Олег Суворов - Злой Город

– Построиться, построиться, – упоенно кричал один из них в форме подполковника, стоя возле эстакады, так памятной по тем, самым трагическим событиям 1991 года.

– Оружия, оружия! – скандировали собравшиеся на тротуарах – им надо было чем-то занять руки.

Дмитрий со страхом и ненавистью всматривался в возбужденные некрасивые лица и только курил одну сигарету за другой, стараясь держаться поближе к корреспондентам, как самым нормальным здесь людям. Но те, со своими камерами, перебежками передвигались вдоль стен домов, избегая сталкиваться с рвущимися в бой боевиками.

Наконец, то ли повинуясь команде, то ли самопроизвольно, толпа вышла на Новоарбатский проспект и устремилась в сторону Белого дома. Дмитрий задержался сзади, все еще надеясь, что хоть там уже ждут войска и вот сейчас раздастся стрельба, но вместо этого услышал лишь смутный вой и крики «ура». Когда он дошел до здания мэрии, там творилось нечто невообразимое – милиция в белых касках и бронежилетах разбегалась в разные стороны, из Белого дома бежала толпа людей, причем каждый что-то орал и размахивал руками, возбуждая себя и других, а посреди всего этого разъезжали три грузовика, в кузовах которых сидели молодые, явно подвыпившие парни пэтэ-ушного или дембельского вида и палили в воздух из двух или трех автоматов. Две толпы соединились воедино посреди смятых и поваленных заграждений из колючей проволоки. Пожарные машины, стоявшие у нижнего пролета моста, были яростно атакованы, у них били стекла и рвали дверцы, пытались вытащить отбивающихся пожарных. Над общей толпой реяли красные флаги, и Дмитрию все чаще стали попадаться одетые в гражданское люди с автоматами.

Ему было страшно, но он твердо помнил о своей цели – оружие! Только так он сможет защитить себя и Светлану. Дмитрий проник за разрушенное заграждение и двинулся к зданию парламента, возле которого горели костры и царила атмосфера радостного возбуждения, тем более жуткая, что все ликующие не скрывали своей откровенной злобы и жажды мести.

Под тем самым балконом, где он стоял в самую опасную ночь с 20 на 21 августа 1991 года, теперь бесновалась толпа, скандирующая «Советский Союз» и размахивающая красными флагами. Все это действие походило на какие-то кумачовые поминки. Среди этих людей Дмитрий изредка различал не только горластую, разухабистую шпану, которая всегда там, где есть возможность побесноваться, и не только полусумасшедших пенсионеров, Которые давно уже перестали вызывать даже брезгливую жалость, но и вполне нормальных по внешнему виду людей, неотличимых от тех, которые стояли здесь же два года назад. Некоторые из них казались растерянными, но другие были настолько захвачены атмосферой всеобщего отрицания, что вряд ли отдавали себе отчет в собственных поступках.

У него стало тяжело на душе, когда он услышал встречаемые радостными воплями слова одного из ораторов: «Как нам сообщают из Ленинграда, Собчак бежал и его уже ищут… Лужков арестован и будет предан народному суду… Войска переходят на нашу сторону! Сегодня вечером Саша Невзоров будет выступать по «Останкино». На миг у него закрались сомнения, что все это ложь… Неужели все идет крахом и власть переходит в их жестокие руки? Что делает президент и где же танки, которых так боялись в августе 91-го, а теперь они кажутся единственным спасительным средством? Есть ли, наконец, кто-то, кто остановит эту обезумевшую сволочь? Он спрашивал сам себя и так же не знал ответа, как и два года назад. В этой атмосфере начинало возникать ощущение, что все катится к чертям лихорадочно-грозным ураганом и нормальная жизнь невозвратимо утрачена.

Когда в 91-м году он стоял на этом самом месте в безоружной цепочке людей, то его терзала бессильная злость на Горбачева, который своей бездарной политикой довел дело до переворота. И точно так же он теперь злился на Ельцина с его бесконечными переговорами, компромиссами и уступками наглеющим хамам. «Правитель, который вынуждает граждан бояться за судьбу страны и за свою собственную судьбу, не заслуживает доверия», – думал он про себя и тут почувствовал, что какая-то бабка с портретом Ленина в трясущихся руках толкает его в бок.

– Слышь, сынок, чтой-то говорят – конец Бориске или что… никак не разберу.

На трибуне в этот момент выступал Хасбулатов и, со всей злобой напрягая жилы на шее, призывал разделаться «с этим преступником» и сегодня же взять штурмом Кремль. Дмитрий брезгливо отодвинулся от старухи и тут же почувствовал, каким недоброжелательным взором выстрелил в него невзрачный, лысоватый мужчина с красным от возбуждения лицом.

– Конец, мамаша, конец иуде проклятому, – крикнул он ей в ухо, – скоро опять заживешь по-старому и пенсию прибавят.

«Страшно жить в стране, где рабы так яростно стремятся к своему порабощению…»

Когда где-то в районе трех часов начался штурм мэрии и с той стороны Белого дома раздались автоматные очереди, Дмитрий бросился на звуки выстрелов. Оружие есть там, где стреляет, а ему необходимо как можно скорее добыть оружие, тогда можно возвращаться или к Светлане, или туда, где собрались защищать демократию, а в том, что уже кто-то и где-то собирается, он не сомневался. «Что будет со Светой, если меня вдруг убьют, – подумал он, перебегая к стоявшему рядом с оградой, крытому тентом грузовику, – надо было позвонить ей…»

Завязалась самая настоящая перестрелка – из Белого дома обстреливали мэрию, а укрывшиеся там остатки оцепления отвечали автоматными очередями. Те, кто оказался между этих двух зданий и двух огней, бросились врассыпную или залегли, где придется. Дмитрий укрылся за кабиной – грузовик стоял боком к мэрии, вместе с ним за тем же грузовиком прятались еще трое, причем только один из них был вооружен. Это был загорелый черноволосый человек в пятнистом комбинезоне и высоких шнурованных ботинках. Поставив локти на капот, он вел беглый огонь из автомата в сторону мэрии. Двое других курили, сидя прямо на асфальте и прислонившись к заднему колесу, и беспрерывно матерились, явно для того, чтобы приободриться.

Сбоку пробежала толпа, человек в триста, предводительствуемая офицером в десантной форме, который на ходу кричал: «Вперед, на штурм!» – и эти двое разом вскочили на ноги и присоединились к бегущим.

Раскатилась новая дробь очередей, и по тому, как зазвенел металл, Дмитрий понял, что несколько пуль попали в машину, за которой он укрывался. Когда автомат, глухо звякнув об асфальт, упал к его ногам, он не сразу понял, что произошло. Но тут прямо на него стал быстро оседать черноволосый боевик, у которого теперь вместо лба и волос осталось дымящееся, кровавое месиво. Дмитрий в ужасе отпрянул, и тот рухнул на асфальт, мгновенно забрызгав все вокруг кровью. Его начинало подташнивать и неудержимо тянуло бежать подальше от трупа, но он как зачарованный смотрел на автомат и не знал на что решиться. Ему нужен был пистолет – «Калашников» под курткой не спрячешь, но когда вокруг идет самая настоящая, хотя и до дикости непривычная война, так страстно хочется для собственной уверенности взять в руки оружие. И только одна мысль сдержала его в этот момент – если он будет с автоматом в руках, то его, как боевика, в первую очередь «свои» же и пристрелят. Пока он раздумывал, откуда-то лихо выскочил русоволосый мальчишка лет семнадцати и подхватил с ходу автомат с асфальта, даже не поморщившись на убитого.

Стрельба продолжалась еще сорок минут, причем несколько раз среди автоматного стрекота глухо ухнули гранатометы. Подняв голову, Дмитрий увидел, что нижние этажи мэрии уже горят, а на балконе какой-то верзила в каске яростно рвет с флагштока российский флаг, держа в зубах красный, и ему недовольно улюлюкает снизу толпа из ста человек в одинаковых черных гимнастерках, перепоясанных ремнями, со стилизованной фашистской свастикой на рукавах. Из разбитых дверей выталкивали пленных милиционеров самого жалкого вида, которых окружали весело матерящиеся боевики и под конвоем вели в здание парламента.

И почти тут же, на фоне дыма и крови, начался победный митинг генерала Макашова. «На Кремль, на «Останкино», на Моссовет!» – и каждый такой лозунг толпа встречала дружным ревом: «Даешь!» В момент всеобщего накала страстей этот генерал, кажется, чуть ли не единственный из всех сохранявший профессиональное хладнокровие, призвал садиться в автобусы и грузовики и двигать в сторону «Останкино», вызвавшись лично руководить операцией и пообещав всем присутствующим, что в эту же ночь «по всей Москве будет установлена Советская власть и больше не будет ни мэров, ни сэров, ни херов».

Дмитрий начал изнемогать от всего этого истеричного сумасшествия. Он отошел к набережной и присел на неоструганное бревно, торчавшее из баррикады.

«Только сумасшедшие могут злобствовать в роскошные дни бабьего лета, – ни с того ни с сего вдруг подумалось ему, – только они своими налитыми кровью глазами могут не замечать всего этого золотисто-голубого великолепия красок, всей этой удивительно спокойной красоты осеннего пейзажа. Неужели можно отдать жизнь за что-то иное, как не за возможность еще и еще раз насладиться осенними запахами и красками, осенними настроениями и размышлениями, осенней влюбленностью и осенней грустью? Если это действительно так, то подобная жизнь немногого стоит. Во всем этом есть какая-то непостижимая мудрость, но когда природа имитирует умирание, готовясь к переходу в долгую зимнюю спячку, нам острее хочется жить и не просто жить, как мы это делаем в иные времена года, но жить вдохновенно, ярко и влюбленно. И потому так дико для меня это зрелище – кровь убитых на осенней листве, так тяжел запах гари и пороха под этим светло-голубым, начинающим предзакатно темнеть небом. Смерть уместна в долгую зимнюю ночь, в невыносимо жаркий полдень, в слякотные сумерки весны – но только не сейчас, не в эти великолепные дни отцветающего бабьего лета!»