Михаил Ландбург - Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

– На неё похоже… Она всегда была несобранная, и за меня тоже вышла по рассеянности. Однажды мы поговорили. «Милая, – спросил я, – о чём ты думаешь, когда я тебя ласкаю?» – «О любимом!» – ответила она. Я ударил её, и тогда она добавила: «Я всегда думаю только о нём!» – «Поэтому ты пошла за меня?» – «Пошла не туда!»

– Кажется, она и сейчас идёт не туда.

– Непоседливая…

– Эй, куда она там?

– Наверно, к любимому… Ты вот пиво пей!

– Глянь-ка!… Я её больше не вижу!

– И я не вижу!

– В том-то и дело!..

Подул ветерок, и теперь облака казались усталыми и потерянными.

Она носила вышедшие из моды блузки, неумело румянила щёки и поедала в огромном количестве чеснок; он ходил в старом пиджаке и брился лишь в дни их свиданий, то есть, по понедельникам, четвергам, пятницам и субботам. Она убирала в чужих квартирах, нянчила чужих детей, гладила чужое бельё, поздно вечером возвращаясь в дом дальней родственницы, у которой снимала угловую комнату; он с рассвета простаивал в овощной лавке, а по вечерам – в воскресенье, вторник и среду – оставался дома при больном отце.

– Ты – прелесть! – говорил он, когда она на велосипеде приезжала в старый парк на холме.

– Ты – чудо! – отзывалась она, опускаясь рядом на «их» скамейку.

– Господи! – шептал он, вдыхая запахи румян, чеснока и окружавших скамейку кустов жасмина.

Взявшись за руки, они слушали, как кричат уходящие ко сну птицы, а иногда он говорил:

– Я помолюсь, попрошу у Него, и, рано или поздно, мы заживём вместе…

Она закрывала глаза и прятала лицо у него в ладонях, всегда помня о том, что его отец, после измены жены, поклялся, что ни одну женщину в мире к себе в дом больше не впустит.

Прощаясь, он прижимал её к себе, а потом издали смотрел, как она сворачивает к шоссе, и, как гонимая встречным ветром, вздувается на ней юбка. Оставаясь стоять в тишине, он думал о всякой всячине, а когда глаза уставали от мигающих вдали огоньков, медленно спускался вниз.

Иногда они заходили в ресторанчик, где за невысокую плату подавали домашнюю лапшу, кусок курицы и большой бокал холодного пива, а потом они поднимались в парк и, сидя на «их» скамейке, целовались так робко, словно были знакомы не четыре года, а лишь день-другой.

– Твои щёки из серебра, – говорил он, – и ещё волосы, и глаза…

– Это из-за луны, – смеялась она. – Ведь мы лишь при луне видимся…

– Под луной! – поправлял он, целуя её серебряные пальцы.

А день своего пятидесятилетия он решил отпраздновать втроём, но отец, узнав, что третий – женщина, лишь громко сплюнул себе под ноги и заперся в комнате. Плевок, словно выпавший на пол глаз, смотрел подавленно и тускло, и вдруг лицо сына исказилось гримасой – он впервые в жизни заплакал.

Когда же ему исполнилось пятьдесят пять, он повёл её в ресторан, где были большие зеркала и множество сверкающих под потолком ламп, однако, смущённые потоком непривычно яркого света, они решили подняться в «их» парк. Взявшись за руки, они шли неторопливо, даже торжественно, словно к алтарю поднимались, и он на ходу ласкал её небрежно причёсанные волосы, а она целовала его в ухо, и о том, что рано или поздно они будут вместе, больше не говорили.

Как-то, когда он не появлялся в парке целую неделю, она подумала, что, возможно, с его отцом совсем плохо или что, упаси Господи…

…Ветер царапал лицо и плечи, но она упорно крутила педали велосипеда, пока, наконец, сквозь синюю мглу не прорвался блеск синих окон. Прислонив велосипед к крыльцу постучала в синюю дверь.

К порогу, держа на руках синего кота, вышел синий старик с пустыми глазами. Синий рот проговорил:

– Мой сын семь дней бегал по улицам и бросал камни в Бога…

– В Бога?

– Он бросал камни, жалуясь на то, что к его молитвам Бог не прислушивается… Три доктора сказали, что у моего сына случилось что-то с душой, и тогда он ушёл…

– Ушёл? Куда он ушёл?

– Из жизни… А мне кота оставил. Сын его Наташей звал.

– Если Наташа, то кошка, а не кот…

– Кошку в доме я бы не терпел!

– Знаю!

Пустой глаз старика вдруг наполнился синевой, а синие руки сжали кота ещё яростнее.

– А ты не Наташа ли?

– Наташа!

Старик шумно вздохнул, задумался и вдруг, засуетившись, шмыгнул за дверь. Вернулся с небольшой стопкой бумаг.

– Перед уходом, сын передать наказал!

…Луна, недвижно повиснув сбоку, услужливо осветила скамейку в парке, и по листкам бумаги забегали изумлённые глаза.

«Все эти годы я писал жене и сыну, которых у меня не было… Была только Ты, и, выходит, что стихи писал Тебе… Они были единственной от Тебя тайной… Надеюсь, теперь, когда меня больше нет, Ты простишь…»

«В мыслях – мальчик,

В горле – ком.

Жизнь наша вместе —

Карточный дом.

Белое зарево,

Чёрный рассвет,

Мёртвое варево,

Голый скелет».

Измождённая, прижимая листки к груди, Наташа легла на скамейку, и её глаза смотрели незряче, лишне. Не ощущая жёсткости скамейки, Наташа уснула, и приснился ей чистый светлый домик, где посередине комнаты растёт куст жасмина, а на лужайке возле домика мальчик играет с котом Наташей.

Ты сжимаешь в руке телеграмму и вдруг говоришь:

– Я…

Потом добавляешь:

– Я ПРИГЛАШАЮ…

Два месяца назад, когда Тель-Авив заливали потоки дождя, ты, как и я, после концерта Погорелича забежала под навес здания филармонии.

Почему-то я улыбнулся.

Ты почему-то ответила улыбкой.

Тогда я сказал:

– «Опель», который дожидается меня у обочины дороги, охотно подвезёт нас обоих.

– Вы так любезны? – улыбнулась ты.

– Обычно – да!

Проезжая площадь Рабина, ты вдруг указала на крохотное кафе и проговорила: «Я приглашаю!» Я последовал за тобой.

Мы пили тёплый какао и молча смотрели, как за окном мечется дождь. «Вода утопила небо!» – подумал я. Ты спросила, о чём я думаю. «О небе!» – сказал я. Ты взяла мою руку. Я закрыл глаза и проговорил: «Не забуду ни этот дождь, ни игру Погорелича, ни мой бедный «опель» под обезумевшим небом, ни твои слова «я приглашаю!»»

А потом ты привела меня в незнакомый дом, и мы пили вино и слушали шум дождя.

Расстелив на диване простынь, ты задумчиво заглянула в мои глаза.

И вдруг дождь умолк.

Я целовал твои ладони.

Два месяца назад…

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС… – говоришь ты сейчас.

Вздрагиваю. Два месяца я слышал «ты»… Ежедневно – «ты»…

Ты держишь телеграмму так, словно в твоих руках судьба. Жду А может, это судьба сжимает твои руки? Жду. О телеграмме не спрашиваю, потому что давно усвоил: вопросы ничего не меняют… Ты приглашаешь – я подчиняюсь! Приглашает дама – какие могут быть возражения?

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС УЙТИ… – говоришь ты, комкая телеграмму.

У тебя потерянное лицо, и я знаю, что отныне оно не моё…

Я должен уйти.

От кого уйти знаю, осталось узнать куда…

Дверная ручка.

«Опель».

Включаю мотор.

Он удивился: здесь не было ни бутылок вина, ни таинственно-чёрных свечей, ни тяжёлой мраморной пепельницы, ни стула с поломанной спинкой, зато в глубине комнаты он заметил женщину.

– Квартира ваша? – спросил он.

– Слава Богу, моя! – ответила она.

– Мы знакомы?

– Боже упаси!

– Я лежу на вашем диване, и мы – не знакомы?

– Час назад лохматые парни подбросили сюда мычащее тело и попросили: «Часа на два сохраните…»

– Тело – моё?

– Вроде бы твоё…

Он тихо вздохнул и обеспокоенной рукой провёл по внутреннему карману пиджака – тетрадь со стихами была на месте!

– Что же теперь? – спросил он.

– Ещё час подожду, а потом выброшу! – объяснила женщина.

– Меня?

– Разумеется!

– Через час?

– Один уже прошёл.

Проснувшись вполне, он вспомнил и о Боре Неймане, и о Феликсе Лане, и о Фихмане и о самом себе, впервые в жизни оказавшемся на вечеринке поэтов. Потом сказал:

– Стихи Бори Неймана о трансформации галактики и о безумной красоте вулканической лавы, пожравшей приморский курорт, были просто гениальны. Слушая их звучание, я стонал вместе с кипящими постройками города и, пытаясь заглушить в себе фантастический ужас, тянулся к бокалу вина ещё и ещё. Я пил, и светились одухотворённые лица моих друзей, которые, сменяя друг друга, читали, нет, гласили свои стихи, призывая человечество к слиянию с Тайной. «Сойди туда и, умерев, очнись!» – взывал Феликс Лан в своей поэме «Бездна».

– Как весело! – сказала женщина. – Убираясь из жизни, поэты тебя-то ко мне подбросили…

– Они вернутся и меня заберут!

– Лет через двести… – засмеялась женщина. – Они появятся обновлённые великой Тайной и ядовито смердящие!..

Приподнявшись на локте, он увидел, как за окном мрачно раскачиваются голые ветви деревьев, и вдруг он с тревогой подумал о мире и о себе.