Юрий Буйда - Кёнигсберг

После шампанского Катю вновь неудержимо потянуло в сон, а мы решили подышать ночным воздухом. В задний карман брюк я на всякий случай сунул фляжку с виски. В голове у меня еще пошумливало, и, я знал по опыту, из этого состояния надо было выходить постепенно.

— Ты даже представить не можешь, как для меня это важно! — возбужденно заговорила Вера. — Дело не в прибавке зарплаты, тьфу на нее… Слушай, ты какой-то заторможенный! С Катькой поругались? Или что?

— Или что, — сказал я. — Я рылся сегодня в фотоальбомах… ну, мы и вместе их разглядывали, но сегодня я искал одну вещь… И нашел. Нашел плащ с чужого плеча, в котором Сорока явился на судебное заседание и зарезал того мальчишку. Этот плащ дала ему ты. И похоже, что именно у тебя он провел время между убийством и самоубийством, то есть когда его менты застрелили… Это так, Вера? И это ты ему сделала укол кодеина?

Она взяла меня под руку и, мягко выгнувшись грудью вперед, сказала:

— Я. А теперь давай выпьем, и я тебе кое-что расскажу…

— Это касается не только тебя — нас.

— Именно поэтому я тебе и собираюсь рассказать то, что много раз пыталась рассказать себе. Перед зеркалом. В ванне. В пустынной аллее. Авось теперь получится.

Она выпила, закурила и уверенно повела меня в кривые улочки, вымощенные тесаным камнем, — узкие, обставленные невыразительными домами, между которыми зияли пустыри да вдали горели навигационные огни порта.

— Когда я впервые надела лифчик, за мною стали подглядывать мальчишки с нашего двора, каким-то чертом узнававшие, что именно в этот день я буду принимать ванну. Отец поймал их на месте преступления, пальцем не тронул, но сообщил их родителям. А окно ванной закрасил белой краской с двух сторон. Мне он не сказал ничего. Когда мы переехали в другой дом, я была уже хорошо пропеченной девушкой и первым же делом познакомилась с местной достопримечательностью — Бичилой. Это был дебил двухметрового роста, который подошел ко мне — я сидела на скамейке и скучала, — снял штаны и стал мастурбировать. У него был огромный лиловый член. Я испугалась и убежала домой. Он меня не преследовал. Но мой отец каким-то образом обо всем узнал, и через день или два Бичила исчез. Я не знаю, отправили ли его в больницу, посадили ли на цепь дома, — не знаю! Но его больше не было. Я была защищена отцом, что бы я тебе о нем ни рассказывала…

— А ничего дурного ты о нем не рассказывала, — сказал я.

— Потом Макс… Тут и говорить не о чем! Как за каменной стеной. Да еще друзья — кто-то дружил с его отцом, кто-то — со старшим братом, военным моряком, погибшим на подлодке… Это все были люди хорошие, участливые и с положением. Мы ни в чем не нуждались. А потом этот случай с Максом… Дай еще.

Я протянул ей флягу.

— Никто не отвернулся от нас, — продолжала она, — но отношения стали иными. Они же понимали, что семья моряка ко многому привыкает, но у них ведь тоже были семьи… нужен был какой-то выход… компромисс… компенсация…

— Ты, — сказал я. — Компромисс и компенсация. И за это они готовы были платить. Но ты как-то умудрилась провести границу между дружбой и теми отношениями, за которые платят. Самсонов предлагал руку и сердце?

— И Нарбеков тоже.

— Ну ладно. А Сорока?

— Он вбил себе в голову, что обязан Максу жизнью. Не знаю, может, так оно и было. Он давал деньги и помогал всячески…

— Сбывал таблетки и ампулы? А Павленко знал об этом?

— Павленко? — В голосе ее прозвучал испуг. — Это же КГБ, милый, — нет, не думаю… Вот мы и пришли.

— Пришли?

— Здесь все и случилось, милый.

Я и не заметил, как мы обошли какой-то странный — кривой с носу — дом, похожий на узкий корабль, спустились вниз и оказались на довольно большом пустыре, кое-где по краям застроенном гаражами и сараями, между которыми виднелись огни порта. Сильно пахло морем, водорослями, слышался короткий, но частый шум прибоя.

— Морем пахнет.

— Из-за этого он и водил меня сюда, — сказала Вера, оглядываясь. — А я боялась. Здесь вечно шныряли какие-то типчики, в гаражах варилась своя жизнь — скупали и торговали краденым. Место известное… И один фонарь заметь — во-он там.

Далеко за гаражами и сарайчиками и впрямь горел тусклейший из фонарей, болтавшийся под ветром с жестяным скрипом, и это был единственный громкий звук на всю округу.

— Странно и глупо, — медленно проговорил я, не глядя на Веру. Столько мужчин, столько защитников, в том числе вооруженных и обладающих властью, и предположить не могли, что случится здесь… А Макс?

— Он бросился на них напролом, но его повалили, и он тотчас забился в припадке. — Вера вздохнула. — Он лежал вон у того гаража и рыдал. А потом начал икать.

— Вера!

— Он начал икать! — повысила она голос. — Мы же пришли сюда, чтобы не балет по памяти восстанавливать. Он начал икать и блевать. Кто-то из них стукнул его ногой в бок, и он затих, а я с ужасом подумала, что это даже к лучшему. Тогда Самсонов-младший и велел: "Раздевайся!" У них даже ножей не было, но другие двое с крысиными лицами… Я быстро сняла плащ и туфли. Кофту. "Кто первый?" — засмеялся тихонько первый крысеныш, положив руку на мое плечо. "Отвали! — приказал Самсонов. — Посмотри в кошельке. А ты раздевайся по-настоящему, и быстро, сука!" Он даже голоса не повысил, но мне стало ужасно страшно — я его испугалась больше, чем крысят. Я стала раздеваться — быстро, торопливо, путаясь там… лифчик, трусики… Я только убыстренно дышала, мне и в голову не приходило, что можно кричать, звать на помощь, а когда вдруг такая мысль мелькнула хвостиком, я отчетливо, как душевнобольная, поняла, что люди сбегутся, но не на помощь, а — поглазеть, потыкать пальцем, ущипнуть, плюнуть, посмеяться…

— Это же не Двор Чудес, — пробормотал я, — да и там были свои правила…

— Я уже больше ничего не боялась, мне даже холодно не было, я думала: скорее бы! Скорее! А он взял мои трусики и, глядя на меня искоса, стал… стал мастурбировать… Я стояла и ждала. Крысята радовались, что в кошельке оказалась приличная сумма, а он, весь выгнувшись и напрягшись — может быть, чтобы и мне было видно, — продолжал свое дело, пока не выдохнул. Аккуратно сложил вдвое и бросил мне. "А теперь надевай!" Я, видно, замешкалась, и он закричал: "Надевай мои сопли на свою жопу! Привет от родителей!" Я была как кукла. Все надела кое-как, они вдруг ушли, исчезли, я бросилась к Максу, дала ему таблетку под язык и повела между сараями к кривой улице мимо кривого дома. Вокруг не было никого. Ну, шныряли какие-то типчики, не обращавшие на нас внимания, кое-где в гаражах горел свет, и оттуда доносился то стук молотка, то будто червя железного крутили… шуруп, наверное…

Я взял ее под руку и повел наверх, мимо кривого дома, — да другого пути здесь и не было, — она всей тяжестью наваливалась на меня.

— Следующим был Сорока, — сказал я, когда мы наконец выбрались на ровное место. — Не милиция, а — Сорока. Отчаянный парень, сорвиголова, влюблен в тебя по уши — ну же, влюблен! Да вдобавок обязан Максу жизнью. А из милиционеров с их бумажками и "стой, стреляю", а потом раза три пух-пух в небо, и эта волокита унизительная, и это при том, что случись что… ну, не средневековое, но уж бандитское, мужицкое дело, для людей с якорями на запястьях и волосами на груди, в которых мышь запутается. Вроде Сороки.

— Он просто впал в ярость, — тихо сказала Вера. — Он по моим описаниям узнал всю компанию и потребовал пистолет… у отца был именной — я его не сдала, когда потребовали… потеряли, то да сё… Но пистолет я Сороке не дала.

— На рукоятке — фамилия отца?

— Нет, вдруг испугалась. Там же уйма патронов — каких же ужасов Сорока с ними натворит! Не дала. Тогда он раздобыл нож. И вскоре прикончил крысят. А потом пришел ко мне, принял ванну, переоделся и сказал, что ему нужен укол. Я сделала. Он не сказал, что пойдет в зал суда!

— Как сказал бы господин Смердяков, "вы-с и сделали". Догадаться же могла… Ладно. После суда снова пришел к тебе?

— Да. И сказал, что больше ни на что не способен. Он сказал, что увидел глаза того пацана и понял: все. Что все? Он снова принял ванну, дождался вечера. Выпил совсем чуть-чуть, куда-то позвонил раза два или три — не прислушивалась, не знаю…

— Один раз в милицию, — сказал я. — Место и время. А потом, не поцеловав, ушел.

— Не поцеловав. — Она испуганно посмотрела на меня. — Я никому из них не позволяла себя целовать… а он мог бы… Но не поцеловал.

— И дальше? — Я сел на пуфик в прихожей. — Дело Сороки, считай, закрыто. Остальное хуже, Вера. Наркотики. Через месяц, два или три они придут…

— Через две недели, — сказала она. — Это последнее дело. Люди с Кавказа. И я не пойду сейчас с повинной, Борис. После этого — пойду.

— Почему не сегодня?

— Я беременна. — Она медленно опустилась на корточки. — У нас с тобой будет ребенок. Может, и девочка.