Владимир Соловьев - Эстетика. О поэтах. Стихи и проза

Къ моей спутнице несколько разъ приходила изъ другого вагона пожилая дама, какъ оказалось потомъ, родственница ея мужа, ехавшая со своимъ семействомъ въ первомъ классе. Оне разговаривали, частiю по–французски, о житейскихъ делахъ. Изъ этого разговора я могъ узнать только, что оне москвички и едутъ въ Крымъ.

II.

Эта дама въ серомъ платье решительно мне нравилась. У нея былъ такой тонкiй, изящный поворотъ головы, когда она разговаривала, все ея движенiя были такъ грацозны и женственны.

— А, все‑таки, моя Ольга гораздо лучше, — сказалъ я себе мысленно и, закрывъ глаза, сталъ думать объ Ольге, о предстоящемъ неожиданномъ для нея свиданiи въ Харькове, представлялъ себе, какъ она вскрикнетъ, увидя меня, какъ побледнеетъ и даже, можетъ–быть, упадетъ въ обморокъ отъ нечаянной радости, какъ я ее приведу въ чувство и что я ей буду говорить.

Но да не подумаетъ кто‑либо, что я ожидалъ обыкновеннаго любовнаго свиданiя съ однеми ласками и нежностями. О, нетъ, я былъ далекъ отъ такого легкомыслiя. Конечно, я допускалъ и элементъ нежности, но онъ долженъ былъ составлять только тень картины, главное же дело было совсемъ въ другомъ. Я хотелъ видеться съ Ольгой для того, чтобы „поставить наши отношенiя на почву самоотрицашя воли". По–истине таково было мое намеренiе. Я долженъ былъ сказать ей приблизительно следующее: —

„Милая Ольга, я люблю тебя и радъ, что ты любишь меня также. Но я знаю, и ты должна это узнать, что вся жизнь, а, следовательно, и цветъ жизни — любовь, есть только призракъ и обманъ. Мы безумно стремимся къ счастiю, но въ действительности находимъ одно только страданiе. Наша воля вечно насъ обманываетъ, заставляя слепо гоняться, какъ за высшимъ благомъ и блаженствомъ, за такими предметами, которые сами по себе ничего не стоять; она‑то и есть первое и величайшее зло, отъ котораго намъ нужно освободиться. Для этого мы должны отвергнуть все ея внушенiя, подавить все наши личныя стремленiя, отречься отъ всехъ нашихъ желанiй и надеждъ. Если ты, какъ я уверенъ, способна понять меня, то мы можемъ вместе совершить жизненный путь. Но знай, что ты никогда не найдешь со мною такъ называемаго семейнаго счастiя, выдуманнаго тупоумными филистерами. Я позналъ истину, и моя цель—осуществить ее для другихъ: обличить и разрушить всемiрный обманъ. Ты понимаешь, что такая задача не имеетъ ничего общаго съ удовольствiемъ. Я могу обещать тебе только тяжелую борьбу и страдаyше вдвоемъ."

Вотъ что я намеревался сказать хорошенькой семнадцатилетней Ольге. Вообще учете о совершенной негодности всего существующего составляло главную тему моихъ разговоровъ съ кузинами, которыхъ у меня было несколько и въ которыхъ я поочередно влюблялся. Зло и ничтожество жизни были, конечно, известны мне отчасти и изъ собственнаго опыта. Я по опыту зналъ, что поцелуи кузинъ недолговечны и что лишшй стаканъ вина причиняотъ головную боль. Но если жизненный мой опытъ и не былъ еще достаточно богатъ, зато я очень много читалъ и еще больше думалъ, и вотъ годамъ къ восемнадцати я додумался до твердаго убежденiя, что вся временная жизнь, какъ состоящая единственно только изъ золъ и страданiй, должна быть поскорее разрушена совершенно и окончательно. Едва успелъ я дойти до этого собственнымъ умомъ, какъ мне пришлось убедиться, что не я одинъ былъ такого мненiя, но что оно весьма обстоятельно развивалось некоторыми знаменитыми немецкими философами. Впрочемъ, я былъ тогда отчасти славянофиломъ и потому хотя допускалъ, что немцы могутъ упразднить вселенную въ теории, но практическое исполненiе этой задачи возлагалъ исключительно на русскiй народъ, при чемъ въ душе я не сомневался, что первый сигналъ къ разрушешю мiра будетъ данъ мною самимъ.

III.

Справедливость требуетъ заметить, что самоотрицанiе воли и необходимость уничтожить вселенную не составляли еще самой мудреной части того ученiя, которое я преподавалъ своимъ счастливымъ кузинамъ. За годъ передъ моею поездкой въ Харьковъ, одна изъ нихъ—голубоглазая, но пылкая Лиза, тогдашшй предметъ моей страсти—удостоилась въ одинъ прекрасный летнiй вечеръ быть посвященной въ тайны трансцендентальнаго идеализма.

Гуляя съ нею по аллеямъ запущеннаго деревенскаго парка, я не безъ увлеченiя, хотя сбиваясь несколько въ выраженiяхъ, объяснилъ ей, что пространство, время и причинность суть лишь субъективныя формы нашего познанiя и что весь мiръ, въ этихъ формахъ существуюшiй, есть только наше представленiе, то–есть что его, въ сущности, нетъ совсемъ. Когда я дошелъ до этого заключенiя, моя собеседница, все время очень серьезно смотревшая своими большими зеленоватыми глазами, улыбнулась и съ явнымъ

лукавствомъ заметила:

— А какъ же вчера ты все говорилъ о страшномъ суде?

— О какомъ страшномъ суде?

— Ну, все равно, о томъ, что нужно все уничтожить. Если по–твоему мiра нетъ совсемъ, то почему же тебе такъ хочется его разрушить?

Это противоречiе смутило меня только на мгновенiе.

— А разве когда тебя давитъ страшный сонъ или кошмаръ, тебе не хочется отъ него избавиться? —отвечалъ я победоносно.

Она вдругъ безъ всякой видимой причины звонко разсмеялась.

— Что такое? —спросилъ я съ неудовольствiемъ.

— Ахъ, представь себе, —заговорила она, смеясь и крепко сжимая мою руку, — представь себе, я видела сегодня во сне, будто мой Джемсъ, —такъ звали ея сеттера, —совсемъ не собака, а командиръ белорусскаго гусарскаго полка, и все наши офицеры должны отдавать ему честь, но только вместо ваше высокоблагородiе обязаны говорить ваше высокоблохородiе.

Это неожиданное сообщете она завершила схоль же неожиданнымъ поцелуемъ и вдругъ убежала, крича мне издали:

— Пойдемъ на грядки клубнику собирать, я видела, ужъ много поспело.

И я пошелъ собирать клубнику, хотя категорическiй императивъ, который простолюдины называютъ совестью, довольно ясно намекалъ мне, что это было съ моей стороны не самоотрицанiемъ, а совершенно наоборотъ—cамоутвержденiемъ воли.

Но веселая Лиза такъ мило наклоняла надъ грядками свою белокурую головку, такъ кокетливо приподнимала платье, сверкая на солнце серебряными пряжками своихъ башмаковъ, что я решительно не имелъ никакого желанiя избавиться отъ этого прiятнаго кошмара, и еще долго прождала меня въ моей комнате недочитанная глава о синтетическомъ единстве трансцендентальной апперцепцiи.

И когда теперь, сидя въ вагоне, я вспомнилъ почему‑то этотъ маленькiй эпизодъ, смутное предчувствiе будущихъ грехопаденiй шевельнулось въ моей душе.

IV.

Между темъ, вечерело. Мы подъехали къ какой‑то маленькой станцiи. Со двора ея раздавалось веселое и нетерпеливое звяканье колокольчика. Тарантасъ, запряженный тройкой, очевидно, прiехалъ за темъ седымъ господиномъ съ двумя барышнями, что сошли на платформу со своими вещами и оживленно разговаривають съ начальникомъ станцiи.

Я высунулся въ окошко. Изъ густаго садика, примыкавшаго къ станционному дому, сильно пахло сиренью. Крестьянcкiя девочки предлагали букеты ландышей. Что‑то звенело вдали. Въ маленькомъ флигеле играли на фортепiано, а на площадке въ углу садика компанiя туземцевъ обоего пола сидела за самоваромъ и весело разговаривала.

Моя дама въ серомъ платье прошлась по платформе и ласково мне улыбнулась. Я смотрелъ на нее съ такимъ же спокойнымъ удовольствiемъ, какъ и на все остальное. У меня на душе было тихо и хорошо въ этотъ вечеръ. Зло и страданiе бытiя такъ глубоко ушли въ самую сущность вещей, что я ихъ совсемъ не чувствовалъ, —впрочемъ, можетъ–быть, отъ того, что я совсемъ ничего не хотелъ въ эту минуту и во всемъ окружающемъ виделъ только пейзажъ.

И когда поездъ тронулся, я съ темъ же тихимъ наслажденiемъ, ни о чемъ не думая и ничего не желая, вглядывался въ густую березовую рощу, которая приветливымъ шепотомъ встретила нашъ поездъ и обняла его съ обеихъ сторонъ, и звала къ себе отдохнуть, и кротко улыбалась своими золотыми отъ вечернихъ лучей верхушками.

Однако, это душевное спокойствiе скоро было нарушено самымъ неожиданнымъ образомъ. Когда мы прiехали въ Тулу и въ нашемъ вагоне не осталось другихъ пассажировъ, кроме меня и молодой дамы, вдругъ съ крикомъ и шумомъ вошла къ намъ толпа новыхъ путешественниковъ. Это была труппа странствующихъ французскихъ актеровъ, ехавшихъ въ Орелъ. Впрочемъ, весьма возможно, что это были не актеры, а только акробаты. Ихъ было человекъ семь или восемь, мужчинъ и женщинъ. Мужчины были значительно пьяны и вели себя довольно неприлично. Сначала они хотели играть въ карты, но картъ не нашлось. Тогда, снявши верхнее платье, они предались гимнастическимъ упражненiямъ, вешались на перекладинахъ, раскачивались, кувыркались, а двое покушались даже, хотя и безуспешно, играть въ чехарду.

Дамы ихъ также отличались большою развязностью. Они съ громкимъ смехомъ и вскрикиванiями перебранивались со своими кавалерами, а одна, сидевшая ближе ко мне, довольно красивая женщина, къ немалому моему смущенiю, сняла съ ноги башмакъ и запустила имъ въ одного изъ гимнастовъ, который въ возмездiе схватилъ ее за ногу и намеревался стащить на полъ, но, вместо того, самъ съ размаху упалъ навзничь, возбудивъ своимъ паденiемъ неописанный восторгъ во всей компанiи.