Леонид Леонов - Пирамида. Т.2

... Сюда относится одна, характерная для подпольного богословия догадка, высказанная позже и задним числом моим гидом по лоскутовской эпопее. Согласно Никаноровой гипотезе, небо с его всесвятейшим презреньем к смердящим горестям земным, чохом зачисляемым в категорию смертных грехов, имело все основания встревожиться возрастающими успехами антипода на ниве людской, поэтому беспредметная, в смысле конкретных поручений, дымковская командировка могла играть роль своеобразного зонда вроде запускаемых для исследования разного рода неизвестностей, что, конечно, во сто крат разумнее, чем по старинке, не осмотрясь, сразу скидывать на планету аварийные бригады пророков с содомским огоньком в рюкзаке. Идеальным инструментом для подобных целей все же являлось живое существо, помимо датчиков наделенное памятью для автоматической записи испытанных психофизических состояний, кроме вовсе наверху не подозреваемых, чем и объяснялась участь некоторых предшественников ангела. Правда, в силу своей до ранимости всечувствительной конституции Дымков был к тому времени пересыщен не только духовными, но и сорными впечатленьями бытия, являясь тем не менее ценнейшим документом после их расшифровки. Согласно Никаноровой теории, небо сознательно продолжало держать своего посланца в отчаянии невозвращенства, ибо для постижения сути человеческой мало пройти стадии мудрости или ничтожества, требуется побыть вдобавок и окончательной перстью земной. Заметим повторно для насторожившихся ортодоксов, условно-библейский колорит приведенных рассуждений надо воспринимать лишь в плане философской поэтики — для кратчайшего обозначения понятий, дозволенных к употреблению — как и в математике, где пресловутый икс тоже имеет подозрительно-крестообразное начертание.

... Словом, несмотря на преизбыток злоключений, пеший Дымков выбрался из беды куда раньше вчерашних грешников, закоченевших в лесу, чтобы утром с окрепшими нервами продолжить путешествие домой. Уже бежали по сторонам закопченные фабрично-заводские задворки столицы, а режиссер Сорокин еще промышлял в окрестностях насчет подмоги — вытаскивать свою транспортную технику из промоины. По прибытии на место, на ближайшем свороте у кладбища, усатый благодетель выдал Дымкову прощальное наставленьице — в следующий раз, как жить надоест, поглыбже выбирать себе лужу для утопления, поомутистее... и долго глядел вдогонку, как его пассажир семенящей походкой статуи, словно из опасенья разрушиться, уходил без вздоха смущенья или благодарности... Впрочем, пообсохшая за дорогу глиняная скорлупка сама осыпалась с Дымкова на каждом шагу. Ладно еще, ни души не повстречалось ему на пустынном отрезке до кладбищенских ворот, одна лишь, после совместной поездки поверившая в свое собачье счастье по гроб, теперь верная спутница следовала за ним по пятам. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, глядела она потом, с какой неуверенностью, после всего случившегося, вступал в ограду обители ее новообретенный хозяин. Из печального личного опыта осведомленная о запретном для собак пребывании на людских погостах, она возможно догадывалась также, что другого выхода, кроме как через небо, оттуда не бывает, и потому могла спокойно, даже не без комфорта дожидаться своего повелителя на теплой падальной подстилке в прилежащей канаве, под кустом.

Отовсюду замкнутая в деревьях милая старо-федосеевская полянка, где от надвигавшейся судьбы прятался домик со ставнями, отличалась особой гулкостью. Равномерный стук корыта о дощатую обшивку крыльца, в сочетанье с развешенным на просушку бельем, подсказал вошедшему, что Дуня дома: по внезапно зародившемуся ощущенью, в данную минуту заниматься там стиркой, кроме нее, было и некому. Но едва ли одной слышимостью объяснялось, что и та, даже не окликнутая по имени, одновременно узнала о дымковском появленье. Поочередно снимая мыльную пену с обнаженных рук, она двинулась к нему навстречу, как и он к ней... Только он помедленнее, на случай, если сразу отречется от него, погонит взором, испугается, не простит запоздалого теперь оповещенья. Словом, пока она миновала весь лужок, Дымков успел сделать от силы шажков пять, и столько же оставалось им до сближенья.

Срочно требовалось выяснить, какую еще беду притащил он с собою, однако ничего не могла прочесть в нем сквозь насохшую маску, причем в особенности жутко было видеть, что сам он как бы не замечает ее у себя на лице.

— Видите, мама у нас больна... ну, по хорошей погоде я и пристроилась было постирать... — невпопад и низачем начала Дуня, машинально стирая с пальцев осевшую пену.

Значит, она не узнавала его, требовалось подтвержденье:

— Это он, он и есть... тот самый, бывший Дымков! — на пробу улыбнулся тот, и кусочки глины открошились в углах рта. — Вот, я упал...

Слава Богу, что хоть голос был тот же.

— Да что же с вами случилось, несчастный? — преодолела она наконец последний отрезок разделявшей их дистанции, чтоб участливо коснуться его рукава.

— О, сейчас вы будете ужасно смеяться. Меня сшиб велосипедист. Я теперь пропадающее лицо и со мною все можно...

Не без комического хвастовства обилием своих злоключений за одни только сутки он подробней всего почему-то остановился на купанье в грязевой ванне. «Феноменальней всего, знаете, что шляпа удержалась на голове как пришитая!» Однако наиболее развлекательного эпизода с аннигиляцией музея не упомянул, главным образом — из опасенья пробудить законную ревность у милой подружки, которой он, весь ею до последнего волоска придуманный, и цветика пустячного никогда не подарил. Кстати, в отличие от милосердных матерей и преданных любовниц, великодушию коих тоже имеется предел, Дуня простила бы ангелу даже самую черную, лишь по ребячьей святости не подозреваемую ею измену. Тем выпуклей отсюда прослеживается характер их чисто творческих связей, когда тем роднее детище, чем значительней и глубже причиненная им боль.

— Ах, бедный вы, горький вы мой Дымок, — шепнула Дуня, припав к его плечу, так что с высоты роста ему, скосившему глаза, кроме венчика волос на девичьем затылке с косичкой, скользнувшей за ворот платья, видна была и тонюсенькая непонятной надобности серебряная цепочка у ней на шейке. Ведь вы все еще ангел... если вам плохо, почему остаетесь здесь, не уйдете, пока не стало хуже?

Он показал ей зубы в недоброй усмешке, словно его дразнили, словно огрызаться собрался:

— Так оно не пускает меня... проклятое, проклятое! — затвердил он в исступленье ненависти, пытаясь как перчатку сорвать с пальцев охлестнувшее его отовсюду, уже внутрь прораставшее земное вещество, и потом, стремительно наклонясь словно к чужому, прокусил себе кожу чуть выше запястья.

Значит, непременно требовалось для цикла взглянуть с изнанки, во что способно выродиться слишком навязчивое мечтанье. На внезапное помешательство похожая вспышка тотчас и погасла, а тот все не опускал руки. Затихшие от испуга, глядели они оба на мгновенную, на ней, с бусинками крови, багровую подковку от зубов. Такая важная затем протекла полминутка, что, устремленная в глубь себя и платком почти машинально бинтуя ранку, Дуня всплакнуть позабыла о том, что было теперь на исходе. В сущности ничего не случилось, но если во исполненье давешнего ее совета Дымков нуждался в дозволенье для ухода, то вот она его отпускала. Словно стыдясь сообщничества, оба тягостно молчали, пока Дуня не надоумилась спросить невинным голоском:

— Проглотил ли хоть пару крошек со вчерашнего бездомного вечера?

У запасливой Прасковьи Андреевны, наверно, нашлась бы горстка аварийного изюмца для дочурки. И не дождавшись ответа, задала наконец Дымкову все время мучивший ее главный вопрос о безвыходных обстоятельствах, помешавших ему сразу после происшествия отправиться к себе в Охапково, чтобы отлежаться, переодеться в сухое, отдохнуть.

— Мне туда нельзя больше, там меня ждут... — с жестом предостережения у рта отвечал тот в единственно возможном толкованье по тем временам.

Памятуя преподанные ему в Кремле грозные наставления о безусловной секретности услышанного, Дымков сперва удержался от пересказа своих новостей, предоставляя Дуне самой прочесть их у себя во взгляде. Однако та поняла его намек на частые в тот год засады и, побледневшая от предчувствий, не решилась допытываться до сути проступка, содеянного этим расшалившимся на приволье баловнем. Достаточно было и того, что подлые и заслуженные сыщики доверчиво, сырую ночь напролет и с риском простуды, караулили его сон, чтобы сутки спустя обнаружить его бегство. В довершенье всего у отца как раз сидел бывший фининспектор Гаврилов, притащивший полмешка неисправной обуви, выявленной при ремонте занимаемого им жилого помещения. Он и раньше не упускал случая укорить христианскую веру в лице о.Матвея за халатность в отношении мировых, уличных в том числе, непорядков, а по выходе на пенсию обладал неограниченным досугом для обращения симпатичного батюшки на путь прогресса и марксизма. Встреча хоть и вчерашнего начальника с Дымковым в нынешнем его облике была тем более нежелательна, что никакой книжки с картинками не хватило бы изъяснить свихнувшегося ангела столь закоренелому материалисту, который по обнаружении контрамарки на столичное проживание, так сказать, за пазухой у зловредного попа. Последнее тем более горестное обстоятельство грозило Лоскутовым утратой гавриловского расположения, пускай бесполезного, но в погружающемся на дно старо-федосеевском корабле, особенно после скудновского крушения, оно становилось как бы иллюминатором с гаснущим клочком света.