороге, за рулем восьмиметрового грузовика с моей машиной на прицепе, я замечаю впереди «Слэмми». Тот самый «Слэмми», где я останавливался по пути сюда. Столько всего произошло. Столько всего изменилось. Я с улыбкой вспоминаю злоключения былого меня. Можно ли быть настолько молодым? Я решаю остановиться, может, прихватить в дорогу «Оригинальную прогулочную колу „Слэмми“, может, вегетарианский бургер «Слэмми», без сыра, раз я теперь веган-аболиционист.

На стоянке пусто. И все же я ставлю огромную фуру в дальнем конце, на траве, чтобы не занимать несколько парковок (вдруг начнется обеденный час пик!). Иду по стоянке. Так жарко, что я чувствую через подошвы пропекшийся асфальт. Приятно. А еще приятно войти в помещение с кондиционером. А еще приятно снова увидеть за стойкой старую подругу. Наверное, она меня не помнит. С чего бы? Я улыбаюсь ей, и она улыбается в ответ.

— Добро пожаловать в «Слэмми», — говорит она. — Я могу вам помочь?

— Да, спасибо, — отвечаю я.

Очевидно, мое лицо ничего ей не напоминает. Ну и ладно. Старый я обиделся бы. Но теперь я знаю, что она, наверное, видит сотни людей в день. Я просто один из многих. Это нормально.

— Да, я бы, пожалуйста, хотел «Оригинальную прогулочную колу „Слэмми“» бигги, пожалуйста.

— Ладно, детка, — говорит она. — Что-нибудь еще?

Она назвала меня деткой. Я ошарашен. Я доволен. Я должен бороться со старыми инстинктами.

— Да, еще вегетарианский бургер «Слэмми». Без сыра, пожалуйста.