Анна Турусова - Под стук колес

Поют мужчины. Слышен женский смех. Он удаляется, и снова лишь шелест дождя и далекий приглушенный сыростью стук каблуков.

И вдруг… Кто-то плачет? Нет. Показалось. Да и с чего бы? И все-таки кто-то плачет. Глухо, уткнувшись в подушку. Ирина! Липкая неприятная радость обволакивает меня. Я пытаюсь подавить ее и досадую, что не могу. Значит, и она бывает слабой. Значит, и она, оставаясь наедине с собой, с темнотой, один на один со своими раздумьями, становится на миг маленькой и беспомощной.

— Кто-то плачет или мне показалось? — резко спрашивает неожиданно Ирина Игнатьевна.

Я включаю свет: плачет Аришка.

— Ну чего вы повскакали? — она шмыгает носом, прикрывает лицо углом пододеяльника.

— Что случилось? — Ирина деловито пробует пульс, Зина пытается заглянуть Аришке в глаза, тормошит ее.

— Ариш, ну Аришка, ну чего ты, ей-богу… Витька что-нибудь?

— Господи, да не люблю я его… Нисколечко не люблю. А он все зовет, зовет…

— Куда зовет?

— Куда, куда… Замуж зовет. А я что скажу?

— Так ты же не любишь его?

— Откуда же я знаю. Да и жалко его. Я без него бы десятилетку сроду не закончила. Физику бы завалила. И вообще. И на работе он мне все время помогает. И все ждет, ждет…

— Скажет ведь. Вот дуреха! Ну не дуреха, а? — Зина сидит на постели, по-турецки скрестив ноги, и время от времени звонко хлопает себя по голым икрам. — Дите ты еще, Аришка, ох и дите.

Мы то смеемся, то что-то говорим наперебой, в основном повторяя друг друга, пока наша докторша не прерывает:

— Довольно, однако. Сделали из мухи проблему. Спать.

— Беда-то. Выспитесь завтра, — фыркает Зина.

Я грустно улыбаюсь в темноту. Когда-то и я решала такую проблему. Кажется, недавно, а десяти лет уже и нету. Так же, как Аришка, тайком от матери роняла слезы. Какими смешными и ненужными видятся они сейчас, с высоты тридцати пяти лет! И как серьезно, как больно и сложно было тогда.

— Надь, а Надь!

— Что?

— Что, что! Ты что вздыхаешь, как каша на плите?

— Да вспомнилось… Я тоже так чуть замуж не вышла.

— Ты? Вот уж не поверила бы! Ты с такой осторожкой живешь.

— Да уж…

И я рассказываю им о самом хорошем друге моей юности.

Я только начала работать в библиотеке. Осенью, — сеялся такой же нудный нескончаемый дождь, — перед самым закрытием вбежал парень, мокрый, запыхавшийся. «Пожалуйста, запишите. Приехал после армии. Работа, учеба, тренировки. Не успеваю днем». Думала, привирает. Записала адрес — живем в одном доме. «Что будете брать?» — «Ефремова бы. И Паустовского. Знаете, по радио рассказ сто слышал, читать не читал. Вы мне сами выберите. А он стихи не писал? Он должен был писать стихи». — «Так уж и должен?» — Посмотрела — никакого в нем форсу. Глаза добрые, доверчивые. Стали друзьями. Я ему книги меняла, помогала по литературе и русскому языку. Времени ему на самом деле не хватало. Вечно чем-то был занят. Ремонтировал соседям то радио, то утюг, то плитку. Запоем читал сказки. Русские, эстонские, арабские. Какие в руки попадали. Смеялся, что у него не было возраста сказок и он хочет вернуть его. Знал Иванушку-дурачка каждой народности и сам немножко походил на него: добродушный, белобрысый, с наивной такой хитрецой в глазах. Чудак да и только. И вся семья у них была нараспашку.

Помню, соседи у нас жили, пенсионеры. Жили вдвоем, неплохо, и деньги водились — сын с севера присылал. Но все хранили привычку каждый год сажать картошку. Без этого они чувствовали себя неполноценными. Сидит как-то баба Нина у нас и жалуется, что надо бы картошку окучить, а у старика радикулит. Сережка тут как тут: «Баба Нина, а где ваша картошка? Мы с Надей в воскресенье съездим. Сколько там — пай, полтора?» — «Да что ты, сынок! Куда нам пай — половинка». — «Так о чем речь? Надя, я за тобой заеду часов в семь». Мне неудобно отказывать, я соглашаюсь. А самой обидно, что и в воскресенье придется в семь вставать. Не узнал, не спросил, могу ли я, хочу ли я, взял да решил сам: о чем речь, поедем да сделаем. Ну, думаю, закончим работу, я ему выговорю. Там работы-то оказалось — мы вдвоем часа за полтора управились. Баба Нина называла нас деточками, совала мне горячие шанежки, а Сергею — деньги на пол-литру. Он фыркал, отказывался, потом положил деньги в карман. А дней через десять принес на эти деньги муки бабе Нине — на шанежки. Очень они ему понравились. Где купил — не знаю. С мукой тогда еще трудно было.

Делал он все это легко, между прочим, и тут же забывал, не успев ответить на «спасибо».

А потом я сломала ногу. Соскочила с трамвая на лед. Перед самой сессией — училась заочно в Ленинградском библиотечном. Даже билет на поезд уже лежал в кармане. Попала в больницу. Он ходил ко мне чаще, чем мама.

И еще помню, как по веснам собирали мы с ним березовые почки. Настой из них посоветовали пить все той же бабе Нине. А где их взять в городе? Надо в лес. Мама моя и говорит соседке: «Скажу Сергею. Привезет обязательно». Она его совсем уже своим считала. И куда мы только не ездили! Рюкзак на спину и на мотоцикл. Ближние леса вдоль и поперек исколесили. В лесу Сережка молчал, ходил чуть ли не на цыпочках, боялся примять лишнюю травинку. Стоял у березы, словно прощения просил, потом карабкался вверх и бросал мне оттуда ветки с почками. И так молча от березы к березе. Иногда он переставал рвать и сидел наверху, тихо-тихо, почти без шороха — прислушивался к лесу. А однажды удивленно, будто только понял, сказал: «Надь, а ведь я люблю тебя».

И все изменилось. Мы так же ездили в лес, бегали в кино, но все стало иначе. У меня в глазах, видимо, мольба мелькала — не заговаривать об этом, — и он молчал. А я, как Аришка, не знала, что делать. Друга у меня лучше не было, и привыкла я на мир смотреть его глазами.

И вдруг командировка в Свердловск. Там я встретилась с Мишей, и все завертелось, и все стало на свои места. Миша заканчивал институт, взял направление сюда, на комбинат. Вот и все. Пришел Сережка на свадьбу с букетом цветов, а в букете — веточка березы с длинными зелеными сережками. Мише вскоре дали квартиру, и мы переехали в новый район города. На прежнем месте я старалась не бывать…

Я умолкаю.

— А он как же? — нетерпеливо спрашивает Аришка.

— Тебе не жалко его? — это уже Зина.

— Могло быть хуже. На жалости далеко не уедешь. Нельзя быть добрым из жалости — добрым надо быть вообще. Это я поняла с ним, с Сергеем. В Мише нет такой доброты, и многого в нем нет. Но… Миша это Миша.

— А дальше что?

Я молчу. Баба Нина при встрече мне рассказывала, что видела Сергея пьяным. Но мне не хочется говорить об этом женщинам. Я даже всплакнула тайком от мужа — тоскливо стало тогда на душе. Я никак не могла представить, как он идет шаткой походкой мимо баб, которые целыми днями слагают из догадок чужую биографию.

— Так вот все и кончилось? — Аришке не верится, что я так скучно и неярко закончу свой рассказ. Но мне нечего добавить. Я только по слухам знаю, что поступил он в Челябинский медицинский институт. Я хотела бы узнать больше, но я боюсь. Боюсь: вдруг услышу недоброе, вдруг изменился, стал черствым. Я хочу оставить его в памяти таким, каким он вошел в мою юность.

— Институт он по крайней мере закончил?

— Не знаю. Если поступил, думаю, и закончил. Он обычно все доводил до конца. А врач бы из него вышел хороший. Диссертаций он, конечно, не напишет. Его на это не хватит. А людям с ним будет легко.

— Ирина Игнатьевна, а вы его не знаете?

— Он кто — хирург, терапевт?

— Не знаю, ничего больше не знаю.

— А фамилия?

— Безуглов. Сергей Федорович.

Ирина молчит. Зина, присев на кровати, поправляет бигуди. Ее руки, занесенные над головой, белой тенью шевелятся во тьме.

— Сергей Безуглов — мой муж.

Почему-то не слышно дождя. На столе громко тикают чьи-то часики. Наверно, Аришкины. И очень хочется спать. Очень…

Завтракаем мы втроем. Обедаем тоже. Ирины Игнатьевны нет. Где она, никто не знает. Когда мы проснулись утром, ее уже в комнате не было. За обедом сосед по столу, который положил глаз на Ирину, тревожно посматривает на нас. Он лениво ковыряет вилкой плов, в котором много моркови и почти нет мяса, но молчит, не произносит свое важное: «Нет, я этого (то есть моркови) так не оставлю». Молчит, потому что нет Ирины.

— С ней ничего не случилось? — спрашивает официантка.

Зина по обыкновению ворчит:

— Могла бы догадаться, что волноваться будем. Записку написать. Грамотная.

После обеда Аришка уходит играть в теннис. Мы с Зиной не отлучаемся от дачи: у Ирины нет ключа. Сидим в отсыревшей от дождей беседке и ошалело вдыхаем буйный запах отцветающей липы. Запах такой плотный и сладкий, что хочется в него вглядеться, словно он может висеть в воздухе, как дым или туман.

Ирина возвращается около пяти. От нее пахнет мокрой травой. За пряжку туфли зацепились лиловые лепестки журавельника. Насквозь промокший шифоновый платок веревкой свешивается с плеч.