Елена Скульская - Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны

Наверное, я был в шоке, раз все это запомнил так ясно и четко. На столе лежал авторский экземпляр книги писателя про наших мам, которые покупали вещи, чтобы не было войны, а рядом лежал лист плотной белой бумаги со стихотворением поэтессы, которое писатель любил больше всего. Повинуясь какому-то внезапному приказу тоски и надвигающегося ужаса, я незаметно для следственных органов взял лист со стихами, сложил его вчетверо и засунул меж страниц писательской книги.

Я человек дела. Я не умею горевать по-бабьи, рвя на себе волосы и пытаясь обратить время вспять. Как только увидел его в петле, я принял решение. Лучшее, что я могу для него сделать, — разыскать оставшихся в списке покупателей его книг и поговорить с ними.

Утром я развернул список. Там оставалось два имени. Девушка по кличке Глазунья и органист.

Девушка. Я ее прекрасно знал. Она училась на журфаке и проходила на втором курсе практику в нашей уважаемой газете. С ее мамой у меня в молодости был такой, знаете, ненавязчивый осенне-летний роман. Мы с ней даже ездили в Тбилиси, где нас замечательно принимал наш корреспондент по Грузии и его многочисленные друзья. Потом мы корректно расстались, и когда родилась Глазунья, нас с ее мамой уже ничего не связывало, кроме интеллигентных воспоминаний; во всяком случае, мне ничего не было сказано, никто мне не звонил, не писал, на работу не приходил, и я не счел нужным вмешиваться в чужую жизнь. Моя жена, слава Богу, ничего не узнала.

А Глазунья вот выросла и поступила на журфак. Славненькая девчушка. По всему лицу разбросаны крохотные родинки. В детстве, когда она болела ветрянкой, оспинки смазали йодом, а стереть забыли.

Еще во время практики в нашей газете у нее начался трогательный роман с одним приятелем моего сына — художником-реставратором. Тот, когда приходил к нам в гости, всегда повторял:

— Так хочется завести себе интеллигентную подругу!

А мой сын ему отвечал:

— Заведи. Я в Академии наук много женщин в очках видел.

А потом он как-то зашел с моим сыном в нашу редакцию, увидел Глазунью и влюбился. Говорил потом моему сыну, я слышал, что у нее родинки не только по всему лицу, но и на теле. Только там, где пупочек стягивает мешочек ее животика, стерли. Желтенькие ее волосики подстрижены неровно, словно у ножниц была невнятная артикуляция. Глазунья вся — капризно-желтого цвета, двумя теплыми желтыми глазуньями поднимаются ее груди; вначале ее возлюбленному показалось, что никакой груди нет вовсе, но желток все-таки приподнял его руку, вылупился под его ладонью.

Глазунья носит свитер с высоким воротом, похожим на трубу. Подбородок ныряет в трубу и выныривает, постепенно краснея, раздражаясь, как от мужской щетины, очнувшейся на выбритой щеке после долгой любви.

Глазунья всегда держится за руки со своим возлюбленным, и их руки постоянно договариваются об ореховом с изюмом щелканье цикад. Оказывается, ей тоже всегда хотелось завести себе интеллигентного друга и интересно проводить с ним время. Так все и получилось, как было в мечтах.

Вот, скажем, сидят они на представлении мужского балета и видят: бабочки задниц обвисли, между крылышками ягодиц протянуто тельце трусиков, а сами ягодицы покрыты татуировкой, мадам Баттерфляй, и так как Глазунья и ее возлюбленный сидят в первом ряду, то видят на этих татуированных крылышках, на этих щечках, когда-то румяных щечках, трогательные и нетронутые ямочки.

…Больше я могу не беспокоиться, теперь этот стиль — мой!.. Теперь я — писатель!..

Возлюбленный Глазуньи боится высоты. После того, как щека его вросла в остывший за ночь асфальт. Когда он, стоя на жаре, сомлел и склонил голову к подушке из травы. Клонил-клонил, стал на подушку опускаться, а трава отодвинулась от него примерно на пять с половиной метров — столько вышло лётом с крепостной стены, где он участвовал в реставрационных работах. Ну уж, как упал, так упал, заново не переделаешь, но щека его прилегла не в траву, а в мякоть растекшегося под солнцем асфальта; утром асфальт стянулся, подобрался, щека стала его частью. Врач взял у рабочих в оранжевых жилетах отбойный молоток и вывыковырял кусок со щекой, но щека уже как-то прижилась в асфальте, не хотела вырываться, не хотела пробивать серую alma mater на манер цветка, и пришлось отделить асфальт от лица вместе с породнившейся с ним щекой, а на ее место пришить новую кожу; и хотя микроскопические шрамы были практически незаметны, возлюбленный Глазуньи решил бросить пить. Совершенно. Его просто мутило от несвежей пищи прожитой жизни.

Так-то и лучше. Я ничего не имею против пьянства и даже алкоголизма молодежи, в молодости чем же еще и заняться, как не пить, не покурить травку, не попробовать разные сексуальные варианты. Глазунью, кстати, раньше не раз заставали в обществе сомнительных девиц, с одной она даже снимала общую квартиру, и так увлеклась этим делом, что когда впервые она оказалась наедине со своим возлюбленным, то возьми и скажи ему:

— У тебя волосы на груди, как странно!

Тут ведь главное заключается не в том, чтобы отказывать себе в удовольствиях и не удовлетворять свое любопытство, а в том, чтобы вовремя обрести иные, подлинные человеческие ценности!

Значит, побывала Глазунья со своим возлюбленным на мужском балете, а потом они идут на выставку акварели. Они видят влажный мир акварели, русалочий мир акварели, с пеньем сирен сиреневый мир акварели. А есть акварели с пересохшим горлом, а есть и такие, что идут по воде, будто посуху.

Потом Глазунья с возлюбленным заходят в книжный магазин и покупают книгу про наших мама, а их бабушек, которые после войны покупали вещи, чтобы не было войны.

Потом Глазунья и ее возлюбленный идут на концерт, и ударник в поварском колпаке так приподнимает огромные блестящие крышки, что становится ясно — пора ужинать.

И наконец они решают пожениться.

Не откладывая, я первым же утром после смерти писателя позвонил маме Глазуньи и узнал, что молодые уже поженились и как раз поехали в свадебное путешествие в Тбилиси… Какое совпадение! Как странно! И опять, как в кабинете писателя, где я сложил лист со стихотворением поэтессы и вложил его в книгу про наших мам, меня подтолкнули тоска и одиночество: я приехал в редакцию и попросил командировку в Тбилиси. Мама Глазуньи сказала, что дала молодым все адреса и телефоны, которые сохранились у нее еще с тех времен, когда мы с ней вместе ездили в Грузию. Зачем она их хранила, ведь ясно было, что все кончено? Странная плюшкинская затея! Глянул я в старую записную книжку, а ведь и у меня есть все эти телефоны, адреса, имена.

Я полетел в Тбилиси. Но, знаете, не так-то просто догнать молодость. Я шел за ними след в след и постепенно узнал все подробности их грузинского путешествия.

В первый день сын нашего корреспондента по Тбилиси взял молодых за руки, поднял на фуникулере в гору, посадил в строительную люльку, замаскированную под грецкий орех (скорлупа хранит отпечаток мозга); люлька по стальному канату, как двоечник по перилам, скользнула вниз, показывая гостям с высоты птичьего полета весь город. Возлюбленный Глазуньи увидел слабенький, дрожащий, обрывающийся крючок на калиточке люльки, увидел гаремное изобилие персидской сирени, распластавшейся под ним, и понял, что хотя с историей с приросшей к асфальту щекой покончено, он все равно боится высоты. Потом они пили счастливое свое спасение и в Мцхета, и в Джвари, и в Светицховели: духанщику алаверды, шарманщику алаверды.

На следующий день сын другого нашего с мамой Глазуньи знакомого взял молодых за руки, поднял на фуникулере в гору и посадил в расколотый грецкий орех с недоеденным мозгом. Возлюбленный Глазуньи потрогал вялый, словно на эту работу наняли дождевого червя, крючок калитки люльки; крючок упал, возлюбленный наклонился, оставив за собой люльку, как раскрывшийся парашют; под собой он увидел персидскую сирень, она срывала с себя шарфик, прикрывающий бедра. Потом они пили счастливое свое спасение и в Мцхета, и в Джвари, и в Светицховели: духанщику алаверды, шарманщику алаверды.

Наконец третий сын берет их за руки и сажает в грецкий орех. Возлюбленный Глазуньи впивается зубами в стальной канат и перекусывает его, как швея шелковую нитку, откинув голову вбок и по-лошадиному замерев скошенными глазами. Подают новый орех. На возлюбленного надевают морской спасательный жилет, люлька пролетает над Курой, и возлюбленный, видимо, не только боится высоты, но и, вероятно, не умеет плавать.

И вот последний, третий раз, собираются пить они счастливое свое спасение и в Мцхета, и в Джвари, и в Светицховели: духанщик и шарманщик на пороге встречают возлюбленного Глазуньи, обнимают его и сажают за стол.

— Вы ошиблись, уважаемые, — говорит сын третьих грузинских знакомых шарманщику и духанщику, — кого вы обнимаете? Перед вами гость из далекой Прибалтики.