Валерия Перуанская - Кикимора

– Да что вы все – дети, дети! – Он резко отставил от себя чашку.

– А как же? – потерянно спросила она.

– Не знаю. – Подперев щеку ладонью, он сердито уставился в пространство.

– То-то и оно, – сказала она, ощущая в этот миг себя и сильней и разумней его. – Что мы с вами головы ломаем? Договорились ведь этой темы не касаться и опять начали. Вон дождик, кажется, унялся, глядите-ка, солнце проглядывает! В нашем кино сегодня «Большие гонки», американская кинокомедия, в четыре часа есть сеанс, давайте пойдем лучше, чем неизвестно из-за чего ссориться?

– Дрянь, я слышал, порядочная эти «Гонки», – проворчал он, уже уступая.

– Ну, может, посмеемся.

– Это, пожалуй, единственное, что нам осталось, – сказал он с иронией, и отчего-то они с облегчением улыбнулись друг другу.

В ту единственную встречу на улице, о которой Анна стантиновна и узнала много позже, она, понятно, не могла разглядеть Таню. Промелькнуло что-то броско одетое (как нынче все – от пятнадцати и иной раз далеко за пятьдесят). Одни разглядывающие светлые глаза и запомнились.

Теперь Анна Константиновна имела возможность рассмотреть дочку Антона Николаевича детально: Таня приехала в Кратово.

Прошло около двух недель с того дня, когда Анна Константиновна с Антоном Николаевичем ходили на «Большие гонки» (посмеяться, как им хотелось, не удалось – то ли настроения для смеха не набрали, то ли смеяться не дал повода сам фильм). После кино Антон Николаевич проводил ее до дому, а она позвала его вместе поужинать, покуда пройдет зарядивший опять дождик. Ушел он от нее в двенадцатом часу, пообещав завтра же опять прийти. Они стали видеться еще чаще, чем прежде, казалось, что Антон Николаевич решил что-то этим дочке доказать. К неприятным разговорам больше не возвращались, Антон Николаевич был неизменно весел, уверял, что рядом с ней молодеет, и не уставал придумывать, как им полезней и интересней провести время. Ездили в Клин, в Дом-музей Чайковского, катались на теплоходе по Москве-реке, однажды обошли весь Зоопарк. А Анне Константиновне удалось провести его вместе с собой в Дом, на вечер поэзии... В Кратово до нынешнего дня не собрались, погода не позволяла, а тут с утра выглянуло солнышко, хоть тучи неслись быстрыми стаями, то и дело закрывая его и угрожая пролиться, однако ветер не давал, гнал дальше.

По пути на вокзал Анна Константиновна запаслась кое-какими продуктами, а Антон Николаевич купил бутылку сухого вина («Не смотрите на меня такими страшными глазами, пожалуйста!»).

Они сидели на веранде – бутылка вина посередине, а перед ними наполовину осушенные рюмки, яичница в тарелках – и весело разговаривали, когда в дверях появилась Таня.

Анна Константиновна сразу ее узнала, может быть, просто догадалась, потому что никто, кроме Тани, не мог вот так тихо появиться на этой даче и молча остановиться в дверях.

Небольшого роста, плотненькая, с густым и длинным «конским хвостом». Зачесанные назад волосы высветлены, а свои, темно-русые, выглядывают из-под них, у корней за ушами, на затылке, как бы умышленно оттеняя: Анне Константиновне понравилось. С первого взгляда можно дать лет двадцать восемь, но, наверно, несмотря на сильно обтягивающие джинсы и молодежную трикотажную кофточку с мужским воротником, на самом деле за тридцать пять. Высокий лоб и серые глаза в темных, подкрашенных ресничках, отцовские, а в остальном на него не похожа: курносенькая и пухлогубая.

Все это Анна Константиновна заметила за те несколько секунд, в течение которых Таня, полуобернувшись, стояла на пороге, тоже уставившись на Анну Константиновну. На отца она перед этим лишь бросила как бы невидящий взгляд. Наверное, оттого, что и Анна Константиновна не могла отвести от нее завороженных глаз, Таня первой отступилась от этого бесцеремонного: разглядывания и сказала:

– Здравствуйте. Приятного аппетита, – но сама от своих слов осталась на порядочном отдалении.

Анна Константиновна не успела ответить, а Антон Николаевич кивнул:

– Здравствуй. Мы и правда не успели с тобой сегодня поздороваться. Знакомься. – Голос у него был ровный, словно подчеркивающий, что ничего не случилось и ничему случиться он не позволит. – Анна Константиновна.

Таня на это не ответила «очень приятно» или «рада познакомиться», не назвала себя в свою очередь, как делают люди при знакомстве, а неопределенно,но с оттенком, с каким говорится: «Этого и надо было ждать, ничего хорошего никто и не ждал», произнесла что-то среднее между «у-гу» или «а-га», и у Анны Константиновны все внутри больно и неудобно сместилось, сдвинулось, предвещая беду.

Спасаясь, она зачем-то вскочила с места, захлопотала:

– Садитесь с нами, я сейчас и для вас яичницу зажарю, – сама с досадой слыша, что голосом перед Таней лебезит, но не в силах вернуть себе подобающее достоинство, как если бы и в самом деле из-под обломков выкарабкивалась (какое уж в таком положении достоинство!). – Вот, пожалуйста, стул...

– Благодарю, – сказала Таня с убийственным ехидством. – Как-нибудь я найду себе здесь место.

Этими словами с их неприкрытым недружелюбием она открыто объявляла военные действия. Но Анна Константиновна не могла и не хотела становиться ее противником, она сразу же мысленно подняла обе руки, сдаваясь без сопротивления. Первым порывом ее было поскорей собраться, сказать какую-нибудь вежливую неправду (ох, незадача какая, на второй замок заперла квартиру, соседи могут из отпуска вернуться, домой не попадут!) и бежать. Она было рот уже открыла, но Антон Николаевич сказал:

– Не хлопочите, Анна Константиновна. Таня действительно сама тут разберется. Захочет с нами посидеть – милости просим, а сковородка и яйца на кухне, на столе. Найдешь, – повернулся он к дочери.

Он в бой не вступал, а пока оборонялся и, похоже, предупреждал дочку по-хорошему: опомнись.

В ее глазах, однако, точно так же, как бывало и у него самого, только еще отчетливей и жестче, застыл стальной холод, и Анна Константиновна, обожженная им, немедленно сдалась и за себя, и за Антона Николаевича: «Переборет она его».

Таня, одарив их своим леденящим взглядом, стуча громко «платформами», ушла в дом. Анна Константиновна кинулась искать сумку и жакетку. Антон Николаевич проницательно угадал ее намерения, встал и усадил на место.

– Никуда я вас не отпущу, – сказал строго. Долил вина в рюмки, поднял свою: – Будьте здоровы, Аннушка. – Так, будто никто в их веселое и дружеское застолье не вторгался.

Она не двинулась с места, не шелохнулась. Сидела, сложив руки на коленях и ничего не слыша, кроме негодующего стука шагов в глубине дома.

– Возьмите-ка рюмку, – настойчиво приказал он. – Яичница наша совсем остыла.

– Да, да, – согласилась она, по-прежнему не двигаясь. – Может, я лучше поеду? – и поспешила заинтересоваться рисунком на клеенке, озабоченно обвела пальцем какую-то розочку.

– Не говорите чепухи!

– Почему – чепухи? Вы сами знаете, что никакая не чепуха.

– Она сейчас уедет, – сказал он неуверенно.

– Почему ты решил, что я уеду?

Таня, видимо, обошла дом и – опять из сада – вернулась.

– Не только я не уеду, а и Вадим к вечеру приедет, и Николай со своими. Мы договорились провести наш уикэнд на свежем воздухе. Надеюсь, мы вам не помешаем?..

«Какая она недобрая, нехорошая, – с тоской думала Анна Константиновна, не поднимая головы. – Об отце совсем не думает...»

– Кстати сказать, – продолжала тем же сухим, колючим голосом Таня, – и прибраться бы здесь не мешало. А то соберетесь обосноваться, а кругом – пыль.

– Тебе не кажется, – спросил Антон Николаевич со спокойствием на пределе, – что ты ведешь себя неприлично?

Таня, похоже, именно этого с нетерпением ждала.

– Это я, – подчеркнула, задыхаясь, «я», – это я веду себя неприлично?! А ты ведешь себя прилично? Да?.. Не заставляй меня при постороннем человеке...

– Замолчи! – крикнул Антон Николаевич угрожающе. Таня на секунду застыла, как бы до глубины души этим выкриком оскорбленная. Повернулась и исчезла за дверью.

– Господи! – горестно воскликнула она оттуда и, как ребенок, громко и беспомощно всхлипнула.

– Я поеду, – сказала Анна Константиновна, решительно вскакивая. – Вы уж извините меня, Антон Николаевич.

Он тоже поднялся, стоял между нею и дверью, куда с плачем убежала его дочка, и опять увиделся Анне Константиновне старым, слабым и беззащитным, отчего сердце у нее, как у него сейчас, разрывалось на две части.

– Я вас очень прошу, – сказал он, – одну только минутку подождите... Посидите в саду, я сейчас к вам приду.

– Ни к чему это, – пробормотала она, но невозможно было в чем бы то ни было сейчас отказать ему, нанести еще одну обиду. – Ладно, подожду... Вы с ней не ссорьтесь, – взмолилась она. – Дочки-то другой не будет, а я и правда человек посторонний.