Олег Лукошин - Каждый ублюдок достоин счастья

Если есть деньги, нужно быть именно таким? Это обязательно?

Не надо себя дезориентировать, я в их сытую кодлу входить не собираюсь. Я сам по себе, они сами. Я всегда был сам по себе, а сейчас и подавно буду. Я здесь так, на экскурсии, с рабочим визитом, осматриваю достопримечательности, изучаю нравы. Надо же не только босяцкого опыта набираться.

Раздался последний звонок. Я сидел в партере, но в задних рядах. Начался балет, заиграла музыка, выскочил народец в смешных прикидах. Пошли пляски. В принципе, смотрелось по приколу.

— Смотрите, смотрите, — шептала сидящая рядом седовласая пенсионерка в вечернем платье, то ли мне, то ли самой себе, — какие изысканные движения! Это молодая танцовщица, племянница моих знакомых, всего первый год в Большом. Но определённо у неё есть будущее.

— Без пизды, — согласился я.

Старушка взглянула на меня и расплылась в гримаске беззвучного смеха.

— Вы часто здесь бываете? — дружелюбно приблизилась она ко мне.

— Регулярно.

— Что думаете о сегодняшнем представлении?

— В целом нехуёво, но бывало и получше.

— Вы циник, — положила она свою сморщенную ладонь мне на рукав, — но поразительно точно определили происходящее. Сегодня всё не столь ярко, как обычно.

Высидеть представление оказалось непросто, но я мужественно перенёс все лишения. Ничего, натренируюсь, пообвыкну, глядишь — и не замечу, как балет будет пролетать. А там и за оперу можно браться.

В Москве ночь. На улицах толпы народа, освещение, реклама — глаз слепит. Падал лёгкий-лёгкий снежок, ни единого дуновения ветра, совсем не холодно. Люди такие беспечные, шли по улицам, пили пиво, смеялись, даже целовались. В основном молодые.

Неужели так всегда можно — пить пиво, смеяться, пребывать в беспечности? Мне дико это, непонятно. Это какой-то иной уровень действительности, пока что скрытый от меня. Но вроде бы в него приоткрывается щёлка. Что, святые-праведные, пустите туда убийцу и форменную мразь? Что говорите, не слышу? Подумаете… Ну, думайте, думайте, только я долго ждать не собираюсь. Предупреждаю: если сами не пустите, я силой к вам прорвусь. Такую кузькину мать вам покажу, что на всю оставшуюся бесконечность запомните.

А вот и менты. Один в тачке, другой у машины. Я напрягся, но на меня они даже не посмотрели. Ну правильно, я же уважаемый член общества.

Народец заворачивал в какую-то цивильную подворотню. Я подвалил посмотреть. Вход в некое заведение, прищурился, разглядел — ночной клуб. В фоей два ёбанца стоят в костюмах, металлоискателем людей шерстят. Я зашёл.

— Поднимите руки, — они мне.

Поднял.

— А где за вход платить? — спрашиваю.

— Касса слева, — пробубнил ухарь.

— Чистый? — попытался я пошутить.

Они ничего не ответили. Серьёзные такие, напряжённые. Ответственно к делу подходят. Молодцы. А то вдруг шпана какая пролезет, хулиганьё малолетнее.

Купил билет. Сдал пальто с кепончиком в гардероб. Программа ночного клуба называлась «Японский кошмар». Хе, что тут может быть такого кошмарного? Вот этот клоун?

Самурай с саблей при моём приближении сабельку свою вскинул и громко крикнул что-то ругательное по-японски. Я чуть не врезал ему от неожиданности. Напугал, дурак.

В зале некоторые людишки тоже в японских прикидах. Маски какие-то изуверские, кимоно. Официантки все под гейш одеты. Музон крутился неимоверно громкий, мозги сразу жилибиться принялись, техно какое-то, но с восточными вкраплениями. На экранах — а их здесь штук восемь, большие, ссукабля — кадры из японских фильмов. То самураи друг другу животы вспарывают, то какие-то синие мальчики из-под стола вылезают, то баба с зачёсанными на лицо волосами ползает.

Народ совершал хаотичные телодвижения на переливающемся разноцветными огнями полу и время от времени начинал хором скандировать:

— Давай-давай! Давай-давай!

Занятно. В общем и целом мне здесь нравилось.

Я сел за свободный столик, тут же подвалила гейша. Оказывается, за столик надо платить. Ну, держи, блядина японская, раз надо.

Она мне меню сунула, там блюда тоже с японским уклоном. Я взял кое-что наугад. Попробую, что хоть за японская кухня такая.

— Выпить есть чего?

— Саке.

А, знаю. Это водка японская.

— Неси.

Припёрла поднос с чашками. Хер проссышь, что такое. Ложек нет, только палочки. Ссукабля, вот ведь условности! Ну ладно, если только раз, по приколу.

Поковырялся. Съел конечно всё, я всегда был членом общества чистых тарелок, но особого удовольствия не словил. Сухо как-то, пресно. Хлебнул саке. Тоже не восторг, но вроде пить можно.

Вокруг бабуськи шуршали. Сладенькие такие, в джинсиках, в футболочках. Попки кругленькие, налитые — так и хочется зубами впиться. Ну да палку я уже скинул. Сколько лет прошло в гордом онанизме, думал, что не смогу. Правда, надолго всё же не хватило. Но ничё так потрахался, пойдёт. Будет, что на свалке вспомнить.

Вскоре и сам танцевать попёрся. В костюмах и галстуках здесь народа было мало, но всё же кое-кто имелся. Метрах в пяти от меня как раз мужичок в костюме зажигал. То ли пьяный в жопу, то ли наркотой накачанный. Глаза навыкате, ничего не соображает.

Я цивильно старался дрыгаться. Пятка, носик, топ-топ-топ. Я же не какой-то босяк подзаборный, я приличный чувак. Мне по статусу дикие пляски не положены.

Ничё, попёрло в кайф. Ещё несколько раз догонялся саке и какими-то другими напитками. Расслабился.

Только жаль, что ни одного медляка не поставили. Я бы не прочь с тёлкой потанцевать.

Кружится, дрожит. Вошёл в реку без берегов и плыву по тысяче течений. Они свиваются, закручиваются в водовороты и стремятся унестись вглубь, в самые истоки темноты. Вот влага, вот разделение сущностей: предел один, недостижим, невесом, нереален. Заключен в сомнения и скорбь, шествую. Тишина завлекает и притягивает.

Понимание? Отрешение? Быть может. Четыре такта, в каждом раздвоение, звук вязнет где-то в отдалении — в мягкости горизонтов. Черчу круг в круге, затем ещё. От линии до линии всего шаг. Зов разносится по всей гулкости, наполнен кроткой яростью и вызовом. Принимаю, принимаю.

Отвлеки, запутай. Я хочу, я попался в силки, я не помню начала, а предстоящее представить не в силах. Камень врос, брошен крохотным, но время неумолимо. Прикоснулся, толкнул — нет ни сил, ни возможностей, ни позволения. Отброшен, проклят, готов жить в волчьих норах и выть по волчьи. Небо вблизи, луна огромна, её можно лизнуть, если хочешь. Подуем, произведём колыхание — где-то там, на поперечных срезах, получатель почувствует ветер.

Производное от арифметических действий. Ты не знал, что миром правит математика? Прибавь единицу к единице — единственный возможный вариант. Всегда верен, не разочаровывает. Получить допуск и выйти в открытое пространство. Шагать по выступам и впадинам, петь песни и дышать загустевшим кислородом. Кровь бурлит, дыхание учащённое, настроение превышает пределы радости. Возможность даётся каждому.

В сомнениях и тревогах, честен. Открыт, зол, конечен. Каждое поползновение будет отмечено наблюдателями, занесено в записные книжки и предано осуждению. Так всегда, если превышаешь границы дозволенного. Что тебе, что? Не хватает ровной целеустремленности, цепкой осознанности? Каждый выкручивается сам и долго благодарит за понимание. При проигрыше тоже благодарит. Благодарность — непременное условие. За данность надо расплачиваться, хотя бы искренним «спасибо». Ну скажи, просто скажи, это не страшно.

— Спасибо, — сказал я.

— Не за что, — ответил детский голос.

Я открыл глаза. Был день, я сидел на скамейке в каком-то парке. Прямо передо мной стояла девочка, повязанная огромным пуховым платком. Она смотрела на меня пристально, вдумчиво, и взгляд её почему-то удивил меня. То ли нечто знакомое увидел я в нём, то ли был он странен сам по себе, но девочка эта, возникшая вот так неожиданно, не могла не удивить.

Последнее, что сохранилось в памяти — уход из ночного клуба. К тому времени я был уже изрядно пьян, плясал как чёрт, кричал от переполнявшего меня восторга, и вроде бы меня попросили уйти. Точно судить не могу, но кажется, ко мне подходил кто-то из охраны клуба. По крайней мере, меня поддерживали за локоток, когда я двигался к выходу.

Ещё помню ночные огни реклам и чёрное небо над Москвой. И вот — заснеженная скамейка. Хорошо, что не сугроб.

Кости ломило от холода, голова трещала от похмелья. Ночь, по всей видимости, выдалась не шибко холодной, потому что последствия её были вполне терпимые. Руки и ноги шевелились.

— Дядя, дайте денежку, — продолжая неотрывно смотреть на меня, попросила девочка.

Я взглянул на неё пристальнее и снова удивился необыкновенной похожести этой уличной побирушки на кого-то, таившегося в подсознании. Правда, ответов, что это за похожесть и с кем она связана, голова не выдавала. Было девчонке на вид лет десять, но косила она под пятилетнюю дурочку.